И, листая эту «книжку», я наткнулся на фамилию Куцего — сотрудника исторического музея. Разумеется, он тоже являлся дилетантом. Но дилетантом-энтузиастом…
Список увлечений Валентина насчитывал сотни наименований. Но блатная поэзия занимала в нем почетное место. Уже свыше десяти лет он коллекционировал творчество тюремной музы, удивляя нас с Фрейманом своим постоянством, которое совершенно не согласовывалось с его характером.
Я позвонил Куцему и договорился о встрече у него на квартире. Ровно через полчаса я уже помогал Валентину резать хлеб, колбасу, протирать пластмассовые стаканы, призванные в ближайшее время заменить устаревшую стеклянную посуду и «всякий там хрусталь, фарфор и прочую ветошь».
Комнатушка Валентина чем-то напоминала мою и в то же время резко от нее отличалась. Обставленная по-спартански — лишь самое необходимое, — она была не только прибрана, но и свидетельствовала о том, что где-то, возможно совсем рядом, существуют упорядоченный домашний быт, уют, и некоторые граждане подметают полы в канун каждого праздника, даже чаще.
В ящиках было около сотни тетрадей. Если просмотр каждой из них займет всего двадцать минут, это уже тридцать три часа с хвостиком… Ничего не скажешь, светлые перспективы!
Но мне повезло: нужный раешник я отыскал в третьей по счету тетради.
На шестой странице скачущим почерком Валентина был запечатлен для потомства интересующий меня раешник: «Здорово, избранная публика, наша особая республика! Здорово, Зосимы и Савватии, вся долгогривая братия! Здорово, начи, завы, комы, замы, замзавы и помы, нарядчики комроты, благодетели мои и глоты…
Всем, всем шлю привет и даю совет, когда темы нет, на сцену не лезть и раешник не плесть…»
Пригодится ли мне в дальнейшем соловецкий раешник? В любом производстве неизбежны отходы, а в уголовном розыске они доходят до 99 процентов. Скорее всего, раешник попадет в эти 99. Но загадывать на будущее не стоит. Поживем — увидим.
9
«Горелое дело»…
Чем больше я углублялся в него, тем сильнее оно раздражало меня какой-то своей зыбкостью и неопределенностью. Порой было такое ощущение, что оно засасывает, подобно болоту, сковывая и ограничивая движения, лишая возможности на что-либо твердо опереться. В нем не было точки опоры, во всяком случае, я ее не мог нащупать.
И причина этого была не в сложности, а в чем-то другом. Многие преступления на первом этапе расследования — загадка, более или менее трудная, но загадка, дающая простор для различных предположений, версий, гипотез. Перед следователем клубок фактов, показаний, объяснений, доводов. Он должен отыскать кончик нитки. Это трудное и кропотливое занятие. Зато, найдя кончик, сравнительно легко распутать весь клубок. А из «горелого дела» торчало несколько хорошо различимых кончиков, но каждый из них не облегчал, а усложнял работу. Здесь все было противоречивым, неустойчивым, несобранным — версии, позиции участников происшедшего, логика их поведения и улики.
Странное дело, очень странное.
Взять хотя бы выстрелы. Были они? Безусловно. Выстрелы слышал сам пострадавший («две пули пролетели рядом»), соседи по даче, очевидцы пожара. Нападавший стрелял в Шамрая. Факт. И в то же время… не факт. Самый тщательный осмотр сплошного дощатого забора, вдоль которого бежал Шамрай, ничего не дал. Оперативники не обнаружили ни самих пуль, ни их следов. Этих треклятых пуль не нашли и в стволах фруктовых деревьев, которые росли вокруг дачи. Не нашли, хотя обследовали буквально каждый сантиметр. Пули исчезли. Выстрелы были, а пуль не было. Тоже факт, и факт не менее достоверный, чем первый. Куда же, спрашивается, исчезли пули? Растворились в воздухе? Расплавились?
Можно было, конечно, предположить, что нападавший стрелял вверх, чтобы только напугать Шамрая. Но, во-первых, откуда тогда взялся свист пуль у самого уха бегущего? Во-вторых, зачем пугать и без того перепуганного до смерти человека, а в-третьих, по словам Шамрая, преступник его чуть не задушил. Если так, а, видимо, это происходило именно так, то снова нельзя не отметить полнейшего отсутствия элементарной логики: после неудавшегося из-за яростного сопротивления жертвы убийства разозленный неудачей преступник ни с того ни с сего начинает забавляться пальбой в воздух, вместо того чтобы воспользоваться удачной ситуацией (хорошо освещенная пожаром цель) и осуществить свой, теперь уже близкий к завершению замысел.
Полнейшая бессмыслица!
Дальше. И Шамрай, и Русинов, и Эрлих исходили из того, что у неизвестного были две цели: убийство и похищение содержимого портфеля или самого портфеля. Допустим, что они правы. Но тогда мы снова сталкиваемся с полным отсутствием логики.
Шамрай категорично заявил еще Русинову, что он никогда раньше не возил в портфеле ни домой, ни на дачу служебных документов, что тот случай был исключением, вызванным известными обстоятельствами. Как же про это исключение узнал преступник и кто он — провидец или сумасшедший? И ведь не только узнал, но и как-то почувствовал, что портфель окажется именно в среднем ящике письменного стола, а не в каком-нибудь другом месте — допустим, в тумбочке, книжном шкафу или платяном. И зачем потребовалось сдирать фотографии с документов Шамрая? На память о ночном приключении?
Теперь еще клочок бумаги с поэтическим опусом соловецкого производства…
Если он принадлежал ночному гостю, то все запутывалось еще больше, а участие в нападении на Шамрая Явича-Юрченко становилось крайне сомнительным, а то и вовсе исключалось. Ведь по наведенным справкам Явич никакого отношения ни к Соловкам, ни к блатной лирике не имел. Кстати, все сведения, собранные нами о Явиче, будто бы специально дополняли уже существующую неразбериху. Выяснилось, например, что он обладает недюжинной физической силой и считался великолепным стрелком из револьвера. Между тем Шамраю не только удалось вырваться из рук преступника, — а нападение было внезапным! — но и спастись от пуль, хотя стреляли в него с расстояния в четыре — шесть метров…
А портфель?
Сторож Вахромеева утверждала, что у человека, бежавшего к линии железной дороги, не было в руках никакого портфеля. Не видела портфеля и опознавшая Явича Гугаева…
Преступник спрятал портфель, а затем вернулся за ним? Малодостоверно, если учитывать конкретную ситуацию. Он не имел на это ни времени, ни возможностей.
Забрал документы и тут же выбросил портфель? Еще сомнительней. Портфель бы наверняка нашли: Подмосковье не джунгли, а дача в центре дачного поселка — не охотничья избушка…
Десятки несообразностей…
Опыт подсказывал, что на многое рассчитывать не приходится. Пострадавший, как правило, плохой свидетель. Он все воспринимает через призму им пережитого. Это накладывает на его показания отпечаток субъективности, а субъективность — ненадежный помощник следователя. И все же… И все же на встречу с Шамраем я возлагал определенные надежды.
10
Прищуренные глаза Шамрая сфотографировали мое лицо, ромб в петлицах, знак почетного чекиста на груди, скользнули по фигуре (я невольно одернул гимнастерку), снова не спеша поднялись к лицу, застыли.
— Прежде всего удостоверение личности.
— Разумеется…
Я протянул ему свою книжечку в сафьяновом переплете. Он, все так же не торопясь, взял ее, раскрыл:
— Белецкий Александр Семенович… Начальник седьмого отделения Московского уголовного розыска… Продлено до 31 декабря 1935 года… — Он вернул мне удостоверение, спросил: — Эрлих у вас в подчинении?
— Да.
Он оторвал полоску газетной бумаги, скрутил цигарку. Прищуренные глаза снова поднялись до уровня моих:
— С какого года в партии?
— С тысяча девятьсот двадцать первого.
— А какого года рождения?
— Девятисотого.
— Следовательно, ты вступил двадцати одного года? — перешел Шамрай на «ты».
— Совершенно верно.
— Здесь, в Москве?
— Нет, в Петрограде.
Собственно, задавать вопросы полагалось мне. Но для начала я готов был поменяться с ним ролями.
У Шамрая было худое, без морщин, лицо с туго натянутой, грубой и шероховатой, как наждак, кожей. Желтоватый, с залысинами, лоб, узкий и высокий, выступающая вперед челюсть, крупный, остроконечный кадык, вместо щек — выемы, еще больше подчеркивающие почти неестественную худобу. Мимика полностью отсутствовала. Жили только прищуренные подвижные глаза и едва тронутые краской губы, точнее, кончики губ. Во время нашего разговора они то иронически приподымались, то обвисали, и тогда лицо становилось недовольным и брезгливым.
Внешность, как говорится, не вызывающая симпатий. Но мне Шамрай нравился. Он подкупал своей старомодностью, что ли. Он сам, его манера держаться и разговаривать напоминали эпоху военного коммунизма или, пожалуй, нэп. Да, скорей, нэп. Взять хотя бы эту нарочитую небрежность в одежде. Стоптанные и подшитые кожей валенки, застиранная серая косоворотка, пиджак с мятыми бортами, на левом рукаве синеет чернильное пятно…
Нет, Шамрай мне определенно нравился. Поинтересовавшись моим социальным происхождением и тут же утешив меня ссылкой на своего товарища, тоже сына врача, который «никогда не страдал интеллигентщиной», он, не выпуская из рук инициативы в разговоре, сказал:
— А теперь давай перейдем к делу. Если не возражаешь, конечно…
Я не возражал. Уголки губ Шамрая в нерешительности приподнялись, затем загнулись книзу.
— У меня вся эта штуковина вот здесь! — Он похлопал себя ладонью по шее. — Тебе, насколько понимаю, тоже осточертело. Оно и понятно, чего там говорить. И если начистоту, то у меня не раз мысль появлялась, нажать, где нужно, и закончить с этой историей. И поверь, если бы все это относилось только ко мне как к человеку, ты бы здесь сейчас не сидел, а машина бы ваша не крутилась. Я один из сотен миллионов. Буду я работать, не буду — на жизни страны это не скажется. Единица — всего лишь единица, она ничего не решает. Ни в политической области, ни в хозяйственной. Но суть в том, что подожгли не мою служебную дачу, и стреляли не в меня, Шамрая, а подожгли дачу члена комиссии, и стреляли в члена комиссии, и исчезнувший портфель принадлежал члену комиссии. Вот почему я той мысли не давал воли и не даю. И когда наши товарищи письмо написали о пассивности уголовного розыска, я не возражал… Все это я тебе говорю для того, чтобы тебе была полностью ясна моя позиция. Хитрить нам с тобой нечего, мы не на дипломатическом приеме. И язык у нас один и мысли и дело общее, хотя ты в милиции служишь, а я здесь… Согласен? — Он улыбнулся, показав узкую кромку металлических зубов, раздавил в жестянке желтыми от махорки пальцами окурок.
Шамрай ни разу не упомянул фамилии Явича-Юрченко. Но его взгляд на происшедшее был уже мне достаточно ясен. Шамрай исходил из того, что, если преступление совершил и не Явич, то наверняка кто-то другой, исключенный вместе с ним из партии. Другими словами, преступник действовал по политическим мотивам.
Интересно, кто кого убедил в этом: Эрлих Шамрая или Шамрай Эрлиха? А может быть, каждый из них самостоятельно пришел к такому предположению? Впрочем, какое там предположение — категорический вывод. Возможно, конечно, что вывод правильный. Но ведь пока под ним нет фундамента, а для здания обязательно нужен фундамент. Прочный фундамент.
Да, пострадавший — не самый объективный свидетель, что там говорить. Но, к счастью, его точка зрения для следствия не обязательна. А вот позиция Эрлиха меня удивляла. И если он высказал Шамраю свое мнение, с ним нужно будет серьезно поговорить. Он не имел права этого делать, тем более сейчас, когда все так шатко и неопределенно…
Словно подслушав мои мысли, Шамрай сказал:
— Я не хочу вмешиваться в твою работу, но один вопрос все-таки задам. На правах пострадавшего… Кажется, так я у вас именуюсь? Так вот, скажи пострадавшему: ты Эрлиха отстраняешь от расследования?
— Нет. Пока нет…
— Значит, сам действуешь в порядке помощи, шефствуешь?
— Можно сказать и так.
— Ну что ж, это дело другое. А то твой звонок меня насторожил…
— Почему?
— Ну как тебе сказать? Я, понятно, в розыскном деле не мастак. Профессий за свою жизнь перебрал порядком, а вот быть сыщиком не привелось — обошла меня эта планида. Но в людях разбираюсь. Поэтому мне и не хотелось, чтобы Эрлиха отстраняли. Он хорошее впечатление произвел. Толков, серьезен, дело знает, не бузит понапрасну. Солиден, словом. На такого положиться можно. — Он выдержал паузу. — Это не только мое мнение, но и мнение товарищей…
— Да. Эрлих у нас на неплохом счету, — сдержанно сказал я.
— Вот видишь, на неплохом… А вот Рубинов…
— Русинов, наверное?
— Да, Русинов… Вот о Русинове я бы так не сказал…
— Хороший работник.
— Тебе, конечно, видней. Но впечатление не то. Из другого теста. Не тот замес и не те дрожжи. Я, признаться, был немного удивлен, что ему поручили на первых порах расследование. Но зато не удивился, когда дело кончилось ничем… Он у тебя член партии?
— Да.
— Вон как? — удивился Шамрай. — Но партиец партийцу рознь… Он с меня трижды, нет, четырежды допросы снимал. Странные допросы… Будто уличить меня в чем-то пытался… Поверишь, нет, но к концу я уже сам себя преступником почувствовал. Уж, думаю, не Шамрай ли поджег дачу и стрелял сам в себя? — Он усмехнулся, кончики губ изогнулись. — Значит, говоришь, член партии? Ну, ну…
Его высказывание о Русинове меня покоробило, хотя по-своему он был прав. Если работа Эрлиха по делу отличалась прямолинейной категоричностью и субъективностью, то деятельность Русинова тоже не являлась эталоном. В составленных им документах, а по документам можно определить стиль следователя и его подход к делу, ощущалась какая-то нервозность, непоследовательность, будто он одновременно и хотел и опасался определенности. Тут уж проявилась но гибкость ума, а какая-то разболтанность. Казалось, что Русинов вопреки известной пословице пытается одновременно сидеть не на двух, а на десятке стульев, и мысли его сражаются между собой до полного взаимоистребления. Вопросы, которые он задавал Шамраю, отличались, мягко говоря, нетактичностью. Человеку, чудом оставшемуся в живых, таких вопросов не задают даже в том случае, если некоторые его утверждения и не кажутся обоснованными или достаточно убедительными.
Знакомясь с делом, я сразу обратил на это внимание, так как Всеволод Феоктистович обычно отличался чувством меры и такта. В деле Шамрая это чувство ему, безусловно, изменило. Тут Русинов дал, конечно, маху. И вот результат: недоверие и недоброжелательность.
По моей просьбе Шамрай подробно рассказал уже известные мне обстоятельства происшедшего. Говорил он скучно, вяло, почти дословно цитируя свои предыдущие показания. Ночная работа, неисправный сейф, поездка на дачу, пожар, нападение, взломанный замок, выстрелы…
Шамрай не зря себя хлопал по шее, когда заговорил об этом деле. Оно ему действительно осточертело. Но что поделаешь?
— Дача за тобой давно закреплена?
— С августа прошлого года. Как только закончилось строительство.
— Но это же конец сезона.
— Так получилось. Должны были сдать к апрелю, но затянули.
— Ты ею постоянно пользовался?
— Нет, конечно. По выходным, да и то не часто. Сам знаешь — работа. Так намытаришься за день, что не до дачи. То партдень, то совещание, то люди приходят, то в наркомат вызывают. Лишь бы ноги до дома дотащить.
— А семья?
— Да также. Жена связана с работой, общественные нагрузки. Женорганизатор. Дочка учится в школе второй ступени… Вообще-то, дача для дочки предназначалась: с легкими у нее не в порядке — наследственность. Воздух нужен. Но закрепили дачу за мной к концу школьных каникул, так что она там после пионерлагеря всего несколько раз побывала. Ну, а в октябре я их обеих на юг отправил, в Крым. Море и все такое…
— В общем, не часто пользовались?
— Я там за все время дней шесть провел, ну а они восемь — десять, не больше…