Позвали борзую, которая могла лишь гордиться тем, что ее избрали для подобного посольства, и она ответила: хотя до вершины Олимпа далеко, она вернется через три месяца.
Кажется, сударь, Олимп — это гора в Греции.
— Да, Мишель, она находится между Фессалией и Македонией.
— Ну так вот, — продолжал Мишель, — нашли ученую собаку, чтобы сочинить прошение. Когда оно было готово, главные собаки подписали его и вручили борзой.
Потом они решили некоторое время сопровождать ее и расстаться с ней как можно позже, чтобы дать все советы, какие считали необходимыми для успешного выполнения поручения.
Они пробежали три или четыре льё, и перед ними оказалась река.
— Еврот, Мишель.
— Да, именно так, сударь, я забыл, Еврот. Кажется, обычно в этой реке воды не больше, чем в Арно, о котором я слышал от вас, и в Мансанаресе, о котором я слышал от вашего сына.
— Еще меньше, Мишель. Я перешел его не разуваясь, прыгая с камня на камень.
— Так вот, сударь, как нарочно, накануне была гроза и Еврот разлился, как Сена.
— Что ж, Мишель, я думаю, собака может переплыть Сену.
— Конечно, сударь, но что станет с прошением?
— Вы правы, Мишель, о прошении я позабыл.
— Куда бы вы положили его, а?
— Право, Мишель, признаюсь, не имею ни малейшего представления.
— Так вот, собаки справились с этим затруднением лучше, чем вы. Они взяли бумагу, сложили ее вчетверо, потом в восемь раз, скатали в трубочку и засунули ей…
— До чего сообразительные были ваши собаки, Мишель!
— Борзая, не тревожась о прошении, бросилась в воду и переплыла реку; выйдя на другой берег, она махнула лапой друзьям и скрылась…
С тех пор ее никто не видел, сударь; вот почему, когда собака встречает другую собаку, она смотрит, не несет ли та ответ Юпитера.
— Я уже слышал эту историю, Мишель, но вы рассказываете ее лучше. Только будьте повнимательнее: мне кажется, Причард слишком усердно любопытствует, не несет ли Флора этот ответ.
В самом деле, Причард, не отдававший себе полного отчета в своем увечье или же заметивший, что самки животных, как и человеческие, отличаются нередко странными прихотями, гарцевал на своих трех лапах, поглядывая на Флору единственным глазом и победно размахивая султаном, который заменял ему хвост.
— Вы с этим не согласны? — спросил Мишель.
— С чем я не согласен, Мишель? Мне кажется, вы никакого предположения не высказали.
— Я говорю, что у такой разумной собаки, какой кажется Флора, которая, как ей и положено, охотится под ружейным дулом, и у нашего Причарда получатся, готов спорить, отличные щенки.
— Вы думаете, Шарпийон не навел здесь полный порядок?
— Как бы не так, сударь! Это его только раззадорило.
— Мишель, Мишель…
— Впрочем, стоит только оставить их вместе, и вы увидите сами.
— Поступайте как хотите, Мишель. Признаюсь вам, я не прочь получить потомство от Причарда.
Мишель был так доволен полученным разрешением, что большего и не просил и, поскольку до замка оставалась всего сотня шагов, не возвращался уже к тому, считая дело решенным.
В замке я нашел письмо от дочери: она сообщала мне, что Девим купил для меня за сто двадцать франков великолепного пса по кличке Катинa; она спрашивала, должна ли послать его мне или же до моего возвращения держать в конюшне, куда он пока помещен.
Я ответил ей, что Катинa может оставаться там, где был, то есть в конюшне, поскольку я через два дня рассчитываю вернуться в Париж.
Когда я проснулся на следующее утро, Мишель объявил мне, что, по всей вероятности, наши желания, связанные с потомством от Причарда, должны исполниться. Он посоветовал мне, с тем чтобы ласки супруга не отвлекали Флору от охоты, увести ее одну, оставив Причарда в конуре; тогда мы сможем увидеть и то, что она умеет.
Совет был неплох. Мы отправились охотиться с Флорой, невзирая на отчаянные вопли Причарда.
Флора была благовоспитанной сукой без особых недостатков и выдающихся достоинств; несомненно, если бы случай не свел нас, она прожила бы свою жизнь в полной безвестности, из которой и самая смерть, какой бы она ни была, ее бы не вывела.
К счастью, одним из ее достоинств была способность охотиться под ружейным дулом.
Словом, я был очень доволен этим приобретением. Флора была из тех собак, которых продают за сто двадцать франков накануне открытия охоты и за сорок — на следующий день после закрытия. Когда мы вернулись с охоты, Причард встретил Флору очень радостно.
Этот породистый пес хотел при помощи хороших манер заставить забыть его увечья и раны.
Мы простились с нашими друзьями из Берне и вернулись в Париж 3 сентября 1850 года.
В этом году сезон был поздним и департамент Йонна открывал охоту только пятого числа.
Я получил письмо от своих друзей из Осера, где говорилось, что если я обещаю приехать на открытие охоты, то, поскольку я имею дело с мэрами и их помощниками, они отложат его до десятого.
Это письмо ускорило мой отъезд из Берне.
Вернувшись домой, я прежде всего захотел взглянуть на Катинa.
Тогда Причарда и Флору заперли в столовой, а Катинa привели в мастерскую.
Я жил тогда в небольшом особняке, который занимал один со своими одиннадцатью курами, цаплей, Причардом и Мишелем и в котором, как я считал, должны были появиться два новых жильца — Флора и Катинa.
Катинa оказался здоровым легавым псом трех или четырех лет, легкомысленным, вспыльчивым и драчливым.
Он скорее налетел на меня, чем подошел ко мне, бросился мне на шею так, будто хотел задушить, опрокинул мольберты моей дочери, прыгнул на стол, где лежало мое оружие и стояли китайские вазы, сразу же доказав, что было бы более чем неосторожностью приблизить его к себе.
Я позвал Мишеля и объявил, что для первого знакомства мне этого довольно и я откладываю удовольствие познакомиться с собакой покороче до открытия охоты в Осере.
Вследствие этого Мишелю было предложено увести Катинa обратно в конюшню.
Должен сказать, что беднягу Мишеля при виде Катинa посетило дурное предчувствие.
— Сударь, — сказал он, — этот пес принесет нам какое-то несчастье, не знаю, какое именно, но принесет, принесет!
— А пока, Мишель, — сказал я, — отведите его на место.
Однако Катинa, без сомнения, сам понял, что мастерская ему не подходит, и вышел по собственной воле, но по дороге увидел открытую дверь столовой и вошел в нее.
Причард и он не дали себе труда поинтересоваться друг у друга, не несет ли один из них ответ Юпитера; даже Гектора и Ахилла не охватывала с первого же взгляда такая сильная взаимная ненависть.
Движимое инстинктом и ненавистью, они набросились друг на друга с таким ожесточением, что Мишель вынужден был позвать меня, чтобы разнять их.
То ли вялая по природе, то ли обладавшая тем жестоким кокетством, из-за которого самка льва и самка человека не прочь посмотреть, как соперники дерутся ради нее, Флора оставалась безразличной во время боя, оказавшегося всего лишь короткой яростной стычкой благодаря стараниям моим и Мишеля.
Но нам показалось, что шея Катинa кровоточит: это легко было увидеть на белой шерсти.
Что касается Причарда, на его пестрой шкуре не видно было ран, если он их и получил.
Для понимания дальнейших событий мне необходимо дать вам топографическое представление о том, что можно было назвать «службами» маленького особняка на Амстердамской улице.
Одна входная дверь вела на улицу, вторая, с противоположной стороны, — в нечто вроде вытянутого сада; в глубине его находились каретные сараи, конюшня и задний двор. Поскольку после революции 1848 года у меня не остаюсь ни лошадей, ни экипажей, я превратил каретные сараи в большой кабинет, конюшню — в большой чулан, куда сваливали все подряд, а задний двор — в птичий, где сидели на насестах, кудахтали и неслись мои одиннадцать кур и где обитал петух Цезарь; здесь же в огромной конуре, настоящем дворце, до сих пор восседал Причард.
Он был по-прежнему в близких отношениях с курами. Впрочем, заглянув в курятник Шарпийона, вы увидели, какую выгоду он из этого извлекал; с этого дня мне стало ясно, отчего мои собственные куры бесплодны.
Итак, Причард занял свое место на птичьем дворе и, поскольку его конура была достаточно большой для двоих, Флора, в качестве супруги, разделила ее с ним.
Катинa был снова водворен в конюшню, куда его поместили с самого начала и откуда извлекли по случаю моего приезда.
Мишель, как обычно, занимался четвероногими и двуногими.
Вечером, когда моя дочь и я гуляли в саду, Мишель подошел ко мне и стал крутить в руках свой картуз: это означало, что он хочет сказать мне нечто важное.
— В чем дело, Мишель? — спросил я.
— Сударь, — ответил он, — когда я вел Причарда и Флору на птичий двор, я вот о чем подумал: у нас нет яиц, потому что Причард их ест, как вы могли увидеть в Сен-Бри, а Причард ест их, потому что сговорился с курами.
— Это очевидно, Мишель: если бы Причард не мог войти в курятник, он не ел бы яиц.
— Так вот, мне кажется, — продолжал Мишель, — если поместить Катинa — по-моему, это невоспитанная тварь, но он не такой плуг, как этот подлец Причард, — если поместить Причарда и Флору в конюшню, а Катинa на птичий двор, все пойдет лучше.
— Знаете ли вы, что произойдет, Мишель? — спросил я. — Может быть, Катинa не станет есть яиц, но он может съесть кур.
— Если с ним случится такое несчастье, у меня есть средство, которое на всю жизнь исцелит его от желания лакомиться курами.
— Да, Мишель, но куры к тому времени будут съедены.
Я не успел договорить, как от служб донесся такой шум, что можно было подумать, будто целая свора дерется из-за добычи, а яростный лай и жалобный визг указывали, что бой шел не на жизнь, а на смерть.
— Боже мой! — сказал я. — Мишель, вы слышите?
— Да, я прекрасно слышу, — ответил он, — но это собаки господина Пижори.
— Мишель, это Катинa и Причард, которые просто-напросто истребляют друг друга.
— Сударь, это невозможно, я их разделил.
— Ну, так они снова сошлись, Мишель.
— Это нетрудно, нигедяи вполне на такое способны, при том, что этот подлец Причард открывает дверь конюшни не хуже слесаря.
— Причард — храбрый пес; должно быть, он открыл дверь конюшни, чтобы вызвать на бой Катинa. И право же, я боюсь, как бы один из них не задушил другого.
Мишель бросился бежать к конюшне, и вскоре после того, как я потерял его из виду, послышались стенания, говорившие о том, что случилось большое несчастье.
Через минуту показался рыдающий Мишель с Причардом на руках.
— Взгляните, сударь, — сказал он, — Причарда больше нет! Вот до какого состояния довел его прекрасный пес господина Девима! Его надо звать не Катинa, а Катилина.
Я бросился к Мишелю. Хотя Причард иногда и доводил меня до бешенства, я очень любил его. Это единственная собака, в которой я находил оригинальность и непредсказуемость, свойственные умному человеку, не лишенному причуд.
— Ну, так что же с ним, Мишель?
— То, что он умер…
— Да нет, Мишель, еще нет.
— Во всяком случае, он к этому близок.
И он положил несчастное животное на землю.
Рубашка Мишеля была вся в крови.
— Причард! Бедный мой Причард! — закричал я.
Подобно умирающему аргосцу у Вергилия, Причард открыл свой горчичный глаз, печально и нежно посмотрел на меня, вытянул все четыре лапы, напрягся, вздохнул и умер.
Каталина прокусил ему сонную артерию, и смерть его, как вы видели, была почти мгновенной.
— Что поделаешь, Мишель! — сказал я. — Мы теряем не хорошего слугу, а доброго друга… Вымойте получше это несчастное создание, заверните его в тряпку, выройте для него в саду яму, и мы устроим ему могилу, над которой поместим такую эпитафию:
Ранцау доблестный тебе примером стал:
Увечьям вопреки ты шел к победной славе,
Полтела ты, как он, в сраженьях потерял,
Но сердце Марс тебе нетронутым оставил! [11]
Как всегда, я старался рассеять свою печаль работой.
И все же к полуночи мне захотелось узнать, выполнены ли мои распоряжения насчет похорон Причарда. Я тихонько вышел и нашел Мишеля сидящим на ступеньках столовой; у его ног лежал труп Причарда.
Скорбь Мишеля не утихала, он стенал и рыдал, как в ту минуту, когда принес мне Причарда на руках.
Но две винных бутылки, которые я счел пустыми, поскольку они лежали на полу, указывали мне на то, что, как при античном погребении, Мишель не пренебрег речами в честь покойного, и я ушел, убежденный: Мишель плакал если и не чистым вином, то, по крайней мере слезами, подкрашенными вином.
Он сам был настолько поглощен своим горем, что не увидел и не услышал меня.
XLVI
СРЕДСТВО, ПРИ ПОМОЩИ КОТОРОГО МИШЕЛЬ ИЗБАВЛЯЛ СОБАК ОТ ПРИВЫЧКИ ПОЕДАТЬ КУР
На следующий день Мишель, так и не ложившийся, разбудил меня на рассвете.
Много говорят о том, как выходит на сцену Тальмa в трагедии «Гамлет» Дюсиса. Я сам видел это два или три раза и могу судить, какое он производил впечатление.
Я всего один раз видел, как Мишель таким входит в мою спальню, но это его появление стерло из моей памяти три выхода Тальмa.
Никогда Тальмa, испуганному видом призрака, не удавалось издать страшный возглас «Ужасный призрак!» таким же леденящим душу образом, каким Мишель, войдя в мою спальню, выкрикнул эти простые слова, трижды повторив их:
— Ах, сударь! Ах, сударь! Ах, сударь!
Я открыл глаза и в свете зарождающегося дня, то есть сквозь пепельный покров того часа, когда солнце еще борется с темнотой, увидел Мишеля — бледного, растрепанного, воздевающего руки к небесам.
— Что еще случилось, Мишель? — спросил я, отчасти встревоженный, отчасти рассерженный тем, что меня разбудили так рано.
— Ах, сударь, вы не знаете, что сделал этот разбойник Катилина?
— Знаю, Мишель, он убил Причарда, мне это известно…
— Ах, сударь! Если бы только это…
— Как, если бы только это? По-моему, этого вполне достаточно!
— Если вы спуститесь в курятник, то увидите.
— Что я увижу? Договаривайте…
— Всеобщее избиение — вот что! Варфоломеевская ночь!
— Наши куры, Мишель?
— Да, сударь, куры, которые стоили сто франков каждая, не считая петуха, которому цены не было.
— Сто франков, Мишель?
— Да, да, сударь, сто франков. И среди них даже была одна, у которой совсем не было перьев, у нее был только пушок, и такой шелковистый. Она стоила сто пятьдесят франков.
— И он всех задушил?..
— Да, сударь, от первой до последней!
— Что ж, Мишель, вчера вы говорили: если Катилина станет душить кур, вы знаете способ избавить его от этого порока…
— Разумеется, сударь.
— Ну что, вы закончили с Причардом?
— Да, сударь, он похоронен под кустом сирени.
И Мишель рукавом смахнул слезу.
— Бедный Причард, он никогда бы такого не сделал!
— Ну, Мишель, на что же вы решитесь в таких ужасных обстоятельствах?..
— Признаюсь, сударь, сегодня утром я готов был взять у вас ружье и покончить с этим мерзавцем Каталиной.
— Мишель, Мишель, подобные крайности хороши были для Цицерона — он был адвокатом, он был напуган и хотел обеспечить победу тоги над оружием; но мы, христиане, знаем: Господь хочет раскаяния, а не смерти грешника.
— Вы думаете, сударь, Катилина когда-нибудь раскается? Как же! Он готов начать все снова. Вчера — Причард, сегодня — куры, его ничто уже не остановит!.. Завтра настанет мой черед, послезавтра — ваш.
— Но, Мишель, в конце концов, у вас есть средство исцелять собак от привычки поедать кур, испробуем его сначала, мы всегда успеем прибегнуть к крайним мерам.
— Это ваше последнее слово, сударь?