— Кейт, а ты не можешь сказать своим клиентам, что заболела? — Конечно, нет, мама.
— Кейт, сегодня среда. Работа, вероятно, к часу ночи кончится.
— Лесовики
сегодня празднуют.
— Ах, да. Но ведь среда — лесовики позже двух не пробудут.
— Ты к чему это?
— Кейт, когда кончишь, постучись ко мне. У меня будет для тебя небольшой сюрприз.
— Какой сюрприз?
— Это секрет! На кухне скажи, пожалуйста, повару, пусть зайдет ко мне.
— Торт будет! Угадала?
— Не допытывайся, душенька. Это секрет.
— Что ты за дорогулечка, мама, — сказала Кейт, целуя ее.
Вышла в коридор, закрыла дверь. Минуту постояла, пальцами поглаживая остренький подбородок. Глаза ее были спокойны. Закинув руки за голову, Кейт потянулась всем телом, сладостно зевнула. Опустила ладони к груди, медленно пропела по бокам вниз до бедер. Чуть приподняла уголки рта в улыбочке и пошла на кухню.
2
Побывали и ушли постоянные клиенты, наведались два заезжих коммивояжера, а лесовики все не показывались. До двух ночи сидели девушки в гостиной, ожидая и позевывая.
Лесовикам помешало прибыть печальное и непредвиденное происшествие. Еще до ужина, посреди заключительного ритуала, с Кларенсом Монтитом случился сердечный приступ. Его положили на ковер в ожидании врача, прикладывали ко лбу мокрые салфетки. За ужин садиться никому не захотелось. Явился доктор Уайльд, осмотрел Кларенса; потом соорудили носилки, просунув два древка в рукава двух пальто. По дороге домой Кларенс умер, и опять пришлось посылать за доктором Уайльдом. Потом условливались о похоронах, писали некролог в местную газету, и желание посетить бордель угасло окончательно.
Назавтра, узнав об этом происшествии, девушки вспомнили, что без десяти два Этель сказала:
— Господи! Никогда так тихо у нас не было. Рояль не играет, Кейт язык проглотила. Точно покойник в доме.
И сама Этель потом удивлялась этим своим вещим словам.
— А в самом деле — почему ты молчишь, Кейт? — подхватила Грейс. Приболела, что ли? А, Кейт? Приболела?
— Что? — встрепенулась Кейт. — Нет, я просто задумалась.
— А мне вот ни о чем не думается, — сказала Грейс. Спать хочется. Давайте кончать. Спросим Фей, не пора ли запирать. Даже ни один китаец нынче уж не заявится, Пойду спрошу Фей.
— Не надо беспокоить Фей, — остановил ее голос Кейт. — Фей нездорова. В два часа закроем.
— Эти часы врут, — сказала Этель. — А что с Фей?
— Об этом я и задумалась. Фей болеет. Я ужасно тревожусь. Она крепится, виду не показывает.
— Выглядит она ничего, — сказала Грейс.
И опять вещунья Этель каркнула:
— А мне ее вид не нравится. Румянец вроде нездоровый. Я заметила.
— Только, девочки, пусть это останется между нами, не проболтайтесь ей, — вполголоса сказала Кейт. — Фей не хочет, чтоб вы из-за нее тревожились. Какая она милая!
— Лучший бардак из всех, где я давалкой работала, сказала Грейс.
— Вот услыхала бы тебя Фей, — сказала Алиса.
— Ни хрена, — сказала Грейс. — Она и не такие слова знает.
— Но не любит, чтобы мы их говорили.
— Я хочу вам рассказать, что случилось, — терпеливо продолжала Кейт. Мы сегодня вечером пили у нее чай, и с ней вдруг обморок. Ей непременно надо доктора.
— Я заметила у ней этот румянец, — повторила Этель. — А часы врут; только не помню, отстают или спешат.
— Идите все спать, — сказала Кейт. — Я запру.
Девушки ушли, а Кейт переоделась у себя в красивенькое новое ситцевое платье, в котором она казалась совсем девочкой. Расчесала волосы, заплела в толстую косу, повязала белый бантик на конце, закинула за спину. Надушила щеки туалетной флоридской водой. Чуть поколебавшись, достала из комода, из верхнего ящика, золотые часики-медальон с булавкой в виде геральдической лилии. И вышла, завернув их в один из своих батистовых платочков.
В коридоре была темень, но из-под двери Фей пробивался свет полоской. Кейт тихо постучалась.
— Кто там? — произнесла Фей.
— Это я, Кейт.
— Не входи еще. Побудь за дверью. Я скажу, когда войти.
Кейт слышен был какой-то шорох, шарканье. Но вот Фей позвала:
— Теперь можно. Входи.
Комната разукрашена. По углам с бамбуковых жердей свисают японские фонарики со свечками, и красная жатая бумага пущена фестончато от центра потолка к углам комнаты, обращая ее как бы в шатер. На столе, в окружении подсвечников, большой белый торт и коробка с шоколадными конфетами, а рядом двухлитровая бутылка шампанского выглядывает из колотого льда. На Фен ее лучшее кружевное платье, и глаза блестят от душевного волнения.
— О боже! — воскликнула Кейт. Закрыла дверь. Здесь у тебя прямо праздник.
— Да, праздник. В честь моей дорогой дочери. — Но у меня же не день рождения.
— А может быть, в каком-то смысле и день рождения, — сказала Фей.
— Не понимаю. А я тебе подарок принесла. — И положила свернутый платок на колени Фей. — Разверни, но осторожно.
Фей подняла часики за цепочку.
— Ах, моя детка, моя душенька! Но ты с ума сошла. Я не могу их принять.
Фей полюбовалась циферблатом, открыв крышечку, затем ногтем отколупнула заднюю, прочла выгравированную надпись: «Горячо любимой К. от А.».
— Это часики моей покойной матери, — сказала тихо Кейт. — Я дарю их моей новой маме.
— Деточка моя! Деточка моя!
— Моя мама порадовалась бы.
— Но праздник-то сегодня твой. И подарок принимать надо тебе — дорогой моей дочке. Только я его преподнесу торжественно. Ну-ка, откупори бутылку и налей фужеры, а я нарежу торт. Пусть будет по-праздничному,
И вот уже все готово. Фей села за стол. Подняла фужер.
— За новообретенную мою дочь — долгой и счастливой тебе жизни! Выпили, и Кейт провозгласила: — За тебя, мою маму!
— Ах, не доводи меня до слез — я сейчас заплачу. Там, на комоде, доченька… Принеси шкатулку. Да, вот эту. Поставь на стол. Теперь открой.
В полированной, красного дерева шкатулке лежал свернутый в трубку лист белой бумаги, он был перевязан красной лентой.
— Это что такое? — спросила Кейт. — Мой дар тебе. Разверни.
Кейт осторожно развязала ленту, развернула бумагу. Изящно оттененными буквами там было написано — и аккуратно подписано Фей и засвидетельствовано поваром:
«Всю мою собственность без всякого изъятия завещаю Кейт Олби, ибо считаю ее своей дочерью».
Просто и без околичностей — и никакому крючкотвору не придраться. Кейт трижды перечла, поглядела на дату, всмотрелась в подпись повара. Фей наблюдала, от волнения приоткрыв рот. Губы читающей Кейт шевелились, и у Фей шевелились тоже.
Кейт свернула бумагу, перевязала опять лентой, вложила в шкатулку, закрыла. Посидела молча. Наконец Фей спросила: — Ты рада?
Буравя взглядом Фей, точно желая проникнуть ей в глаза и глубже — в мозг, — Кейт сказала негромко:
— Я стараюсь не заплакать, мама. Я не знала, что на свете есть такая доброта. Стоит мне не удержать порыв, сказать, что чувствую, прильнуть к тебе — и разревусь до истерики.
Фей даже не предполагала, что получится так волнующе, так насыщенно тихим электричеством. Она проговорила:
— Смешной подарок, правда?
— Смешной? Почему же смешной?
— Ну как же — завещание. Но это не просто завещание. Теперь ты мне дочь по-настоящему, и я скажу тебе все. У меня — у нас с тобой — есть деньги и ценные бумаги на шестьдесят с лишним тысяч долларов. В моем столе записаны банковские сейфы и счета. Заведение в Сакраменто я продала за очень хорошую цену. Что же ты молчишь, детка? Тебя что-то огорчает?
— Завещание — звучит траурно. Точно смертью повеяло.
— Но каждому положено сделать завещание.
— Я знаю, мама, — грустно улыбнулась Кейт. — Мне подумалось — вся твоя родня примчится в гневе, чтобы сделать его недействительным. Нельзя тебе писать такое завещание.
— Так вот что тебя удручает, бедная моя девочка? У меня нет родни. Я не знаю ни о каких родственниках, А если бы где-то и существовали, то как они узнают? Ты думаешь, только у тебя одной есть тайны? Думаешь, я живу здесь под своим настоящим именем?
Кейт слушала, не отрывая от Фей ровного и пристального взгляда.
— Кейт! — воскликнула та. — У нас же праздник! А ты сидишь как на поминках. Не грусти!
Кейт встала, отодвинула в сторонку стол, села на пол. Прилегла щекою на колени к Фей и стала водить тонкими пальцами по золотой нити, плетущей сложный узор из листьев на подоле кружевного платья. И Фей гладила ей лицо, волосы, странные ушки, лоб, доходя осторожно пальцами до самой кромки шрама.
— Никогда еще, мне кажется, я не была так счастлива, — произнесла Кейт.
— Доченька моя. И я, глядя на тебя, тоже счастлива. Как никогда. Теперь я уже не одинока. Теперь мне ничего не страшно.
Кейт ноготками нежно теребила золотую нить. Долго сидели они так в тепле близости; наконец Фей шевельнулась.
— Кейт, — сказала она, — мы совсем забыли. Надо праздновать. Мы забыли про вино. Налей, доченька. Надо же отметить.
— Зачем нам вино, мама, — поежилась Кейт.
— Но почему ж. Вино хорошее. Я люблю немного выпить. Ополоснуть душу от дряни. Разве ты не любишь шампанское, Кейт?
— Да я вообще мало пью. Мне плохо от вина.
— Вздор. Налей, милая.
Кейт встала, налила шампанское в фужеры.
— А теперь пей до дна, — сказала Фей. — Я слежу. Я, старуха, не желаю пить одна, без тебя.
— Ты не старуха, мама.
— Без разговоров — пей. Пока не допьешь, я пить не стану.
И лишь когда фужер Кейт опустел. Фей залпом выпила свой.
— Хорошо-то как, — сказала Фей. — Налей еще. И не отставай, дочурка, опрокидывай. Два-три бокала — и горести уйдут.
Все нутро в Кейт кричало: «Не пей!» Она помнила, чем уже кончилось однажды, и ей было страшно.
— Ну-ка, до дна, доченька — вот так. Хорошо ведь? Наливай, наливай!
И после второго бокала Кейт сразу же преобразилась. Страх улетучился, все стало трын-трава. Вот этого она и опасалась, но теперь уже было поздно. Вино смыло все так тщательно устроенные ею защитные прикрытия, обманы и уловки — все стало нипочем. Прощай притворство и самоконтроль. В голосе зазвучал холод, рот обратился в узкую щелку. Сощурились и широко расставленные глаза и стали впиваться в Фей колюче-насмешливо.
— А теперь пей ты, мама, а я буду смотреть, — сказала она. — Будь м-милочкой. Спорим, два подряд не выпьешь.
— Не спорь, Кейт. Проспоришь. Я могу выпить шесть подряд.
— Ну-ка, поглядим.
— А если выпью, то и ты выпьешь?
— Конечно.
Состязанье началось, и на столе образовалась лужица пролитого вина, а в бутылке стало быстро убавляться.
— Когда я девушкой была… — сказала Фей, хохотнув. — Но рассказать, ты и не поверишь.
— А я такое могу рассказать, что никто не поверит, сказала Кейт.
— Ты? Глупенькая. Ты еще дитя.
— Такого дитяти ты в жизни не видала, — засмеялась Кейт. — Хорошо дитя — ага, дитя! — захохотала она тонко и визгливо.
Этот звук сквозь винные пары пробился к мозгу Фей. Она с трудом сосредоточила взгляд на Кейт.
— Какой странный у тебя вид, — сказала Фей. — Это от лампы, наверно. Ты словно бы совсем другая.
— Да, я другая.
— Зови же меня мамой, милая.
— Мама — милая.
— Кейт, мы так славно будем жить.
— Еще бы. Ты даже и не знаешь. Не представляешь.
— Я всегда хотела поехать в Европу. Поплывем туда на корабле, нашьем там платьев — красивых, парижских.
— Может, и поедем, но не сейчас.
— А почему, Кейт? У меня много денег.
— Нам надо куда больше наработать.
— Давай сейчас поедем, — принялась упрашивать Фей. — Продадим заведение. Дело идет бойко — мы тысяч десять за него получим.
— Нет,
— То есть как нет? Это мой дом. Хочу и продам.
— А забыла, что я твоя дочка?
— Мне твой тон не нравится. Что с тобой, Кейт? Еще вино есть?
— Есть немного. Гляди, вон оно в бутылке. Дуй из горла. Вот так, мама, проливай на грудку. Под корсет, мамаша, на жирный животик.
— Кейт, что за грубости! — ахнула Фей. — Нам же так славно было. Зачем ты все портишь!
— Дай сюда! — Кейт вырвала у нее из рук бутылку. Запрокинув голову, выпила до дна, уронила бутылку на пол. Лицо у Кейт теперь хищное, глаза поблескивают. Маленький рот приоткрыт, и видны острые зубки, длинные хищные клычки.
— Мама, милая мама, — с тихим смешком сказала Кейт. — Я покажу тебе, как надо вести бордель. Мы прижмем это вахлачье, что приходит к нам сюда опорожняться за доллар. Мы им дадим удовольствие, мама милая.
— Кейт, ты пьяна, — сказала Фей резко. — Не понимаю, что ты мелешь.
— Не понимаешь, мама милая? Хочешь, чтобы растолковала?
— Я хочу, чтоб ты была славная. Такая, как раньше.
— Теперь поздно. Я не хотела пить вино. Но ты меня заставила, жирная ты гусеница. Я же твоя дорогая дочурка — ты забыла? А я помню, как ты удивилась, что у меня постоянные клиенты. И думаешь, я так и брошу их? Думаешь, они несчастный доллар платят мне мелкими монетками? Нет, они десять долларов платят, и цена все растет. А к другой пойти они уже не могут. Никакая другая их теперь не удовлетворит.
Фей заплакала по-детски.
— Не говори так, Кейт. Ты не такая. Ты совсем не такая.
— Милая мама, жирненькая мама, стяни-ка подштанники с любого моего постоянного клиента. Погляди на синяки от каблучков в паху — полюбуйся. И на царапинки-порезы, что кровоточат себе тихонько. У меня в футляре такой миленький набор бритв — острых-преострых.
Фей было привстала со своего кресла, но Кейт толчком усадила ее снова.
— И знаешь, милая мама, весь дом этим займется. Двадцать долларов будет цена, и подонки эти будут ванну у нас после принимать. Мы шелковыми белыми платочками будем им кровь утирать, мама милая, кровь от узластых плеточек.
Фей хрипло закричала в своем кресле. Кейт быстро зажала ей рот жесткой рукой.
— Не шуми. Будь милочкой. Мажь дочкину руку соплями, но не шуми.
Отняла руку — крик не возобновился; вытерла пальцы о подол платья Фей.
— Уходи из моего дома, — прошептала Фей. — Уходи. У меня хороший дом, без гадостей. Уходи.
— Не могу, мама. Не могу покинуть тебя, бедненькую. — В голосе Кейт ощутился ледок. — Тошно мне от тебя. Тошно.
Взяв фужер со стола, она пошла к комоду, достала настойку опия, налила полфужера.
— Вот, мама, пей. Тебе станет легче.
— Не хочу.
— Будь милочкой. Выпей. — И она ласково влила настойку в рот Фей. — Ну, еще глоток — только один.
Невнятно побормотав, Фей обмякла в кресле и уснула, густо захрапела.
3
А на Кейт нашел ужас, заполнил закоулки ее мозга и породил панику. Она вспомнила, чем кончилось в тот раз, с Эдвардсом, и ее затошнило от страха. Она сцепила, сжала руки; паника росла. Кейт зажгла свечу от лампы, сквозь мрак коридора неверной походкой направилась на кухню. Насыпала в стакан сухой горчицы, подлила туда воды и, размешав, выпила. Горло, пищевод, желудок обожгло; она держалась за края раковины. Ее бурно вырвало. От мучительных рвотных потуг колотилось сердце, она ослабла, но все-таки победила вино, рассудок прояснился.
Кейт повторила в памяти весь ход вечера, — как зверек, принюхиваясь к эпизоду за эпизодом. Умыла лицо, вымыла раковину, поставила горчицу на полку. Потом вернулась в спальню Фей.
Светало, Фримонт-Пик чернел на фоне зари. Фей попрежнему храпела в кресле. Кейт вгляделась в нее, раскрыла постель Фей. С трудом, с натугою приподняла, перетащила туда эту безжизненно-вялую тяжесть. Раздела Фей, обмыла ей лицо, убрала платье. Становилось все светлей. Кейт сидела у кровати, глядя на спокойное теперь лицо. Рот у Фей был открыт, она шумно дышала.
Вот Фей дернулась, пробурчала что-то сухими губами и со вздохом захрапела снова.
В глазах у Кейт блеснула мысль. Выдвинув ящик комода, она порылась в домовой аптечке. Настойка опия, «Болеутолитель», микстура Пинкем, укрепляющий раствор железа, мазь Холла, горькая соль, касторка, нашатырный спирт… Взяла бутылочку с нашатырем, подошла к постели, намочила носовой платок и, отклонись подальше, приложила платок ко рту и носу Фей.