Корсаков отщепил от дубины тонкую лучину, поджег и сунул в пролом.
Света от дрожащего язычка пламени хватило, чтобы развеять густой мрак. Главное, трупа Трофимыча не было, хотя Корсаков приготовил себя к тому, чтобы увидеть растерзанное тело.
Стены в «черном кабинете» были испещрены следами когтей и густо забрызганы каплями черной слизи. Мебель сдвинута или опрокинута. Странно, но ящик с бутылками остался на месте.
Стояла густая, плотная вонь. Смесь сырости и вспоротых кишок.
Неожиданно, капли слизи на стене ожили. Потекли вниз, петляя и сливаясь друг с другом, вычерчивая отчетливые арабески.
Корсаков коротко вскрикнул. Линии на стене сами собой сложились в изображение козлоного чудища, сидящего на камне в форме человеческого черепа.
Игорь выронил лучину. Мрак затопил «черный кабинет».
Затаив дыхание, как перед прыжком в воду, Корсаков втиснулся в пролом, ухватился за края ящика и отчаянным усилием потянул к себе.
* * *
Игорь огляделся. Ощущение прилипшего к спине пристального взгляда не отпускало, сколько не петлял по пустынным арбатским переулкам.
Он вцепился в ограду церкви Воскресения. За узкими оконцами тускло горели лампады. Казалось, что внутри церкви существует иной мир, полный благостного умиротворения. До жути захотелось перемахнуть через частокол ограды, броситься к дверям, колотить кулаком, пока не откроют и не впустят в этой нагретый свечами покой, где нет страха смерти, где отпускаются грехи и нет нужды убивать, чтобы выжить.
— Господи, не оставляй меня! — прошептал Корсаков, подняв взгляд на тусклое золото креста.
По лодыжке прошла горячая волна. Корсаков посмотрел под ноги.
Огромный черный котяра терся о штанину.
— Пошел! — зашипел на него Корсаков.
Котяра вдруг ощерился, замахнулся лапой и раззявил красную пасть.
— Ах, ты, блядь! — Корсаков с силой дал пинка котяре.
Но удар пришелся в пустоту. Черный кот просто растворился в темноте.
Корсаков ошарашено уставился на асфальт, где секунду назад сидел котяра.
Передернув плечами, бросился через Филипповский переулок к бульвару.
На Гоголевском ярко горели фонари. В сквере на бульваре гомонили пьяные голоса: молодежь, оккупировавшая скамейки, продолжала весело туситься.
У дома с аркой замерли две иномарки. Мощный, как БТР, джип и элегантная машина представительского класса, в народе именуемая «членовоз».
У «членовоза» переминался с ноги на ногу Леня Примак. Увидев Корсакова, он радостно замахал руками.
Корсаков помедлил, как актер перед выходом на сцену. Глубже надвинул «стетсон» на глаза и решительным шагом направился к машинам.
— Игорек, мы тебя уже десять минут ждем! — воскликнул Леня, суетливо подбегая к Корсакову. Отпрянул, увидев, синяки на его лице. — Бог мой, в каком ты виде?!
Корсаков с интересом осмотрел Примака. Искал признаки того Леньки, кто видел нечто, способное изменить жизнь. И был так ошарашен открывшимся ему, что не смог один вынести запредельности знания. Бросил все и помчался к другу.
Ничего Корсаков не нашел. Ни следов
* * *
Охрана использовала все преимущества в скорости и маневренности машин, чтобы проверить, нет ли за кортежем «хвоста». Примерно с полчаса они катались по Замоскворечью, то резко ускоряясь, то быстро ныряя в переулки, крались по темным улочкам и, выскакивая на ярко освещенные магистрали, ставили рекорды скорости, пролетая на желтый свет светофоры.
Все это время Добровольский хранил молчание. Он то разглядывал бутылки, то, не таясь, изучал Корсакова.
Игорь, удобно усевшись в уютном кресле, косился в окно на мелькающие огни города, приглушенные тонировкой стекла. Задумавшись, поглаживал жесткую щетину, проклюнувшуюся на подбородке. Разбуженная мягкой качкой, в теле вновь проклюнулась боль. Пока еще слабая, но уже нудная и свербящая. Словно злая мышка, забравшись под грудную клетку, пробовала зубки.
Миновав отель «Карпински», машины приняли вправо, съехали под мост и остановились на набережной. Через реку белела поизносившимся шиком социализма гостиница «Россия». Разводы огней качались на черных волнах. Кремлевские звезды вспарывали низкое небо.
— Будет ураган, — обронил Добровольский.
Корсаков повернулся к нему.
— Вы климатоник, Михаил Максимович?
Добровольский усмехнулся.
— Слава богу, нет. — Голос его был мягкий и бархатный, как кожа сидений в «членовозе». — Просто, имею на сей счет достоверные данные. Не надо быть ученым-метеорологом, чтобы предсказать, что грядет резкая смена погоды. Над всей европейской частью уже неделю стоит жара. А ведь Антарктика никуда не делась. Легкое дуновение холода, и этому тепловому застою придет конец. В одночасье. — Он улыбнулся. — У вас не возникает ассоциаций с крахом СССР?
— С крахом СССР у меня такие ассоциации, что я боюсь испортить вам аппетит, — ответил Корсаков.
Добровольский издал добродушный хохоток.
— Надеюсь, вы не из тех, кому режет глаза чужая удача? — поинтересовался он.
— Все относительно, всему отпущен свой срок, — пожал плечами Корсаков.
— О! Да вы философ! — изогнул бровь Добровольский.
— Скажем так: не дурак, — уточнил Корсаков. — А вот вы, Михаил Максимович, безусловно, умный человек.
— Надеюсь, это комплимент?
— Нет, констатация факта.
Добровольский закинул ногу на ногу.
— Тогда, если можно, подробнее.
— Вы известный в узких кругах коллекционер, Михаил Максимович. А все коллекционеры делятся на больных, идиотов и умных. — Корсаков выдержал паузу. — Больные отказывают себе во всем, сидят на черном хлебе, лишь бы купить недостающую к серии марочку или акварельку Репина. Заканчивают в дурдоме, или с проломленной головой. Идиоты создают корпоративные коллекции, тратя безумные деньги попусту. И заканчивают тем, что в открытую покупают на «Сотби» Кандинского и везут картину на родину. Забыв, что неблагодарность есть отличительная нашей родины. Вторая после каннибализма.
Добровольский хмыкнул и с явным интересом стал ждать продолжения.
— Прямо в Шереметьево в холст с одной стороны вцепляется Минкульт, с другой налоговая полиция. Рвут каждый в свою сторону. Все заканчивается компромиссом, в котором меценат и радетель за культурное возрождение не участвует. Ему жалуют отсрочку от явки к Генпрокурору и намекают, что не мешало бы пожертвовать еще и на футбол.
Добровольский блеснул глазками.
— А умный?
— Умный, это вы, Михаил Максимович, — с легким поклоном ответил Корсаков. — Коллекционируете только то, что можно быстро вывезти из страны. Что легко можно реализовать или, на худой конец, лично уничтожить с полным для себя удовольствием. Не стану гадать, сколько миллионов стоит ваш винный погребок, но если пригласите в него вместе встречать Конец света, приму приглашение с превеликим удовольствием.
Добровольский захохотал и хлопнул по колену притихшего Леню, едва уместившегося на откидном стульчике.
— Он у нас такой! — Примак с готовностью подхватил веселый настрой клиента и залился дребезжащим смехом.
— Кто бы за вами не стоял, Игорь, я согласен заключить сделку, — резко оборвал веселье Добровольский.
Примак захлопнул рот и шире распахнул глаза.
— Вы же не думаете, что я поверю, что арбатский художник, — в устах Добровольского «художник» прозвучало как «бомж», — способен получить доступ к такому раритету.
— Думайте, что хотите, — холодно обронил Корсаков. — Расплачиваться вам предстоит со мной.
Добровольский покачал в руке бутылку.
— Внешний вид вполне удовлетворительный. Что же касается содержимого… — Он пожевал губами, выдерживая паузу. — Требуется провести детальный анализ. Тогда и поговорим о цене.
Корсаков хмыкнул. Достал из кармана пустую бутылку. Протянул Добровольскому.
— Там еще осталось на донышке. Уверен, такому знатоку как вы, Михаил Максимович, не составит труда по аромату и вкусу установить качество напитка.
Добровольский обмер, удивленно уставился на бутылку.
Леня держал удар значительно хуже. Он издал сдавленный стон, заелозил задом по стульчику, и схватился за голову.
— Ты вылакал коньяк?! — простонал он.
Добровольский чуть отстранился и промолвил:
— Ваш друг сумасшедший.
— Вовсе нет, Михаил Максимович! — ответил ему с улыбкой Корсаков. — По новому «Закону о кладах» государству полагается двадцать пять процентов. Одну из шести бутылок я выпил за почивший в бозе Союз и демократическую Россию. И считаю, что с любимой родиной в расчете. Разве это не разумно?
Добровольский шумно выдохнул через нос. Поправил съехавшие с короткой переносицы очки.
— Давайте бутылку! — недовольным тоном потребовал он.
Он достал из бара бокал, вытряс из бутылки несколько капель золотистой жидкости. Из нагрудного кармана достал стальной стерженек, напоминающий авторучку. Снял колпачок и погрузил острый кончик в капельку коньяка. Прибор издал пиликающий звук. То, что высветилось на миниатюрном жидкокристаллическом дисплее было видно только Добровольскому. Но, судя по лицу, показания прибора его удовлетворили. Затем он принялся с задумчивым видом понюхивать, покачивать бокал, размазывая по стенкам каплю, наконец, поймал ее на язык. Замолчал, закрыв глаза.
— Допустим, допустим, — пробормотал он.
Но глаза выдали. В них на мгновенье полыхнул алчный огонек.
— Сомневаетесь? — подсек Корсаков. — Тогда не покупайте.
И крючок намертво вошел в глотку жертвы.
— Несомненно, это «Хеннесси». Сужу на вкус. И тест соответствует характеристикам коньяка восемнадцатого века. Но…
— Второй половины восемнадцатого века, — тоном знатока указал Корсаков. — Это вопрос принципиальный! В тысяча восемьсот семьдесят первом году все виноградники в Европе уничтожила эпидемия филлоксеры. До этого коньяк производили двойной перегонкой сухого вина из винограда «фоль бланш». После эпидемии виноградники восстановили, привившись лозой из Техаса. С тех пор коньяк делают из винограда «уин блан», выращенного исключительно в провинции Коньяк. Кстати, дерево для бочек изготавливают только из дубов, произрастающих в тех же местах. Касаемо Ричарда Хеннесси, основателя уважаемой фирмы, отмечу, что он обессмертил свое имя и обогатил своих потомков, предпочтя военной службе производство этого нектара. Когда я пью «Хеннесси», я всегда думаю о том, как важно вовремя и безошибочно сделать выбор. Я прав, Михаил Максимович?
Добровольский бросил на Корсакова пытливый взгляд.
— Вы меня удивляете, Игорь. Создается впечатление, что этот кожаный балахон, ковбойская шляпа, весь это антураж свободного художника — камуфляж.
— Ну что вы! Просто девушкам нравится.
Добровольский кивнул, но ответом явно не удовлетворился.
— Скорее, похоже на привычку, которую вы пытаетесь выдать за убеждение.
— Вы готовы обсудить цену? — спросил Корсаков.
Примак сразу же оживился. Азартно потер руки.
— На моих глазах пустая бутылка девятисотого года ушла на «Сотби» за триста фунтов. А полные я сдам за…
— Заткнись, — бросил Добровольский.
— Тут же и мой интерес! — обиделся Примак.
— Вот и заткнись!
Добровольский уставился на Корсакова.
— Ваша цена?
Корсаков, не торопясь, одну за одной, вытащил бутылки, разложил в ряд на кресле.
— Пять бутылок по двести пятьдесят тысяч фунтов каждая. Пустая идет как презент.
Добровольский хмыкнул.
— А не дороговато?
— Минимальная стартовая цена на «Сотби». Он подтвердит.
Корсаков кивнул на Леню. Но тот, уже получив щелчок по носу, предпочел промолчать.
— До Лондона их еще довезти надо, — ввернул аргумент Добровольский. — А это расходы.
— У вас проблемы с визой? Или личный самолет налоговая арестовала?
— Не люблю хамства, — предупредил Добровольский.
— Не терплю мелких торгашей, — парировал Корсаков. — Вам это не к лицу, Михаил Максимович.
Добровольский опустил взгляд. Пухлыми пальцами погладил выпуклые бока бутылок.
— Чеком возьмете? — вскинув голову, спросил он.
— От вас — да, — коротко ответил Корсаков.
Добровольский хохотнул.
— А если я опротестую чек? Придете завтра в банк, а там — шиш.
Корсаков посмотрел ему в глаза.
— Вам это не выгодно, Михаил Максимович. Вы же не знаете, кто за мной стоит. К чему такой риск? Как учит реклама налоговой службы: «Заплатите и спите спокойно».
Добровольский помолчал и произнес:
— Вы мне нравитесь, Корсаков. Будет нужна работа, обращайтесь.
— В ближайшее время я планирую долгий отпуск в теплых краях, — максимально вежливо ответил Корсаков.
Добровольский рассмеялся и полез в нагрудный карман за чековой книжкой.
Примак, покрякав в кулак, потянулся за пустой бутылкой.
— Игорек, продай за пятьсот баксов. Чисто на память.