– Почему мы о порядке-то говорим? – вновь вступил в беседу Власов. – На ваше место дурной народец придет, опять разборки, опять кровь, опять переделы… А вы без нас не устоите, Кузьма Федорович, уж поверьте – ну, никуда вам без нас…
– Нет, в принципе мы могли бы договориться и с Бешеным, – равнодушно произнес Шурыгин. – Ненадежен он, конечно, скользок, нет в нем вашей основательности, хозяйского подхода…
– Справедливости, я бы заметил, – ввернул Власов.
– Вот-вот, – степенно согласился генерал.
– Я понимаю, – внезапно покладисто отозвался Гиена. – Государство, оно всегда верх одержит, а сейчас вы, Чека, опомнились, власть ушедшую снова за жабры берете, оно и правильно… Только какое у нас партнерство быть может? Как ни верти, а в стукачи вы меня опускаете… А ведь меня как на зонах ломали, а мусорских сколько я перевидал! Не, не мое это, начальники дорогие, не мое!
– Я – о хлебе, вы – о небе! – сокрушенно цокнул языком Власов. – Что такое партнерство? Взаимовыгодное сотрудничество. Основанное на паритете. Вот, к примеру, тот же «Восход». Хороший банк, но с проблемами… То есть кинули хитрые дяди хороший банк. А там ведь и ваши деньги, нет?
– Где дяди проживают, вы знаете? – спросил Кузьма Федорович напряженно.
– Естественно. И мы с удовольствием дадим вам их адреса. Нам тоже приятно, если похищенные средства вернутся на родину. Даже в ваш карман. Все в итоге пойдет на благо… Ну, изменилось наше чекистское твердолобое мировоззрение, а?
– Давай-ка так, – молвил Кузьма Федорович, неторопливо закуривая. – Слепим первое дело, дальше посмотрим. – И замолчал выжидательно.
– Разгром группировки Бешеного с одновременной подставкой чеченов, – быстро произнес Власов.
– Разумно, – кивнул бандит.
– Так я же и говорю про взаимовыгодные отношения…
– Техническая сторона за вами, информационную мы обеспечим, – сказал Шурыгин. – По банковским проблемам переговорим позже…
– С другим управлением связаться надо? – вскинул на него испытующий взгляд бандит.
Шурыгин помедлил… Дай этой Гиене немного специальных знаний да усади в его кресло, через годик-другой ведь не хуже его, Шурыгина, с делами управляться начнет…
– Конечно, – ответил невозмутимо. – Со многими людьми надо связаться, чтобы точно взвесить ситуацию. Вот вы, кстати… Принимаете у себя американского, понимаешь, коллегу… А кто он такой, знаете? И что ему надо? Ну?
– Ну, – сказал бандит осторожно.
– Вот и «ну» – пять трупов. А где коллега?
– И где?
– Да мы-то знаем, где. И тут история нехорошая, Кузьма Федорович, чреватая… – Шурыгин принял озабоченно-задумчивый вид. – А потому лучше бы нам ее прояснить. А то такие недоразумения вероятны, что и я, даже сильно напрягшись, вам подсобить не сумею…
– Вы кто будете-то? Генерал небось? – спросил Кузьма Федорович. Не дождавшись ответа, произнес, прижав руку к груди: – Мне, товарищ генерал, этот рак мозга тоже без надобности. И вот вам услуга за услугу, ответный гол, так сказать. Дело так было: звонит мне Боря Одесский из Нью-Йорка, подсоби, говорит, дело, можно сказать, смехотворный пустяк…
СЕМУШКИН
На похороны Людмилы Семушкин не поехал.
Считая себя натурой впечатлительной, он в принципе старался избегать какой-либо причастности к жизненным неурядицам. Навещать Ракитина тоже не хотелось: там надо было определенным образом держаться, соболезновать, то есть опять-таки угнетать психику, и без того донельзя расстроенную посещением морга, откуда он возвратился потрясенным до онемения. И поразил его не столько факт внезапности этой смерти, сколько очевидная ее непредсказуемость и непреложность.
Таким образом, Семушкин вывел истину: событие смерти непреложно, непредсказуемо и очевидно, после чего разочарованно уяснил и очевидность своего открытия, тут же забыв о нем.
Еще с детства Григорий тяготел к реальности, данной ему исключительно в приятных ощущениях. От иных же всячески уклонялся, а если уклониться не удавалось, то, претерпев напасть, в дальнейшем внимания на ней не заострял. Но кое-что, к изрядному неудовольствию, оседало в памяти прочно.
И вот, возвратившись из морга, вспомнилось, как пяти лет от роду пришел он с отцом в обсерваторию, куда родителя временно командировали от завода для производства квалифицированных слесарных работ.
Малолетнего Гришу с почетом усадили на высокий вертящийся стул, и он восторженно приник к холодному окуляру в уверенности презабавного зрелища Луны, звездочек, а увидел страшное: чуткую, черную бездну в сияющих колючих гроздьях, вдруг гулко и грозно устремившуюся навстречу ему.
Он отпрянул в смятении. После расплакался. Но объяснить толком причину испуга недоумевающим взрослым так и не смог.
Впоследствии он прилежно изучал астрономию, внимал телепередачам об успехах освоения околоземного пространства, свыкшись в конце концов с мыслью, что небо – всего лишь преддверие Вселенной, но больше подходить к телескопу не желал, помня тот детский ужас, который вновь вернулся к нему по неясной причине в беленом домике, особнячком ютившемся на больничной территории.
Однако жена Тася, в тонкости тайных переживаний Семушкина не посвященная, настаивала:
– Навестил бы Сашку-то… Ведь один… А, Гриш?
– Ну, Тася, ну неделикатно, – отбивался Семушкин. – Может, ему и надо побыть одному… Потом, знаешь, сочувствием тоже сводят в могилу… Завтра к тому же планерка, я должен подготовиться, то-се, выспаться, быть в форме… Отстань, дорогая!
– Да… – спохватилась Тася, куском замши вытирая пыль с пианино. – С Испанией теперь как? Едет он?.. Сына-то с кем оставить?
Семушкин внимательно посмотрел на жену, на руки ее, заботливо переставляющие подсвечники, на серый налет пыли, обметавший тряпку…
– Сходил бы. – Она открыла форточку, брезгливо сморщив нос, потрясла замшевым лоскутом. – А?
– Времени сейчас сколько? – Семушкин взглянул на часы. – Шесть? На часок если…
– Только не пей там, – напутствовала рассудительная Тася.
Но Семушкин уже не слышал ее. Он водил щеткой по башмакам, и в голове его, в такт движениям руки, сновало челноком: изменилось у Ракитина с Испанией, нет?
Мыслишка была мутненькой, противной, но мозг не стыдлив, как оправдывался Григорий, позволяя мысли крепнуть и развиваться…
По пути к дому Ракитина он задержался на том злосчастном месте, где еще различались среди прибитой к бортику тротуара грязи крупицы стекла и оранжевые осколки пластмассы.
Глядя на осколки, Григорий преисполнился философической удрученности, но и одновременно ощущения какого-то личного тревожного счастья.
К большому удивлению Семушкина, в Ракитине не замечалось ни надломленности, ни растерянности, переживаний он не выказывал, разговор вел ровно, без срывов, пусть и немногословно. Лишь как-то болезненно щурился, будто вспоминал что-то, а вспомнить не мог.
«Держится», – думал Григорий, с невольным состраданием всматриваясь в осунувшееся, как бы чуть постаревшее лицо приятеля, в устало запавшие глаза с хмурой, внимательной отчужденностью взгляда исподлобья.
– С сыном-то что решили? – начал Семушкин, невольно теряясь в застойной, настороженной тишине, заполонившей квартиру.
– У родителей ее.
– Ясно, – кивнул Григорий. – Да и правильно, в общем, женская рука, забота… А тут поездка на полгода… Или так и оставишь им парня?
– Не знаю… – Ракитин понуро огляделся по сторонам. – Ничего не знаю пока, Гриш. А ехать, думаю, надо. Здесь, – покривился, – невмоготу.
– Ну да… – уныло подтвердил Семушкин. – Время – лекарь… перемена обстановки… Слушай, а дело-то закрыли?
– Какое?
– С аварией… Все-таки – гибель…
– Ну… По показаниям наезд совершила она, а причина смерти – инсульт. Прорвался сосуд с тонкой стенкой. Отчего – неясно. То ли… Ясно, конечно! – закончил Ракитин со злой убежденностью. – Из-за меня все…
– Саня… брось, не казнись. – Семушкин поднялся, положил руку ему на плечо. – Это – случай. Несчастный, дурацкий… Давай вот разберемся: ты пьян был? Нет. Или надо, чтобы строго по правилам, чтобы как стеклышко? Но и стеклышко порой вдребезги… Судьба это!
– Ты себе веришь? – повернулся к нему Ракитин.
– Конечно, какие вопросы?
– Есть вопрос. – Ракитин сгорбил плечи. Сплел пальцы вокруг колена. – Относительно Испании. Если надо тебе туда позарез – откажусь. И снимем вопрос окончательно.
– Саня, не сходи с ума.
– Извини…
От Ракитина Семушкин вернулся молчаливым и грозно-задумчивым.
– Ну как он там? – поинтересовалась Тася. – Едет?
– Говорит… необходимо развеяться, – пожал плечами Григорий.
– К Ритке Лесиной не наведывается? – Тася отклеивала перед зеркалом ресницы. – За утешениями? За утехами, вернее?
– Я в грязном белье не копаюсь, – проронил Семушкин высокомерно. – Моя пижама где, кстати?
– В шкафу. – Она закусила губу. Сказала медленно: – Значит, выкрутился твой приятель. От ответственности ушел… Жена? Новую найдет, не привыкать…
– Ладно тебе, – вяло возразил Семушкин. – Не так и просто ему… Спать давай. На работу завтра.
– Спать ты любитель! – согласилась Тася, в сердцах тряхнув серьгой – вторую она успела снять. – И большой любитель! – Затем как бы в задумчивости произнесла: – С квартирой как быть? Пять тысяч долларов долга по всем этим взяткам… Кредит – до Нового года. Раздеты камнем…
– Ну а при чем здесь Сашка? – спросил Семушкин раздраженно.
– Сашка ни при чем… А вот если бы в Испанию поехал ты…
– Если бы, если бы! – подскочил Семушкин. – Ну… я понимаю тебя! А что делать? Сказать ему в лоб: откажись, мол, а то деньги мне нужны, а ты – того, обойдешься? Или, – продолжил потухшим голосом, – звонить, сообщать кому следует, что пересели они тогда? Где, мол, наказание виновного?..
– Пора спать, – твердо оборвала его Тася.
Григорий посмотрел на жену. И сник.
Вот так и всегда… Он сказал, и дело теперь за ней… И будет так всегда. И не уйти, не порвать ему с этой женщиной, как бы ни старался, – с чужой, нелюбимой, но подчинившей его навек.
Дочь ответственного начальничка… Вот весь секрет брака. Где только теперь ответственный начальник, сметенный бурями перестроек и прочих реформ новейшей истории?.. Ау! А вот дочь его здесь, рядом.
Искоса вгляделся в ее напряженное лицо – кукольное, неживое, давно утратившее ту смазливость, которой он некогда оправдывал женитьбу, – дескать, ничего, симпатичная, остальное приложится… Нарисованное лицо.
Выщипанные брови с симметричными линиями изгибов, крем на дрябловатой коже шеи и щек, блеклые без спасительной помады губы и такие же блеклые глаза – пустые и круглые. А завтра, подведенные тенями, тушью, под пластиковой сенью ресниц, они лживо и очаровательно изменятся – будут томны, доброжелательны…
Он машинально переложил подушку, уставился на красивый импортный узор наволочки. И понял: все, пропал. Не уйти, не вырваться. А почему? Детей нет – она упрямилась: мол, вначале – карьера, квартира, устроение быта; а теперь поздно, не может… Впрочем, зачем они, дети? Неразбериха, грязь, беспорядок…
Влип. Привык. К волевой Тасе, безоговорочному ее главенству, к ухоженности, бездумию, к себе – каким стал…
– Спать! – Она погасила ночник, являвший собой бронзового воина, одной рукой придерживавшего взмыленного коня, а другой, вместо меча, вздымавшего клеть с электролампой в застеклении. Отвернулась к стене. Потом внезапно приподнялась, поцеловала Семушкина в лоб и вновь улеглась на место.
Однако Григорию не спалось. Он встал, принял снотворное, затем вновь улегся, но сон по-прежнему не шел, и, ворочаясь в темноте, он безуспешно подминал поудобнее выскальзывающую из-под головы компактную поролоновую подушку, благотворно влияющую, согласно заверениям рекламы, на шейный отдел позвоночника и обеспечивающую здоровый сон.
Внезапно, словно бы извне снизошедшим откровением вспыхнуло: «Совесть!»
Может… она? В ней дело? Но помилуйте, он-то при чем? Не он же развел эту грязь, доносы… Он жертва! Обстоятельств, Таськи проклятой…
Чувствуя, что никакого действия снотворное не оказывает, он снова сходил на кухню, проглотил еще одну таблетку, а после, подогнув под себя ноги и закутавшись в простыню, уселся на кровати в позе медитирующего йога, впав в тяжкое раздумье.
«В конце концов жизнь – борьба, – текли размышления. – Вольная, классическая, карате – вперемешку. Заметим – за материальные блага. И неземное блаженство – оно тоже, между прочим, из области материи… Поскольку говорят о нем в приложении к определенным вещам и штучкам».
Замерев в темноте, настороженно покосился в сторону супруги, прислушался к ее дыханию – Тася не спала.
Семушкин знал наверняка – не спала, как знал и то, о чем она сейчас думает, перебирая и взвешивая его слова…
И до ломоты в висках смыкал веки, преследуемый воспоминанием об увиденном как-то в бумагах жены анонимном конверте с адресом места работы покойной теперь Людмилы…
Тогда он промолчал, струсил. Промолчит и сегодня. Да и. стоит ли говорить что-либо? Стоит ли противостоять тому, без чего он уже не он?
Влип.
Некий незримый наблюдатель, чье присутствие Григорий чувствовал столь же отчетливо, как и читал его мысли, с брезгливой насмешкой взирая на него, думал сейчас о нелепой муке сознания собственной алчности и раскаяния в ней, о неотвязном страхе потерять либо себя, либо нажитое…
Но от этого невидимого мудрого существа, знавшего каждое движение его души и существовавшего как бы извне, Григорий предпочел отмежеваться, погрузившись в колодец одинокой интимной отрешенности.
«Я – несчастнейший из людей», – выбравшись из пустоты колодца, заключил он неожиданно, чувствуя пощипывание в носу и неудержно навернувшиеся слезы.
После чего припал к подушке – и заснул.
Какие сны снились Семушкину в ту ночь на излете к рассвету, неизвестно, но проснулся он грустным.
ПОЛ АСТАТТИ
К Москве Астатти начал уже потихонечку привыкать. Странный, аляповатый город, такой удивительно разный в многоликости архитектурной и, главное, – человеческой, причем даже не внешней, а потаенной, заключавшейся в том многообразии типов, характеров и судеб, что поражали его нередкой противоположностью своих индивидуальностей и раздробленностью устремлений. Еще нигде ему не доводилось видеть столь разных людей. Может, как думалось Полу, причиной тому была тяжкая плита коммунистической идеологии, под гнетом которой, деформируясь каждый по-своему в личностном поиске истины, люди вырабатывали собственные ценности в мировоззрении, далеком от каких-либо стандартов. А потому трудно было найти здесь приверженцев критериев как чисто западных, так и восточных. Как понял Астатти, религия коммунизма – этой социальной асимптоты – уже давно утратила главенство над умами и перед своим окончательным крахом носила характер чисто обрядовый, но, рухнув, не обрела замены, и общество мало-помалу склонялось перед идолом золотого тельца, который извечно существовал вне конкуренции во всех временах, ибо, в отличие от религий, идей и учений, был прост и незыблем и с ног на голову не ставился никакими усилиями.
Полу повезло: в первый же час своего бегства от мафии он познакомился в метро с молодой привлекательной женщиной, спросив у нее, где находится в городе приличная пиццерия; далее пригласил даму, сносно объяснявшуюся по-английски, составить ему компанию и уже за столиком, попивая сухое вино в ожидании блюда, выяснил, что новую знакомую зовут Лена, живет она в двухкомнатной квартире с ребенком, мужа-предпринимателя год назад убили гангстеры, и приходится Лене работать за триста долларов в месяц секретаршей в какой-то микроскопической компании. Судьба, как уяснил Астатти, по нынешним российским временам, – самая что ни на есть банальная.
Пол, в свою очередь, поведал следующую легенду: дескать, прибыл в Россию с целью продажи электротоваров, производимых его фирмой, однако глубоко разочаровался в русских партнерах, на поверку оказавшихся плотно связанными с организованной преступностью, а потому, разорвав с ними деловые отношения в боязни недобросовестных расчетов и обмана, ищет теперь других, порядочных людей, но вот незадача – проблема с жильем… Нет, он, конечно, может остановиться в отеле, но, имея намерение проникнуться тайнами быта обычных российских граждан, мечтает снять комнату у каких-нибудь честных нуждающихся обывателей…