— А где же нравоучение?
— Как и во всех хрестоматийных историях, соль здесь в послесловии… — сказал Зайков. — Через год, уже будучи кадетом, я, или, точнее, мой однофамилец, навестил егеря и Диану, но… Но, представьте себе, Александр Семенович, что Дианы, как таковой, уже не было… Собака егеря, хотя и была похожа на Диану, отзывалась лишь на кличку Машка. А Машка не знала ни хозяина Дианы, ни меня, ни кунштюков, ни осины, на которой повесили Диану… Вначале меня это удивило — ведь в кадетском корпусе не преподавали философии, — но после некоторых размышлений я понял, что и животные, и люди умирают не единожды, а многократно. И умирают, и рождаются…
— В этом заключается ваше открытие?
— Да, его упрощенная схема, — улыбнулся Зайков.
— Итак, осина, выполняющая функцию мертвой и живой воды?
— Я бы сказал иначе: дающая новую жизнь, ничем не связанную, кроме анкеты, с предыдущей. Цепочка смертей и рождений, чудесных превращений повешенных диан в машек…
— А полковников генерального штаба в куаферов?
— Разумеется.
— Кстати, когда произошло это чудесное превращение?
— Давно, очень давно… Вскоре после ареста, Александр Семенович.
— К тому времени, если не ошибаюсь, ваш однофамилец уже был вторично женат? Ведь первая жена погибла в Омске в двадцать втором…
— И жена, и сын…
— Простите. И жена, и сын… Значит, он был вторично женат?
— Да…
— И жену звали Юлией Сергеевной?
Протянувший было руку за печеньем, Зайков застыл.
Быстро, через плечо взглянул на меня. И я подумал, что он, наверно, очень любит Юлию Сергеевну, эту хрупкую женщину со злыми глазами, которая совсем неплохо приспособилась к жизни.
Зайков молчал. Вокруг глаз темнели тени. Дряблая кожа под подбородком, жилистая худая шея, обвислые щеки…
— Мне бы не хотелось говорить о Юлии Сергеевне…
— Знаю, Иван Николаевич.
— Если бы вы больше не упоминали ее имени, я был бы вам очень благодарен. Более неприятную для меня тему трудно избрать…
— Это я тоже знаю.
— И тем не менее хотите продолжить разговор?
— Да. У меня нет иного выхода, Иван Николаевич.
— Вон как?
— К сожалению. Для этого разговора, собственно, я и приехал на Соловки.
— Даже так?
— Да. И это, кстати говоря, для вас не тайна.
— Я вас не понимаю, Александр Семенович.
— Понимаете, Иван Николаевич, прекрасно понимаете.
— Откуда такая уверенность, позвольте полюбопытствовать?
— Вы же получили письмо от Пружникова?
Он молчал, словно не слышал моего вопроса. А может быть, он его действительно не слышал…
— Получили или нет?
— Получил… Выходит, он писал под вашу диктовку?
— Нет, письмо им написано самостоятельно, по собственному желанию, точно так же, как и письма Юлии Сергеевны…
— Но вы, конечно, знакомы с содержанием письма Пружникова?
— Тоже нет. Я не люблю читать чужих писем. Кроме того, Пружников не говорил, что собирается писать вам. Но, зная ситуацию и Пружникова, нетрудно предугадать дальнейшее развитие событий, а следовательно, и содержание письма. Значит, я не ошибся?
— Не ошиблись.
— У меня нет необходимости расспрашивать вас о Юлии Сергеевне: я с ней в Москве беседовал… Что же касается ее личной жизни, то это сугубо ваше дело…
— Только ее, — поправил Зайков.
— Пусть так. В любом варианте меня интересует лишь один случай, который произошел 25 октября прошлого года. Но прежде я попрошу вас взглянуть на эти стихи…
Зайков взял у меня из рук стихи, вслух прочел:
— «Здорово, избранная публика, наша особая республика…»
— Кем это написано?
— Вы же прекрасно знаете, что мною, — сказал он.
— Это ваше сочинение?
— Нет. Местный фольклор.
— А почему раешник написан вашим почерком?
— Потому что он одна из ста или ста пятидесяти копий, сделанных мною для поклонников жанра… Тогда я еще курил, а каждая копия стоила пять папирос или полстакана махорки первого разбора.
— Вы знаете, как ко мне попала эта бумажка?
— Нет, конечно.
— Странно, что Юлия Сергеевна не написала вам.
— Извините за тривиальность, Александр Семенович, но в жизни вообще много странного.
— Эта бумага оказалась среди документов, брошенных в почтовый ящик. А сами документы находились в портфеле, который пропал у ответственного работника, управляющего московским трестом…
— Как же раешник попал туда?
— Видимо, новый обладатель портфеля, ценитель соловецкого фольклора, был рассеянным человеком.
— Вероятно.
— И еще одна деталь. На личных документах пострадавшего, брошенных в почтовый ящик, не оказалось фотографий владельца…
— Ценитель соловецкого фольклора сорвал их?
— Не сорвал. Снял. Очень аккуратно, как будто боялся повредить…
— Вот как.
— Такое впечатление, что фотокарточки были для чего-то нужны.
— Зачем же они ему потребовались?
— А почему, собственно, ему? Не исключено, что они предназначались для кого-то другого, например для товарища по заключению, с которым он вместе был в «Обществе самоисправляющихся».
— Смелое предположение, — усмехнулся Зайков, — чересчур смелое… Но все-таки, какое отношение ко всему этому имеет Юлия Сергеевна?
— Если не возражаете, я поделюсь еще одним «чересчур смелым» предположением.
— Ну что ж…
— Допустим… Я повторяю, допустим, что 25 октября прошлого года к Юлии Сергеевне в девять вечера приехал на квартиру ее старый знакомый, управляющий трестом, в котором она раньше работала секретаршей, а затем вынуждена была уволиться. По собственному желанию, разумеется… Жена и дочь знакомого находились на юге, в санатории, поэтому…
— Если можно обойтись без подробностей, — прервал меня Зайков, — я буду вам очень благодарен.
— Извините, Иван Николаевич. Я могу обойтись и без подробностей… В общем, через час или полтора уединение нарушил неожиданный гость — рыжеватый человек средних лет, приехавший в Москву с севера. Муж Юлии Сергеевны, Иван Николаевич Зайков, отбывавший наказание в Соловецком лагере особого назначения, попросил его навестить жену, передать ей письмо и маленькую посылку. Судя по всему, рыжеволосый симпатизировал товарищу по «Обществу самоисправляющихся» и принимал близко к сердцу его интересы. Застав у Юлии Сергеевны мужчину, он несколько превысил свои полномочия…
Зайков сидел, опустив голову. Я не видел его лица — только отливающие серебром волосы.
— Что же было дальше? — спросил он глухо, не поднимая головы.
— Скандал. Настолько шумный, что его слышали соседи. Знакомый Юлии Сергеевны вынужден был спасаться бегством, благо его машина стояла у подъезда…
— Все?
— Почти все, Иван Николаевич. Но соль здесь, так же как и в вашей назидательной истории, в самом конце. Учитывая, что рыжеволосый был не только благородным мстителем, носителем справедливости и так далее, но и человеком с определенным прошлым, а возможно, и настоящим, портфель Шамрая оказался у него. И распорядился он им в полном соответствии со своими взглядами: часы и портсигары отнес в скупку, документы бросил в почтовый ящик, а фотографии, как вещественное доказательство, представил мужу Юлии Сергеевны, то есть вам… Что к этому можно добавить? Разве только то, что, изучая надписи на часах, он обратил внимание на фамилию Пружникова, бывшего заключенного и члена «Общества самоисправляющихся». О Пружникове он слышал, а возможно (это менее вероятно), знал его лично. Во всяком случае, часы, предназначавшиеся Пружникову, в скупку сданы не были. Пружников получил их, что едва не закончилось для него трагически… На этот раз все, Иван Николаевич.
Зайков молчал, и я не спешил прерывать его молчание. Прежде чем принять решение, ему нужно было собраться с мыслями. Это было его право, и я не собирался на него покушаться.
Минута, вторая, третья…
— Разрешите вопрос, Александр Семенович?
— Разумеется.
— То, что вы сейчас рассказали, конечно, полностью доказано?
— Нет, далеко не полностью…
Он удивленно посмотрел на меня:
— Не думал, что вы в этом признаетесь…
— Почему?
— Да как-то в этом не принято признаваться…
Пауза.
— А ведь ваше предположение может не подтвердиться.
— Думаю, что оно все-таки подтвердится.
— С моей помощью?
— Да.
— Вы рассчитываете на то, что я вам отдам находящиеся якобы у меня фотографии, письма Юлии Сергеевны, письмо Пружникова и назову фамилию того незнакомца?
— Да.
Зайков нехотя усмехнулся и, словно разговаривая сам с собой, тихо сказал:
— Странный вы человек, Александр Семенович… Или слишком хитрый или слишком наивный — не пойму. И игра, которую вы со мной затеяли, тоже очень странная: ведь вы играете в «поддавки», а мы так не договаривались. Такого уговора не было…
«Пятьдесят против пятидесяти, — мелькнуло у меня в голове. — Хотя нет, теперь уже не пятьдесят против пятидесяти. Соотношение «за» и «против», пожалуй, изменилось. Семьдесят против тридцати, а может быть, и девяносто против десяти… Равновесия уже нет: Зайков приблизился вплотную к какому-то решению. В этом я был почти уверен. Но к какому решению? Куда переместился центр тяжести? Спокойно, Белецкий, не торопись. Все будет хорошо. Должно быть хорошо. Итак…»
— Игра… — сказал я. — А если это естественная попытка искреннего разговора?
— Естественная?
— Да. Вас это удивляет?
— Меня сегодня все удивляет. Но… — Он выдержал паузу. — Допустим, вы не кривите душой. Допустим, это действительно естественная попытка. — Он выделил интонацией слова «естественная попытка». — Допустим… Но разговора с кем? С бывшим дворянином? С совслужащим? С заключенным? С обманутым мужем?
— Нет, просто с Зайковым, Иваном Николаевичем Зайковым, который выдумал себе осинку и несколько жизней, а ведь каждый живет всего одну жизнь, но зато долгую, очень долгую… Так-то, Иван Николаевич!
Он испытующе посмотрел мне в глаза, улыбнулся:
— Забавно.
Теперь я уже безошибочно знал, куда переместился центр тяжести.
— Я предлагаю Ивану Николаевичу Зайкову ответить откровенностью на откровенность.
— Но вы все же ошибаетесь, Александр Семенович, просто Зайкова не существует.
— Он передо мной.
— Нет, перед вами куафер. А какой спрос с куафера? Стрижка, бритье, прическа… Он не должен вмешиваться в дела, которые не имеют прямого отношения к его призванию. Но в ваших доводах есть прелесть если не новизны, то некой соблазнительности. И если бы я был тем, о ком вы говорите, то… То я бы ответил вам откровенностью на откровенность.
— А именно?
— Я бы, например, признал, что вы почти не ошиблись в своих предположениях. Действительно, портфель, забытый ответственным работником, оказался в руках рыжеволосого, но забытый, заметьте, а не похищенный… Я бы сказал, что фотографии, как вы догадались, попали к мужу Юлии Сергеевны и до сих пор хранятся в его чемодане вместе с письмами жены. Я бы назвал и фамилию рыжеволосого, Гордея Панкратовича Чипилева, который находится на поселении и работает на молочной ферме в Муксалме. Но… — Он беспомощно развел руками: — Я только куафер, Александр Семенович. Поэтому не обессудьте, я не могу вам ответить откровенностью на откровенность… Вы завтра у меня бреетесь?
— Если не возражаете.
— Буду рад снова встретиться с вами.
Зайков назвал меня странным человеком, но это определение больше подходило к нему.
21
Из-за внезапной оттепели я выехал с Соловков на два дня позже, чем рассчитывал. Оттепель была и в Архангельске. Зато Москва неожиданно встретила меня сухим снегом и довольно приличным морозом, который принято называть бодрящим.
Заснеженные крыши, заиндевевшие ветки деревьев на бульварах, боты, валенки, красные носы и отбивающие чечетку мороженщицы… И все же в московском воздухе чувствовался запах весны. Она возвещала о себе вороньим граем, пучками вербы, которую продавали на всех углах, оживленной суетней юрких воробьев. Ничего удивительного здесь не было: март…
Архангельск и Соловки позади. О них напоминают лишь хранящиеся в пакете фотокарточки Шамрая, два письма Юлии Сергеевны, протоколы допросов ее мужа, Гордея Чипилева (он же Ярош, он же Дунайский, он же Балавин) и докладная, которую я сегодня передам Сухорукову. Вчера я этого сделать не смог — Виктор целый день был в наркомате.
Отсутствовал я немногим больше двух недель — срок небольшой, но для Москвы и немалый. Это могли засвидетельствовать газеты, на которые я с жадностью набросился в первый же день приезда, переполненные новостями Валентин, Галя, Цатуров, Фрейман…
Пестрела новостями и наша стенгазета «Милицейский пост» — любимое детище Фуфаева.
Под рубрикой «Наши ударники» мое внимание привлекла маленькая заметка, посвященная Эрлиху, который, «проявив волю и настойчивость, несмотря на все препоны, выявил затаившегося в подполье врага…» Должности и фамилии автора под заметкой не было, одна буква «Ф».
Выявленным врагом, разумеется, являлся Явич-Юрченко, что же касается «препон», то они только упоминались. Но недоговоренности недоговоренностями, а смысл достаточно ясен: несмотря на противодействие начальника («Ох, уж это начальство!»), Эрлих все-таки добрался до истины. Ура, Август Иванович!
Да, с заметкой поспешили. Явно поспешили. И автор, и редколлегия. Можно было дождаться моего приезда. Хотя… Раз Белецкий отстранен от расследования, то сие ни к чему. Тоже верно. И все же жаль, что заметку поместили и поставили Эрлиха в дурацкое положение. Прав все-таки не он, а Белецкий. Белецкий и… Русинов. Да, Всеволод Феоктистович Русинов, хотя он и умолчал о своем предположении…
Мысль о только что состоявшемся объяснении с Русиновым была неприятна, и я попытался отогнать ее, но она кружилась в голове назойливой мухой.
Еще на Соловках, сопоставляя различные факты, я пришел к выводу, что Русинов с самого начала обо всем догадывался и только трусость помешала ему закончить дело. Но в моем сознании, где-то в дальнем уголке, притаилось пресловутое «а вдруг…». Мне чертовски хотелось, чтобы за «а вдруг» оказалась спасительная правда, чтобы Русинов с возмущением отверг все и вся, чтобы он остался для меня прежним Русиновым, человеком, в честности и порядочности которого я никогда не сомневался. Но «а вдруг» не произошло.
— Все газету изучаешь? — спросил подошедший Цатуров.
— Как видишь… Кстати, кто заметку об Эрлихе написал?
— Редакционная тайна, — сказал он и посоветовал: — Даже если в груди бушует пламя, дым через нос все равно не выпускай!
— Второе издание?
— Второе дополненное, — уточнил Георгий. — А автора, честное слово, не знаю. У Алеши Поповича спроси.
Но проходивший через вестибюль Фуфаев сделал вид, что не заметил нас.
Цатуров с комическим ужасом посмотрел на меня:
— Ну, Белецкий, я тебе не завидую! Если тринадцатый знак Зодиака даже не посмотрел на тебя и брови нахмурил — жди несчастья.
— А ты что, в стороне? Ведь он на тебя тоже не посмотрел.
— Это брось! — возразил Цатуров. — Мы с ним перед началом рабочего дня дважды обнимались. Не вру, все подтвердят. Это, Белецкий, паек по особому списку на целый квартал. А ты с ним сегодня не виделся… Не виделся?
— Нет.
— То-то. Не иначе как с работы снимать будут…
Цатуров, как всегда, шутил, между тем его пророчество было не так уже далеко от истины. Понял я это в кабинете Сухорукова, когда Виктор осторожно, словно боясь замарать руки, вынул двумя пальцами из папки несколько сколотых листов бумаги.
— Вот… Прочти…
Это было заявление Фуфаева, адресованное сразу двоим — Сухорукову и Долматову в политотдел. Я стал читать.
— Закуришь? — спросил Виктор.
Он всегда считал, что курево успокаивает нервную систему и спешил выполнить свои дружеские обязанности…
— Закурю.
Виктор зажег спичку, предупредительно поднес ее к моей папиросе:
— Что скажешь?
— Скажу, что очень странно.