– Э, генацвале, – обращаясь к себе, вполголоса протянул он, – ты что, темноты бояться начал? Как маленький, честное слово…
Он спустился вниз и, шагая прямо по тугим джутовым бокам, прошел в дальний угол трюма. В трюме стоял памятный с детства запах пыльной мешковины и сухого зерна, из-за дальней переборки доносился ровный гул судовой машины. Этот звук снова напомнил Ираклию Шалвовичу о новом мотористе, и, прежде чем отвалить в сторону помеченный оливково-зеленой заплатой мешок, он еще раз внимательно огляделся по сторонам.
В трюме по-прежнему никого не было. Сквозь наполняющий стальной корпус ровной вибрацией рокот мощного корабельного дизеля слышалось комариное пение готовящейся перегореть лампочки, потревоженная пыль беззвучно вилась вокруг проволочных защитных сеток, напоминая рой микроскопической мошкары. Оставив в покое явно ненужный пистолет, Ираклий Шалвович наклонился и, ухватившись половчее, отложил в сторонку пятидесятикилограммовый мешок. В мешках действительно было зерно – продукт, являющийся стратегическим для любой страны, а уж для разбойничьих республик, наподобие Сомали, и подавно.
За первым мешком последовал второй, за вторым третий. Сдвинув четвертый, Пагава увидел на дне образовавшегося углубления дощатый настил. Потянув за железное кольцо, он откинул деревянную крышку люка, нашарил ногой верхнюю ступеньку приставной лесенки и стал спускаться по ней в кромешную темноту. Когда его лицо поравнялось с настилом, Ираклий Шалвович слегка присел, на ощупь отыскал лампочку и довернул ее в патроне.
Под дощатым потолком вспыхнул свет. Лампочка была сильная, на двести ватт, но достигаемого с ее помощью освещения хватало лишь на то, чтобы с грехом пополам различать очертания предметов и не расшибить себе голову о выступающие металлические части. Стоя на лестнице, Пагава осмотрел устроенный в трюме и замаскированный мешками с зерном вместительный тайник – фактически, построенный из толстых тесаных брусьев и прочных досок огромный бокс, в котором двумя плотными рядами стоял настоящий груз «Стеллы ди Маре». Тусклые блики слишком слабого для такого обширного помещения света неподвижно лежали на окрашенной в защитный цвет броне и длинных хоботах зачехленных орудий. Одетые в рельефную, поделенную на прямоугольники кору динамической защиты приплюснутые купола башен напоминали панцири гигантских черепах, отполированные прикосновениями земли траки гусениц поблескивали в сумраке, как потускневшие зеркала.
Это были обломки рухнувшей империи, щепки грозной стальной дубины, некогда державшей в страхе всю Европу – порядком устаревшее, но по-прежнему смертоносное оружие, в здешнем захолустье все еще способное сделать своего нового хозяина грозой околотка. Это был мощный козырь в бесконечной партизанской войне за контроль над горсткой разбросанных в горячих песках оазисов или клочком выжженной солнцем саванны, бронированный кулак будущего вторжения, непобедимый до тех пор, пока кто-нибудь – да хоть бы и тот же Ираклий Шалвович Пагава, например, – не подкинет противной стороне пяток оснащенных ракетами класса «воздух – земля» боевых вертолетов. За этим дело не станет; равновесие, таким образом, будет восстановлено, а что до крови, которая прольется, так ведь она же африканская – а эти африканцы как передохнут, так и расплодятся. А не расплодятся, так и не надо, их и так чересчур много… И потом, если не Ираклий Пагава, то кто-нибудь другой займется такого рода грузоперевозками, а если никто ими не займется, если перекроются все лазейки и щели, через которые в Африку непрерывным потоком поступает оружие, эти макаки возьмутся за ножи и дубины и все равно не успокоятся, пока не повышибают друг другу мозги…
Списанные Т-62 стояли двумя идеально ровными, теряющимися в темноте фальшивого трюма рядами. Их было двадцать; ближние были видны во всех деталях, дальние выступали из мрака смутными приземистыми силуэтами, по мере удаления сливавшимися в темный стальной монолит. Точно такие же, а возможно, что и эти самые машины когда-то с лязгом и скрежетом уродовали старинную брусчатку пражских мостовых; теперь им предстояло побегать по раскаленному песочку и пободаться с финиковыми пальмами. Пагава подозревал, что эксплуатироваться машины будут нещадно и надолго их не хватит, но это было ему только на руку: процесс модернизации российской армии набирал обороты, своей очереди пойти на утилизацию дожидались еще двадцать тысяч танков, и проблем с новыми поставками, таким образом, не предвиделось никаких.
Убедившись в том, что ценный груз никуда не делся, Ираклий Шалвович вывернул лампочку, выбрался из тайника, опустил крышку люка и аккуратно уложил на место мешки с пшеницей. На душе стало чуточку спокойнее, и, выключая в трюме свет, он вдруг почувствовал, что готов уснуть прямо на ходу. На часах было без четверти два, причины противиться этому законному, а главное, вполне разумному желанию отсутствовали напрочь, и, передумав курить, Ираклий Пагава заспешил в свою каюту.
Глава 2
На углу, образованном центральной площадью и улицей, из которой, лязгая гусеницами, выползало железное привидение, стояло здание районной библиотеки. Двухэтажный деревянный особнячок затейливой архитектуры, с островерхой, причудливо изломанной крышей и двумя уникальной формы мезонинами некогда принадлежал купцу первой гильдии Голоногову – по воспоминаниям современников, покровителю искусств, меценату, кутиле и большому самодуру. Чудом пережившее две революции, столько же войн и почти три четверти века власти рабочих и крестьян деревянное здание объявили памятником архитектуры еще при Леониде Ильиче; разумеется, ажурная резьба и прочие деревянные финтифлюшки давно сгнили и рассыпались трухой, но сам особняк уцелел, а в последние годы отцы города все чаще – в основном, в ходе предвыборных кампаний – заговаривали о том, чтобы, основываясь на сделанных в конце позапрошлого века фотографиях, вернуть ему первоначальный облик.
Помимо времени, шашеля, войн, пожаров и прочих стихийных бедствий, от ураганов и наводнений до пил и стамесок современных провинциальных реставраторов, старинному особнячку с некоторых пор перманентно грозила еще одна напасть. Напастью этой были водители механических транспортных средств, которые здесь, в Верхних Болотниках, крайне редко садились за руль (а также ложились в постель, приходили на работу, зачинали детей и т. д., и т. п.) в трезвом виде. Первый зафиксированный историей наезд самодвижущегося колесного механизма на угол особняка купца первой гильдии Голоногова был совершен автомобилем председателя местной губЧК Свинцова в октябре одна тысяча девятьсот двадцать первого года, когда поименованный председатель катал по городу свою любовницу, имени которой история, увы, не сохранила. Вторично, уже куда более серьезно, будущий памятник архитектуры пострадал в двадцать третьем, когда во время первомайской демонстрации не вписавшийся в поворот адепт коллективизации въехал в многострадальный угол на первом в уезде тракторе марки «фордзон-путиловец». С тех пор пошло и поехало; в злосчастный угол врезались на полуторках, «эмках», «виллисах», «студебеккерах», ЗиСах, ЗиМах, «победах» и «волгах»; «москвичи» и «жигули» также не проехали стороной, и особнячок с круглыми венецианскими окнами в мезонинах устоял, надо думать, лишь благодаря умению и добросовестности плотников, чьи кости давным-давно истлели на местном кладбище.
Приобретение зданием районной библиотеки статуса охраняемого государством памятника архитектуры мало что изменило: пьяные водители по-прежнему, без проблем преодолев низенький бордюр, с треском и грохотом влетали в едва отремонтированный угол. Другим углам в городе тоже доставалось, но этот был, словно заколдованный или, скажем, намагниченный, поскольку притягивал оснащенное колесами железо так же неумолимо, как магнитный полюс Земли притягивает стрелку компаса. При этом он (угол, разумеется, а не полюс) был отлично виден из окон расположенного наискосок через площадь здания местной администрации. И, потеряв, наконец, терпение, отцы города приняли меры по охране памятника архитектуры: послали на перекресток двух работяг с лопатами, ломом и носилками бетона. С подъехавшего грузовика сбросили пустой баллон из-под сжатого воздуха, работяги выкопали на углу яму, торчком воткнули туда баллон и заполнили свободное пространство между ним и краями ямы бетоном. Поскольку работяги отличались от здешних водителей только тем, что им не надо было садиться за руль, баллон стоял с воинственным креном в сторону проезжей части, как бы говоря: ну, давай, попробуй! Вопреки ожиданиям всего города, желающих попробовать отчего-то не нашлось; аварии на пересечении улицы Пролетарской с площадью прекратились, как по волшебству, и кое-кто почти всерьез утверждал, что до этого они совершались нарочно, чтобы посмотреть, устоит библиотека после очередного столкновения или все-таки завалится.
Библиотека устояла, и вкопанный в далеком семьдесят пятом баллон тоже до сих пор торчал на углу в полуметре от ушедшего в землю бордюра, упорно сохраняя первоначальный наклон в сторону проезжей части. С учетом скорости, с которой в городе Верхние Болотники происходили перемены, можно было ожидать, что он переживет египетские пирамиды, не говоря уже о здании библиотеки.
Но не тут-то было.
На противоположной от библиотеки стороне улицы, буквально в нескольких метрах от перекрестка кто-то припарковал грузовой «мерседес» с тентованным кузовом. На узкой улице с грехом пополам могли разминуться два грузовика, но не грузовик и то, что, лязгая траками, надвигалось на оцепеневшего от горя и ужаса поэта Ярослава Морева.
Учителю Лялькину было от чего впасть в отчаяние. Нынче вечером они с Аннушкой усидели на двоих бутылку красного полусладкого. Произошло это почти четыре часа назад – то есть по местным меркам он был трезв, как стеклышко. И если, будучи трезвым, он видел то, что видел, сомневаться в диагнозе не приходилось: налицо была полновесная шизофрения, если не какой-нибудь, не к ночи будь помянут, маниакально-депрессивный психоз.
Различимый в ярком лунном свете до мельчайших деталей призрак далекого и отнюдь не счастливого прошлого принял правее, чтобы избежать столкновения с припаркованным на левой обочине грузовиком. Его правая гусеница, кроша помнящий первого президента независимой России бордюр, забралась на тротуар и пошла с тупым механическим упорством перемалывать асфальт в опасной близости от стены библиотеки. Лялькин отчетливо расслышал глухой металлический лязг, когда блестящие траки соприкоснулись со стальным боком вкопанного в землю баллона. Сорок тонн высококачественной крупповской стали играючи, как вареную макаронину, переломили и расплющили рассчитанный на высокое давление баллон; послышался душераздирающий скрежет растираемого по бугристому асфальту металла, и выплюнутый вращающейся гусеницей железный блин с чугунным звоном запрыгал по проезжей части.
Доказав таким образом свою материальность и лишь каким-то чудом не задев вновь ставший беззащитным угол библиотеки, бронированный призрак продолжил движение – не направо, как предписывал установленный на перекрестке дорожный знак, и не налево, куда поворачивать было запрещено, а строго по прямой. Ограждавшую сквер легкую железную решетку он смял, как пылкий любовник сминает в кулаке кружево на подоле дамской комбинации; в мокром треске ломающейся древесины и громком шорохе ветвей одна за другой упали четыре липы, гусеницы заскрежетали по дорожке, вдавливая в землю, поднимая на дыбы и выворачивая вон цветные цементные брусья мостовой. Увязая в рыхлом черноземе, танк вполз на расположенную точно по центру площади клумбу с анютиными глазками, посреди которой некогда высился памятник вождю мирового пролетариата, и остановился, рокоча работающим на холостых оборотах двигателем, осыпаемый шелестящим дождем сбитой с поваленных деревьев листвы. В лунном свете зеленые листья казались черными, а те, что успели пожелтеть, напоминали яркие серебряные монетки. Они скользили по размалеванной камуфляжными разводами и пятнами броне и пугливо порхали в струях горячего воздуха над бронированными жалюзи моторного отсека.
Не придумав ничего лучшего, Александр Иванович старательно, изо всех сил ущипнул себя за тощий зад. И даже взвизгнул от боли, но это ни капельки не помогло: танк никуда не делся. И добро бы перед глазами маячил просто танк, какой-нибудь T-72, Т-66 или любой другой из многочисленных послевоенных «Т»! Но нет, дудки; это был T-VI, овеянный грозными легендами «тигр» во всей своей красе – угловатый, приземистый, пятнистый, свирепо скалящий стальные клыки буксирных крючьев, хрипло рычащий, заволакивающий сквер сизым дымом выхлопа.
Разумеется, если помешавшемуся на почве компьютерной игры «Танки» провинциальному педагогу и латентному педофилу Лялькину должно было явиться бредовое видение, то оно могло быть только таким. Странно было только, что это «тигр», а не его любимая «пантера», да и баллон…
Двигатель «тигра» зарычал громче, извергая из выхлопных труб клубы сизого дыма, послышался хорошо знакомый Александру Ивановичу лязгающий рокот шестерен, и приплюснутая угловатая башня начала плавно поворачиваться налево. Лялькин разглядел на пятнистой броне бортовой номер 107 и криптограмму, свидетельствовавшую, если его не подводили глаза и память, о принадлежности машины к дивизии СС «Тоттенкопф» – «Мертвая голова».
Глаза и память, подумал он, едва сдержав истерический смешок. Какая память, чудак! Ты закончишь свои дни в психушке, а тамошним пациентам память ни к чему. Или ты сейчас проснешься, или курс медикаментозного лечения, после которого человек превращается в овощ, тебе гарантирован. Ну, давай же, просыпайся, кретин!
Башня «тигра» продолжала медленно, как в страшном сне, поворачиваться налево. Неожиданно сообразив, что сейчас будет, Лялькин мгновенно позабыл и о психушке, и об Аннушке, и вообще обо всем на свете, кроме разворачивающегося у него на глазах, жуткого в своей невероятности зрелища. Черт с ней, с психушкой; если это бредовый глюк, он стоит того, чтобы его досмотрели до конца.
«Тигр» стоял на клумбе посреди центральной (и единственной) аллеи сквера. Справа от него, как взятая в полукруглую раму из липовых крон картина, виднелось подсвеченное яркими галогенными фонарями здание администрации с безжизненно свисающим с укрепленного над фронтоном флагштока трехцветным полотнищем. Слева, в точно такой же раме, грозила ночному небу воинственно задранным кверху дулом стоящая на облицованном гранитом постаменте, выкрашенная в оскорбительный бирюзовый цвет «тридцатьчетверка». Башня T-VI остановилась, развернувшись под прямым углом к корпусу, увенчанный тяжелым набалдашником дульного тормоза длинный ствол шевельнулся, нащупывая цель, и замер.
«Глюк» по-немецки – «счастье», успел подумать Лялькин за мгновение до того, как «тигр» выстрелил. Его орудие с оглушительным грохотом выбросило длинный сноп рыжего пламени, сорокатонная махина подпрыгнула на месте, окутавшись клубами дыма и пыли. Два громовых раската почти слились в один, в конце аллеи вспухло дымное облако, из которого, рассыпаясь искрами, во все стороны разлетались раскаленные обломки, и оглушенный, окончательно утративший связь с реальностью поэт Ярослав Морев увидел, как сорванная прямым попаданием башня «тридцатьчетверки» в вихре стеклянных брызг, сшибая глупо улыбающиеся, убого одетые манекены, влетает в витрину универмага. Сбитый с полуразрушенного взрывом постамента обезглавленный танк с тяжелым гулом, скрежетом и лязгом боком рухнул на мостовую, немного покачался из стороны в сторону и устало опрокинулся, задрав к равнодушному небу гусеницы, которые сверху были выкрашены черной масляной краской, а снизу, куда не достала кисть маляра, оказались основательно заржавевшими.
Где-то с дребезгом посыпалось оконное стекло, со всех сторон истерично завыли, заулюлюкали и закрякали автомобильные сигнализации, и какая-то разбуженная этим грохотом и звоном баба дурным спросонья голосом завопила на весь город: «Ай, люди! Конец света!!!»
До оглушенного выстрелом танкового орудия Александра Ивановича все эти звуки доносились как сквозь толстое ватное одеяло. Тем не менее, он безошибочно вычленил из пришедшей на смену ночной тишине какофонии возобновившийся лязгающий рокот шестерен, и в следующий миг глаза подтвердили то, о чем предупреждал временно поврежденный слух: башня «тигра» снова начала поворачиваться, описывая полукруг в обратном направлении.
Вот это уже было интересно, и не просто интересно, а где-то даже правильно. Трясущейся рукой нашарив в кармане пиджака мятую пачку, Лялькин кое-как выковырял оттуда сигарету, прикурил с четвертой или пятой попытки и стал смотреть дальше.
Пока он возился с куревом, дуло ископаемого танка описало дугу в сто восемьдесят градусов и снова замерло, нацелившись на выстроенное в убогом псевдоклассическом стиле здание, внутри которого в тесноте, да не в обиде трудились на благо общества администраторы и законодатели города Верхние Болотники и подведомственного ему района размером с пару Бельгии и три-четыре Люксембурга.