Из подъезда, прикрывая скрещенными руками лысую макушку и потешно пригибаясь, выбежал коротышка в синем кителе вневедомственной охраны – ночной дежурный. Споткнулся, едва не навернувшись со ступенек, кое-как удержал равновесие, наддал и в мгновение ока скрылся в темноте за углом. Наученный горьким опытом пиит зажал ладонями уши, широко разинул рот и даже немножечко присел в ожидании очередного удара по барабанным перепонкам. «Тигр» не подкачал, не обманул его ожиданий и исправно ахнул, выплюнув из длинного ствола новый сноп злого рыжего пламени. Фасад управы превратился в стремительно распухающее облако перемешанной с дымом, яростно клубящейся пыли, из недр которого, бешено вращаясь, летели во все стороны дымящиеся кирпичи, горящие доски, балки, куски оконных рам и ошметки сорванной, разнесенной вдребезги крыши. В черном ночном небе белыми птицами порхали разлетевшиеся листы документации. Некоторые горели на лету; яркие галогенные прожекторы погасли, и сквозь белесую дымную муть лениво и мрачно посверкивали языки набирающего силу огня.
Фрицы выбросили танковый десант, подумал Лялькин с чувством, близким к полновесной истерике. Всем, кто может держать оружие, занять оборону, дезертиров и трусов приказываю расстреливать на месте… Слышишь, ты, лысый, тебя это в первую очередь касается!
И еще он подумал: странно. Странно, что при своем ура-патриотическом воспитании, благодаря которому против собственной воли, на подсознательном, прямо-таки генетическом уровне при виде вполне себе мирного, благорасположенного к нам немца не можем не припомнить ему дела давно минувших дней, мы, играя в какие-нибудь «Танки», выбираем для себя, холим и лелеем не «тридцатьчетверку», КБ или ИС, а «тигр», «пантеру» или, в самом крайнем случае, эту квадратную жестяную банку из-под лендлизовской тушенки, американский «шерман». Даже пенсионер из соседней деревни (да не какой попало пенсионер, а военный, подполковник в отставке) – как бишь его, Ерошкин, что ли, – вздумав построить действующую модель танка, почему-то взял за образец не Т-34-85, а все тот же «тигр». С чего бы это, а? Неужели патриотизм сродни конфетам – чуть только переел, как сразу тянет блевать?
«Тигр» попятился, роняя на развороченную тротуарную плитку комья чернозема с разоренной клумбы, со скрежетом и лязгом развернулся на одной гусенице и, треща поваленными липами, двинулся в обратный путь – на базу, а может быть, в далекий сорок второй, год своего триумфального дебюта, когда в бою у станции Мга четыре Т-VI играючи сожгли двенадцать «тридцатьчетверок» и невредимыми вернулись домой.
«Оторвался по полной, – подумал Лялькин, ожесточенно жуя фильтр сигареты, у которой отродясь не было фильтра. – Взял реванш. Сколько там прошло с сорок пятого – шестьдесят семь? Ну да, точно, так и есть – шестьдесят семь с малюсеньким хвостиком. Долгонько пришлось ждать, но он таки дождался – выехал, выступил с сольным номером и целехоньким отвалил восвояси. И где, интересно знать, была в это время наша непобедимая армия? Да хрен с ней, с армией; где хотя бы наши доблестные менты?»
Доблестные менты дали о себе знать далеким воплем сирены, который почему-то сразу же оборвался. Продолжения не последовало, и Лялькин моментально о них забыл. «Тигр» уходил, его пятнистая прямоугольная корма скрывалась в тени районной библиотеки, траки гусениц сверкали под луной, как чешуя парочки бесконечно ловящих себя за хвост стальных змей. На обратном пути бронированный призрак не стал рисковать библиотекой, грубо сдвинув с дороги грузовик, который в скрежете, лязге и треске опрокинулся набок, повалив дощатый забор. Как ни странно, логика, которой руководствовался в своих действиях набранный из погибших на Курской дуге или под Сталинградом офицеров дивизии «Мертвая голова» экипаж, была целиком и полностью понятна учителю русского языка и литературы Лялькину. Баллон на углу – это случайность; «тридцатьчетверка» – это чтобы напомнить, заявить о себе; здание управы – это, извините, целиком и полностью по делу; грузовик – просто припаркованная с нарушением правил машина, груда тронутого ржавчиной железа, пусть себе и немецкого, а вот библиотека тут абсолютно ни при чем. Немцы – культурная нация, так с чего бы им, пускай сто раз мертвым, библиотеки-то ломать?
«Тигр» ушел окончательно, рев мотора и лязгающий скрежет гусениц смолкли где-то на северной окраине переполошенного, ничего не понимающего спросонья городка. Перевернутая, обезглавленная «тридцатьчетверка» слабо дымилась, на руинах управы набирал силу пожар, и подсвеченный снизу оранжевым пламенем, а сверху голубоватым лунным серебром дым весело валил в безоблачное звездное небо. В ушах до сих пор звенело после пальбы и грохота взрывов, во рту стояла вяжущая хинная горечь, и Александр Иванович далеко не сразу понял, что наелся табака – вернее, той насквозь пропитанной химией, сомнительного происхождения травы, которую в наших краях выдают за табак.
Проплевавшись тягучей коричневой слюной и отшвырнув от себя окурок – или, если угодно, огрызок – сигареты, учитель Морев, он же поэт Лялькин, с силой провел по губам тыльной стороной запястья и только тогда обнаружил, что держит в руке мобильный телефон. Аппарат был настроен на режим фотокамеры. Лялькину смутно вспоминалась потерявшаяся на фоне устроенного ископаемым танком файр-шоу голубоватая вспышка блица, и теперь становилось ясно, что это ему не померещилось: на дисплее красовалась четкая, хоть ты на выставку ее отправляй, фотография атакующего «тигра» с бортовым номером 107 и нанесенной на пятнистую серо-зеленую броню башни криптограммой, свидетельствующей о принадлежности к танковой дивизии СС «Тоттенкопф» – «Мертвая голова».
– Утро вечера мудренее, – вслух объявил Александр Иванович, спрятал телефон в карман пиджака, закурил новую сигарету и нетвердой походкой зашагал с разоренной, курящейся едкими дымами площади в направлении своего дома, с калитки которого еще не до конца стерлись следы оскорбительной надписи в стихах про котлету, сельдерей, совокупление и конфету, которой оное якобы было оплачено.
В данном случае старая, навязшая на зубах поговорка содержала в себе простой и ясный практический смысл: свое дальнейшее поведение Александр Иванович намеревался строить на основе того, что увидит поутру на дисплее своего мобильного телефона. Если фотография «тигра», а заодно и руины центральной площади, к утру не развеются, как сон, это одно. А если окажется, что фотографии нет, а управа и «тридцатьчетверка», наоборот, остались каждая на своем месте и в своем первозданном виде, – это, товарищи, совсем другое дело, которое, действительно, попахивает психиатрической лечебницей.
Одно Лялькин знал наверняка: отныне и присно, и во веки веков он ни за какие коврижки не станет играть в «Танки». А если все-таки зайдет на сайт некогда столь горячо любимой игры, так разве что затем, чтобы продать за две с половиной, а может быть, уже и за три тысячи условных единиц свое любовно взлелеянное, но внезапно опостылевшее детище – мощную, скоростную, маневренную «пантеру» с шахматным расположением катков, полным боекомплектом и усиленной броней.
* * *
Когда Пагава погасил свет и вышел, с гулким железным лязгом закрыв люк, освещенный лишь немногочисленными дежурными лампами грузовой трюм «Стеллы ди Маре» погрузился в сумрак и тишину, нарушаемую только ровным гулом судового дизеля за переборкой машинного отделения. Спустя долгую минуту в тишине послышался вороватый шорох. Один из лежащих близ правого борта мешков с зерном зашевелился, как живой, и отвалился в сторону. Из-под него, сдавленно, чтобы не шуметь, чихая в кулак и протирая запорошенные пылью глаза, выбрался человек в испещренных темными пятнами машинного масла брезентовых штанах, грубых рабочих ботинках и футболке – некогда красной, а теперь выгоревшей на солнце, полинявшей от морской воды и тоже основательно пропитанной моторным маслом и графитовой смазкой. Нахлобучив на коротко остриженную темноволосую голову промасленный берет с хвостиком на макушке, предмет тревожных раздумий Ираклия Шалвовича быстро огляделся по сторонам и без дальнейшего промедления уверенно направился в тот самый угол, где давеча копошился Пагава.
Моторист Молчанов, как и подозревал опытный торговец оружием, был вовсе не тем, за кого себя выдавал, и его появление на борту «Морской Звезды» не имело ничего общего со случайным стечением обстоятельств. Настоящими во всей этой истории были, пожалуй, только индусы, что так ловко отполировали мослы предшественнику Молчанова на почетном посту помощника механика, да еще американские доллары, которыми с ними расплатился младший атташе по культуре российского консульства, по совместительству – майор службы внешней разведки.
Это была самая рискованная часть операции. Глебу Сиверову как-то слабо верилось в то, что индусы, получив задаток, не удовольствуются малым и не рванут с деньгами за горизонт, и он сильно сомневался в том, что, даже попытавшись честно выполнить порученную работу, эти ребята сумеют вчетвером так отделать русского моряка, чтобы тот не сумел вернуться на корабль. Но индусы справились, лишний раз убедив Слепого в том, что все традиционные, устоявшиеся мнения одного народа о другом суть не что иное, как основательно сдобренные хвастовством предрассудки. Англичане чопорны, немцы грубы и неотесанны, Бельгия населена дураками, Эстония – тормозами, а Россия – пьяными свиньями, которые медленно запрягают, быстро ездят и никогда не сдаются. Короче, все бабы – дуры и шлюхи, а все мужики, даже евнухи и импотенты – сексуально озабоченные козлы…
Индийский порт Мумбаи с ловкими ребятами, которые с честью отстояли свое национальное достоинство, сделавшись при этом чуточку богаче, остался далеко позади. Находясь на борту, Глеб старался честно и добросовестно выполнять свои должностные обязанности. Работа судового моториста – не сахар, особенно на таком корыте, как «Стелла». Ковыряясь в горячем замасленном железе, Сиверов порядком вымотался, слегка осатанел и давно отряхнул бы прах «Морской Звезды» со своих ног, если бы не одно маленькое «но»: ему до сих пор не удалось установить, точно ли «Стелла ди Маре» везет в Африку то, что, по агентурным данным, должна везти. Внешние признаки – например, наличие вооруженной охраны, присутствие на борту такой одиозной личности, как Пагава и даже тяжелая поцарапанная кобура, с которой тот не расставался, казалось, даже во сне, – косвенно указывали на то, что никакой ошибки нет. Но Глебу были нужны прямые доказательства, а добыть их пока никак не получалось, поскольку он не мог часами перекладывать с места на место тяжелые мешки в охраняемом вооруженным часовым трюме.
Да и с отрясанием праха не все обстояло так просто, как хотелось бы. Сама по себе операция представлялась несложной, особенно для человека с такой квалификацией, которую волей-неволей с годами приобрел Глеб Сиверов. Сложнее было заставить себя примириться с возможными, а пожалуй, что и неизбежными жертвами. За свою карьеру специального агента ФСБ Глеб неоднократно внедрялся в различные криминальные сообщества, от отрядов террористов до обыкновенных шаек грабителей и мошенников, и всякий раз ему оказывалось трудно воспринимать окружающих в черно-белой гамме: этот свой, этот чужой – к ногтю его, и никаких гвоздей! Чаще всего он именно так и поступал, поскольку в этом существовала необходимость, но от привычки видеть в этих людях именно людей, а не просто помеху на пути к цели, все никак не мог избавиться. Объективно все, кто плыл – вернее, шел, поскольку моряки по морю именно ходят, а плавает, по их мнению, только то, что не тонет, – на этом корабле, являлись его смертельными врагами, и любого из них, кто вздумал бы стать на его пути, агент ФСБ по кличке Слепой был готов устранить без малейшего колебания. Но на этот раз его окружали даже не бандиты, а самые обыкновенные люди – моряки, что зарабатывали свой нелегкий хлеб ценой неимоверных усилий, риска и долгой разлуки с семьями. Даже вооруженные охранники, которые как раз таки здорово смахивали на бандитов высшей пробы, в быту, на отдыхе оказались вполне себе симпатичными ребятами, почти сплошь бывшими бойцами элитных подразделений. Они не были виноватыми в том, что судьба поставила их с Глебом Сиверовым по разные стороны баррикад; они просто, как умели, зарабатывали на жизнь. Они вовсе не торговали оружием; одни его охраняли, другие везли, вряд ли даже представляя, что именно находится в трюме под слоем мешков с зерном. И их надо было остановить любой ценой; в этом-то и заключалась проблема, потому что Глеб, несмотря на свою профессию, никак не мог привыкнуть к тому, что железо сплошь и рядом оказывается дороже человеческой жизни.
Настоящих врагов на этом корабле у Глеба насчитывалось всего двое. Врагом номер один был Пагава, который как раз таки торговал оружием, причем давно и весьма успешно, и, судя по тому, как поглядывал на Глеба, в чем-то сильно его подозревал. Ловя на себе эти взгляды, Сиверов понимал, что от решительных действий глубокоуважаемого Ираклия Шалвовича удерживает только статус моториста Молчанова как незаменимого специалиста, лишившись которого, «Стелла» рискует никогда не добраться до пункта назначения или прибыть туда с огромным опозданием. Вот его Слепой шлепнул бы с превеликим удовольствием, но в данный момент груз был важнее, чем сопровождающий, который, к слову, во благовремении мог пригодиться еще и как свидетель – один из очень и очень немногих, кому известно, откуда он взялся, этот груз.
Это тоже было довольно неприятно. Знать, что, выбирая, кому бросить спасательный круг, в интересах дела ты убережешь от смерти того, единственного из всей команды, кто ее по-настоящему заслуживает, – не лучшее средство сохранить душевный покой.
Вторым убежденным, сознательным врагом Сиверова на судне был его непосредственный начальник, стармех Петр Николаевич Данилов, или, как звали его члены экипажа, дядя Петя – уже немолодой, рассудительный и добродушный мужик с прокуренными седыми усами и воистину золотыми руками, благодаря которым «Стелла» сохраняла способность двигаться в заданном направлении, а не просто дрейфовать по воле ветра и волн. Глеб испытывал к дяде Пете симпатию, которая, увы, не была взаимной. Стармех был единственным человеком на корабле, который хотя бы в общих чертах представлял себе, кто такой на самом деле его подобранный в Мумбаи помощник, и смотрел на него волком, хотя, как это чаще всего случается, в неприятностях своих от начала до конца был виноват сам.
С полгода назад стармех Данилов, ходивший в ту пору на другом корабле, под другим флагом и в составе другого экипажа, попал в поле зрения спецслужб. Как именно это произошло, Сиверов не знал; вероятнее всего, речь шла о неприятностях с таможней, возникших при попытке протащить откуда-то куда-то нечто, чего не следовало брать в руки. Очевидно, неприятности на долю дяди Пети выпали крупные, и вероятность лишиться паспорта моряка, а вместе с ним и свободы, была настолько велика, что Петр Николаевич позволил себя завербовать. С этого мгновения он стал послушным инструментом в руках людей, которым не было никакого дела до его судьбы. Это его, естественно, не радовало, и моториста Молчанова, который в его представлении был одним из этих людей, дядя Петя, мягко говоря, недолюбливал.
Страшно было подумать, что случится, если стармех вдруг решит разоткровенничаться с Пагавой. С точки зрения логики и здравого смысла это было невозможно: тот, кто, струсив, пошел на вербовку с целью сохранения за собой такой ерундовой привилегии, как паспорт моряка, вряд ли станет рисковать жизнью, описывая такому человеку, как Пагава, свою роль в поломке судовой машины и проникновении на борт агента ФСБ. Но Глеб успел неплохо изучить людей и знал, что выдерживать страх и нервное напряжение в течение долгого времени способны далеко не все. У каждого свой предел возможностей, и, когда неделями зревший внутри нарыв лопается, человек зачастую начинает откалывать дикие, ни с чем не сообразные, самоубийственные коленца, не имеющие ничего общего ни со здравым смыслом, ни с логикой.
Кроме того, шагающий извилистой и сумрачной тропой мрачных подозрений Пагава мог просто-напросто припереть дядю Петю к стенке и расколоть в два счета, заставив выложить все как на духу. После этого стармех опять останется один на один с барахлящей судовой машиной, а когда судно станет под разгрузку в порту назначения, последует за своим помощником – за борт, на корм рыбам, креветкам и прочим ракообразным.