Между тем Бастилия была обречена. Под началом коменданта де Лоня находилось чуть больше сотни солдат, из которых большая часть считалась инвалидами. Штурмующих же было примерно восемьсот человек.
...Вдруг по громадной толпе пробежал глухой гул! Люди показывали куда-то к подножию крепостных стен. Что там происходило, никто не мог объяснить, но мало-помалу впечатления очевидцев, оказавшихся вблизи побоища, достигли ушей тех, кто занял места повыше.
Передавали, что штурмующие, дабы побыстрее покончить с оборонявшими гарнизон, выволокли дочь одного из офицеров Бастилии. «Мы сожжем ее живьем, если вы не сдадитесь!» – кричали они отцу, видевшему эту сцену сверху. Девушку, распростертую на земле, стали обкладывать соломой. «Этот папаша как бешеный бросился ей на помощь, – рассказывал смеясь какой-то подросток, – но его ловко, словно воробья, подстрелили».
...Лиза, которая услышала эти слова и смех, вцепилась в руку матери.
– Je n’en peux plus, я больше не могу, – прошептала она.
– Je suis fixee. Comme vous avez raison? Si c’est pour jeunes filles? Понимаю. Ты права. Разве это для девушек? – встрепенулась Варвара Александровна. И тотчас, держа Лизу за руку, стала выбираться из толпы, в которой они оказались.
Ни своего, так нерасчетливо оставленного в отдалении экипажа, ни слуг княгине найти не удалось. На счастье, их заметил один из знакомых, проезжавший по улице Турнель, куда они вышли. Он-то и довез женщин до дома. Едва переступив порог, Лиза стала оседать на пол: мать и служанка едва успели подхватить ее.
На следующий день горничная Шаховской рассказала, что Пале-Рояль до глубокой ночи гудел как разворошенный улей. Здесь носилась толпа под предводительством человека с пикой в руках, на которую была насажена голова коменданта Бастилии де Лоне.
* * *
До самого основания крепость разрушили без малого через два года. Приняв на себя первый удар революционных масс, Бастилия, как и следовало ожидать, оказалась на обочине всеобщего внимания: разборку стен производили уже не энтузиасты, а по приказу муниципалитета, старавшегося очистить площадь.
Часть известняковых блоков «цитадели монархизма» пошла на строительство одного из парижских мостов, который сначала назывался мостом Людовика XVI, потом мостом Революции и, наконец, мостом Согласия. Российские туристы, традиционно наводняющие столицу Франции, чувствуют что-то родное в череде этих переименований. У них, впрочем, как и у всех, есть шанс, немного перегнувшись через перила, увидеть легендарные камни крепости, последний день существования которой стал считаться первым днем Французской революции, во многом напоминающей нашу собственную. Правда, Россия в конце концов отказалась от традиции праздновать день, положивший начало кровавой распре – самого страшного, что может случиться с единой нацией. Для французов каждое 14 июля знаменуется парадом на Елисейских Полях, фейерверком и, как принято выражаться, народным гуляньем.
Ключи же от Бастилии – довольно увесистые и громоздкие – хранятся за океаном в Белом доме: один из героев революции, генерал Лафайет, подарил их президенту Америки.
В сегодняшней столице Франции достопамятное место обозначено изящной колонной, а сами очертания бывшей крепости выложены красноватой брусчаткой, правда, малозаметной под шинами бесконечного потока автомобилей.
...В тот далекий день 14 июля 1789 года Россия тоже не осталась без памятного сувенира. В Бастилии хранился архив небезынтересных документов, относящихся к истории Франции. Все это летело в окна, когда штурмующие вместо узников с досадой обнаружили в одном из помещений целые залежи совершенно ненужного им бумажного хлама.
А тем временем где-то внизу у стен крепости стоял человек, служивший в русской миссии. Он старательно подбирал все, что, уберегшись от огня, падало на землю. Теперь бумаги из Бастилии, представляющие собой большую историческую ценность, хранятся в российских архивах.
* * *
Итак, взятие Бастилии дало отсчет грандиозному событию под названием Французская революция. Гнев измученных нуждой простолюдинов – наиболее активная часть их стала называть себя санкюлотами – требовал отмщения. Разумеется, оно не прибавило тепла в их жалких лачугах, и хлеба не стало вдосталь. Но одно сознание, что теперь кто-то поплатится головой за то, что имел все, доставляло радость, ни с чем не сравнимую.
Пыль от рухнувших стен Бастилии еще не успела осесть, как в новом учреждении под названием Чрезвычайный трибунал подсчитали: каких-нибудь 20–30 тысяч голов, слетевших с плеч аристократов, – мера совершенно необходимая для обновления страны. Впрочем, почему только аристократов? А духовенство? А разного рода поэты и ученая братия – совершенно никчемные паразитирующие элементы, сеющие смуту в мозгах и расслабляющие нацию? А потому – бдительность и еще раз бдительность: «Республика (ею Франция была провозглашена вслед за падением Бастилии) в опасности!»
Науськанные вождями нового порядка сознательные граждане и гражданки отыскивали людей, принадлежавших к благородному сословию. Те предпочитали отсиживаться дома, не ездили в каретах, одевались так, чтобы не выделяться из толпы. Но это мало помогало. Достаточно было доноса кого-нибудь из слуг, чтобы пополнить ряды обреченных. Случайное слово, не снятое вовремя кольцо, прическа, жест, манера говорить вызывали подозрение: «Не из аристократов ли этот мсье? А у мадам что-то уж очень нежные руки».
«Раз животное попало в западню, его следует убить, – воспитывал граждан Камил Демулен. – Никогда еще такая богатая добыча не давалась победителям: две пятых имущества Франции. Сорок тысяч дворцов, отелей, замков будут наградой за храбрость... Нация будет очищена!»
И нация старалась изо всех сил. Изобретение господина Гильотена работало безотказно и безостановочно. Некоторое время основным местом казней была Гревская площадь – по традиции правосудие над преступниками совершалось именно здесь. Но никогда ее старые камни не видели такого количества обреченных.
В какой-то момент заметили: деревянный помост с гильотиной, под нож которой лицом вниз укладывали очередную жертву, стал крениться. Выяснилось, что кровь, ручейками стекавшая вниз, твердую, как камень, землю превратила в вязкое месиво. Казни стали обыденной приметой дня и происходили сразу на нескольких площадях. Бывали дни, когда смерти предавали по нескольку сотен человек.
Самое ужасное то, что всякий раз и в любом месте это зрелище собирало множество народа. Матери поднимали детей повыше, чтобы они могли лучше разглядеть происходившее.
...Многие особняки, потеряв хозяев, стояли сожженные изнутри, зияя разбитыми окнами. В порядке конфискации все до последнего кухонного ножа вывозилось и распродавалось на аукционах: новой власти нужны были деньги, а покупателей хватало. Невесть откуда объявились весьма расторопные люди – именно в их руках окажутся баснословные ценности старой аристократии, купленные теперь по бросовой цене. И когда революция свернет свои знамена, в стране появится огромное количество миллионеров. Эта народившаяся «элита», алчная, бесстыдная, полуграмотная, стоило ей открыть рот, обнаруживала свое недавнее прошлое – все повадки, все убожество вчерашних лавочников, шулеров, менял, барыг и проходимцев всех мастей. Нет, «очистить нацию» точно не удавалось!
Введенные новой властью милицейские, как их называли, рейды не избавляли жителей от насилия, убийств, грабежей. Жаловаться боялись. На защиту не надеялись.
...Тюрем не хватало. Под них приспосабливали варварски изуродованные церкви. Сюда с утра выстраивались длинные очереди, в большинстве своем из стариков, детей и подростков. Они приносили передачу узникам в надежде, что ее возьмут, а это означало: те, кому она предназначалась, еще живы. И хохот тюремщиков: «Зря тратились на булки, принесли бы лучше травы. Тем, кто здесь, – уже все равно что жевать».
Много позже историки, стараясь соблюсти объективность, не смогут унять свое перо, предрекая неминуемое:
«Несомненно, месть – своего рода справедливость, но подумайте, как это дико! О, безумие санкюлотизма, безумие бездны, вырвавшейся наружу в тряпье и грязи... Те, кто добивался, чтобы другие жрали траву, будут жрать ее сами – не так ли это все будет?..»
* * *
Революция революцией, но... Люди вопреки тяжелейшим временам упорно пытались связать воедино разорванную на части нить жизни.
Когда читаешь о Париже времен Дантона и Робеспьера, то будто видишь пустынный город, где холодный ветер шелестит наклеенной на стены угрюмых домов бумагой с разного рода пропагандистской трескотней, где редкие прохожие, встречаясь, втягивают голову в плечи и смотрят себе под ноги, где уже не услышишь ни детского смеха, ни болтовни хорошеньких женщин – словом, ничего из того, что составляет благословенную повседневность.
И все же хроники тех лет свидетельствуют: люди, сами того не понимая, делали героические усилия, чтобы сохранить остатки мирной жизни. Невероятно, но в Париже продолжали работать более двух десятков театров. В городе голодно, холодно, но занавес исправно поднимался – и отнюдь не перед пустующим залом.
Количество танцевальных помещений, где люди не только двигались под музыку, но знакомились и влюблялись, никто, конечно, не считал. Но они все же были, продолжали выступать в роли свах и сводников, невзирая на лозунг, ставший уже привычным для парижской жизни: «La mort sans phrases. Смерть без разговоров!»
И каждый день для одних означал конец суетным земным трудам, а другим сулил начало той сказочной поры, когда всеобщее сумасшествие, кровь, грязь, жестокость, страсть к изничтожению человека человеком окажутся дурным сном, который вот-вот развеется. Самым главным событием становится свидание, назначенное под сенью башни Сен-Жак или в каком другом месте, куда следует прибежать без опоздания и лучше с букетиком, купленным за пару су у торговки возле Нового моста...
При всех честолюбивых мечтаниях относительно будущего дочери Варвара Александровна не спешила дать согласие Аренбергу на брак с ее дочерью.
Прошло больше двух лет со дня той знаменательной встречи в особняке Ламбаль. За это время Аренберг, терпеливо и неотступно ждавший материнского «да», внушил Шаховской полное доверие. Она не сомневалась в серьезности его чувства к дочери. Но сама Лиза? Принц оказался ее первой любовью. Княгиня, зная способность дочери увлекаться до самозабвения – музыка, театр служили тому доказательством, – беспокоилась: насколько сильна ее привязанность к Аренбергу? Не видит ли она в нем только романтического героя? Достаточно ли для счастливого замужества очарованности прекрасной внешностью, благородными манерами и таинственным шлейфом печального прошлого принца, что не может не волновать неискушенное сердце?
Но Лизе уже исполнилось восемнадцать. Два года – и юное существо, заливавшееся краской смущения под взглядами гостей принцессы Ламбаль, превратилось в сдержанную, серьезную девушку. Лишь по выражению огромных темных глаз княжны опытный человек мог догадаться о страстности, даже непреклонности, ее натуры. Наверное, о том догадывалась и княгиня. Если у Лизы есть «ее принц», с этим уже невозможно сладить. Да и стоит ли идти поперек?
* * *
Было бы, конечно, любопытно узнать, что именно приготовил принц Луи Аренберг для невесты к знаменательному событию. Достоверно известен лишь день его бракосочетания с княжной Елизаветой Борисовной Шаховской – 4 февраля 1792 года.
Церемония венчания была совершена в православной и лютеранской церквях. Принцесса Елизавета Аренберг оставалась российской подданной, исповедующей православие.
Свадебный ужин ввиду известных обстоятельств вышел немноголюдным и тихим: некоторые гости были в трауре по казненным родственникам. Отсутствовала и принцесса Ламбаль, так близко принимавшая к сердцу любовь Аренберга и Елизаветы. Она находилась в Лондоне с целью уговорить английского короля спасти Людовика с семьей.
Миссия эта, правда, не удалась: британский монарх проявил полное равнодушие к судьбе французского короля.
Вспомним, кстати: через 125 лет при подобных же обстоятельствах хозяева Букингемского дворца поступят точно так же и по отношению к семье Николая II, связанной с английским троном к тому же родственными узами.
* * *
Посланник Российской империи при дворе Людовика XVI Иван Матвеевич Симолин на следующий день после бракосочетания принца и княжны Шаховской составил, как это полагалось, бумагу в Петербург, в которой известил императрицу об имевшем место событии. Донесение было послано курьерской почтой, которая даже в революционной сумятице действовала безупречно. Но о свадьбе в Париже императрица узнала еще раньше и, увы, не от своих подданных.
В конце того же февраля утром, когда куафер причесывал Екатерину II, случился не слишком приятный для присутствовавшего при этом графа Александра Сергеевича Строганова разговор.
– Как же это понимать, любезный? Княжна Шаховская, чай, не дальняя тебе родня, выходит замуж, а я узнаю об этом от посла австрийского, графа Кобленца. Каково! Что ты на это скажешь?
– А то скажу, матушка, что я со старшей Шаховской, с кузиной своей, давно в раздоре из-за одной пустыньки, – нашелся Строганов. – И что у них там за дела в Париже – не ведаю. Так, боком слышал, что Лизавете мужа приискали, а верно или нет, не могу сказать. Мало ли что. К примеру, про графа Зотова третьего дня было слышно, что помер, а вчера у Воронцовых его видели в картишки играющим.
– Ты, Александр Сергеевич, зубы мне не заговаривай! Русской императрице сторонние люди сообщают о свадьбе ее подданной. Да и с кем? С якобинцем! Позор! – И словно не для собеседника, а для себя добавила: – Je veux agir avec vigueur dans un pariel cas. В подобных случаях я собираюсь действовать решительно.
Строганов покосился в зеркало. Лицо императрицы сделалось красным. Это был плохой признак: Екатерина лишь в редких случаях выходила из себя.
Вечером граф, постоянный карточный партнер императрицы, которому единственному дозволялось ворчать на нее за «плохую игру», отговорился приступом подагры и во дворец не поехал.
* * *
События 1792 года, начавшегося так счастливо для Елизаветы и Аренберга, говорили о том, что Париж стремительно превращается в смертельно опасный город.
Гильотины тщетно пытались успеть за приговорами. Пропускная способность у этих апробированных средств казни не удовлетворяла вождей революции. И они придумывали новые, все более изощренные средства уничтожения «врагов трудового народа», превосходившие по цинизму самые страшные страницы многострадальной истории человечества.
К примеру, чье-то болезненно-маниакальное воображение побудило устроить так называемую якобинскую свадьбу. Несколько сотен мужчин и женщин связали попарно, вывезли на середину реки и сбросили в воду.
Остались воспоминания и о том, что матерей заставляли смотреть на изуверские казни их детей. Не щадили даже простолюдинов, находившихся в услужении у знати. Татьяна Меттерних в своей книге «Строгановы» приводит пример подобной расправы: маленького поваренка, обнаруженного в кухне королевского дворца Тюильри, обмазали слоем теста и положили на жаровню.