— Туннели, — отвечаю я. — Они вышли возле туннелей.
Дым рассеивается. Бьющая из шлангов вода очищает лик здания, и все начинает меняться. Меня никто не слушает. Никто никого не ищет. Я вижу это по их медлительности. Внутри никого нет.
— Пол жив! — кричу я. — Я видел его.
Но каждая потерянная секунда играет против него. Каждая потерянная минута — еще одна горсть песка. По тому, как смотрит на меня Джил, я понимаю: все изменилось.
— Со мной все в порядке, — говорит он санитару, осматривающему его руку, и, вытерев мокрую щеку, показывает на меня: — Помогите моему другу.
Луна бдительным оком висит над нами. Я сижу на снегу и смотрю на молчаливых людей, поливающих из шлангов то, что осталось от клуба. В голове звучит голос Пола. «Иногда, — говорит он, глядя на меня поверх чашки, — у меня бывает такое чувство, что он и мой отец тоже». Над черным занавесом неба я вижу его лицо, и мне хочется ему верить. Даже сейчас.
Так что ты думаешь?
О твоем решении поехать в Чикаго?
О том, чтобы нам поехать туда вместе.
Куда нас отвезли потом, какие вопросы задавали — ничего этого я уже не помню. Перед глазами бушевал огонь, в ушах стоял голос Пола, как будто он парил где-то над пламенем. До наступления рассвета передо мной прошли тысячи лиц, и каждое несло весточку надежды: лица друзей, выбежавших из комнат с началом пожара; лица профессоров, разбуженных воем сирен; лица всех тех, кто покинул прерванную на середине службу. Все они окружили нас, точно полевую казну, каждое лицо — монета, как будто сверху было объявлено, что мы должны претерпеть потери, сосчитав то, что осталось. Боги сыграли черную комедию. Мой брат Пол был принесен в жертву на Пасху. Панцирь черепахи свалился на наши головы.
Мы трое пережили ту ночь вместе, проведя ее в силу обстоятельств под одной крышей. Никто ничего не говорил. Чарли сжимал висящее на шее распятие, Джил спал, а я смотрел в стену. Не имея никаких известий о Поле, мы доверились мифу о его чудесном спасении, о его воскрешении. Вера в мифическую нерушимость дружбы столь же бессмысленна, как и вера в мифическую неразделимость семьи, и уж мне-то следовало это знать, но тогда вера в миф помогала и поддерживала. Тогда и после.
Вера в миф, но не надежда.
Потому что надежды уже не осталось.
ГЛАВА 29
Время, подобно доктору, умыло руки и позабыло о нас. Еще прежде чем Чарли выписался из больницы, мы перестали быть свежей новостью. Товарищи смотрели на нас так, словно мы, выпав в какой-то момент из жизни, превратились в ненадолго ожившее воспоминание, в некие полузабытые символы со стертым значением.
Облако насилия, накрывшее Принстон, рассеялось уже через неделю. Студенты снова стали разгуливать по кампусу после наступления темноты, сначала группками, потом и поодиночке. Бессонными ночами я часто выходил из общежития и шел в ближайшее кафе, с удивлением обнаруживая, что не спится не только мне. В разговорах часто упоминалось имя Ричарда Кэрри. Не забывали вспомнить и Пола.
Однако время шло, и имена тех, кого я знал, звучали все реже, вытесняемые темами приближающихся экзаменов, соревнований по лакроссу, обсуждением последних серий популярного телесериала и привычными весенними сенсациями, героиней одной из которых стала старшекурсница, переспавшая со своим консультантом. Даже заголовки газет, которые я просматривал в очереди перед кассой и которые помогали отвлечься от мыслей об одиночестве, ясно давали понять, что мир, двигаясь вперед, успел забыть о нас. На семнадцатый день после Пасхи «Принстон пэкет» сообщила об аннулировании плана строительства в городе подземной автостоянки. И лишь внизу страницы поместилось объявление о крупном пожертвовании в два миллиона долларов на перестройку «Плюща».
Чарли вышел из больницы через пять дней, однако провел еще две недели в реабилитационном центре. Врачи рекомендовали небольшую косметическую операцию на груди, где остались грубые шрамы, но он отказался. Я навещал его каждый день, пропустив только один. Картофельные чипсы, учебники, результаты матчей — Чарли всегда давал мне повод прийти к нему еще раз.
Не раз и не два он показывал мне свои ожоги. Сначала я думал, это нужно ему только для того, чтобы доказать что-то себе самому, убедить себя в том, что он не чувствует себя обезображенным, что он переборол то, что с ним произошло. Однако потом я почувствовал, что дело в другом. Чарли хотел удостовериться в том, что я вижу происшедшие с ним перемены. Наверное, в нем жило опасение, что тогда, бросившись за Полом в туннель, он перестал быть частью моей и Джила жизней. Мы двигались дальше каждый сам по себе, без него справляясь с потерями. Чарли понимал, что мы становимся чужаками для самих себя, и хотел донести до нас, что он и сам в таком же положении, что мы вместе и в этом испытании.
Удивительно, но Джил навещал его так же часто, как я. Иногда наши визиты совпадали, и тогда все испытывали странное ощущение неловкости. Каждый считал себя виноватым, и присутствие другого только усиливало это чувство. Чарли совершенно безосновательно корил себя за то, что не был с нами в «Плюще». Иногда он даже видел кровь Пола на своих руках, а его смерть принимал как цену собственной слабости. Что касается Джила, то он винил себя за то, что, оставив нас еще раньше, предал друзей, хотя в чем именно выразилось это предательство, объяснить не мог. Терзания Чарли только усугубляли его вину.
Однажды, перед тем как лечь спать, Джил попросил у меня прощения, сказал, что сожалеет о случившемся, что вел себя не так, как следовало бы, что мы заслуживали лучшего к себе отношения. Он больше не смотрел старые фильмы и, отправляясь на обед, выбирал рестораны подальше от кампуса. Каждый раз, когда я приглашал его на ленч в свой клуб, Джил находил какую-то причину для отказа. Только после четвертой или пятой попытки до меня дошло, что дело не в нежелании быть в моей компании, а в стремлении избежать встречи с руинами «Плюща». После того как Чарли вышел из больницы, мы почти постоянно завтракали, обедали и ужинали вместе. Джил все чаще и чаще ел и пил один.
Интерес к нам постепенно иссякал. И если поначалу, когда люди просто устали слушать одно и то же, мы чувствовали себя кем-то вроде париев, то потом, когда о нас стали забывать, мы перешли, по нашим собственным ощущениям, в категорию призраков. Устроенная в часовне поминальная служба по Полу привлекла столь мало народу, что пришедшие на нее вполне поместились бы в самом небольшом классе, да и те, кто собрался, представляли главным образом друзей Чарли и Джила, руководствовавшихся скорее чувством сострадания к своим товарищам, чем скорбью о погибшем. Единственным из преподавателей, подошедших ко мне по окончании церемонии, была профессор Ларок, причем интересовал ее не столько сам Пол, сколько «Гипнеротомахия». Я отделался общими словами и впоследствии делал то же самое каждый раз, когда кто-либо заводил речь о сделанных Полом открытиях, решив не выдавать тайну, которую он сам так тщательно охранял от посторонних.
На короткое время о Поле вспомнили примерно через неделю после сообщения о подземной стоянке, когда стало известно, что незадолго до отъезда из Нью-Йорка в Принстон Ричард Кэрри продал всю свою собственность и долю в аукционном доме и положил деньги в некий частный фонд. Когда руководство банка отказалось сообщить детали трастового договора, «Плющ» заявил о своих претензиях на часть этих средств в качестве компенсации за причиненный клубу ущерб. Лишь после решения правления о том, что ни один камень нового здания не будет куплен на деньги Кэрри, газеты сообщили об анонимном пожертвовании. Тогда же появились предположения о том, что переведенные в трастовый фонд миллионы предназначались именно Полу. Впрочем, я в этом и не сомневался.
Ничего не зная о диссертации Пола, публика, разумеется, не поняла и мотивы, которыми руководствовался его благодетель, а потому их дружба, как и отношения с Тафтом, стали предметом самых разнообразных домыслов.
В конце концов и Кэрри, и Тафт превратились в фарсовые фигуры, воплощение порока и объяснение зла. Дом Тафта обрел мрачную известность, и новые сотрудники института отказывались жить в нем, а среди местных подростков считалось подвигом проникнуть в него ночью.
Единственным положительным результатом нового климата, созданного фантастическими теориями и сенсационными заголовками, стало то, что никто уже не допускал и мысли о нашей ответственности за случившееся. Мы были слишком скучны и обыкновенны, чтобы играть сколь-либо значительную роль в мрачной, жуткой истории, главными персонажами которой журналисты сделали Распутина-Тафта и убившего его психопата Кэрри. Как полиция, так и университетские власти заявили, что не собираются выдвигать против нас никаких обвинений. Это, полагаю, успокоило наших родителей, всерьез опасавшихся самых страшных последствий. Джила такого рода проблемы никогда особенно не заботили, да и я, откровенно говоря, не воспринял бы отчисление как большую трагедию.
Другое дело — Чарли. Он жил под тенью случившегося, и тень эта постоянно сгущалась. Везде и всюду ему мерещились неприятности, каждый поворот событий сулил недоброе. Джил называл его состояние комплексом преследования, но, по-моему, Чарли просто убедил себя, что мог бы спасти Пола. Так или иначе, его ждала расплата — если не в Принстоне, то в будущем. Чарли страшился не преследователя, а суда Божьего.
Единственным источником удовольствия в те последние дни была Кэти. Сначала, пока Чарли еще лежал в больнице, она приносила нам с Джилом еду. После уничтожившего «Плющ» пожара она объединилась с другими состоявшими в этом клубе второкурсницами, и девушки сообща покупали продукты и готовили себе обеды. Считая, что мы недоедаем, Кэти всегда рассчитывала и на нас. Позднее она стала вытаскивать меня на прогулки, утверждая, что солнце обладает целительной силой и способствует выздоровлению и что приходящие на рассвете космические лучи содержат частички лития. Она даже фотографировала нас, как будто находила в тех днях нечто особенное, достойное заключения в копилку памяти. Живший в Кэти фотограф был твердо убежден, что для решения проблем нужно лишь выбрать верную экспозицию.
С изъятием из ее жизни «Плюща» Кэти, казалось, стала еще ближе к тому, какой я хотел ее видеть. Она всегда пребывала в приподнятом настроении и прекрасно выглядела. Вечером накануне выпуска Кэти пригласила меня после кино к себе в общежитие под тем предлогом, что мне нужно попрощаться с ее подругами. Я знал, что у нее на уме другое, и тем не менее отказался. В комнате было слишком много фотографий — родных, старых друзей, собачки у кровати в ее нью-гемпширском доме, — и последняя ночь в окружении всех этих символов постоянства и определенности только напомнила бы мне о том, сколь неопределенна и неустойчива моя собственная жизнь.
Следствие по делу о трагедии в «Плюще» двигалось неспешно, но за день до актового дня, словно в ознаменование завершения учебного года, местные власти объявили Ричарда Кэрри «виновным в пожаре, жертвами которого стали два человека». В подтверждение этого вывода следствие указывало на два фрагмента человеческой челюсти, совпавших со снимками из медицинской карты Кэрри. Все остальное уничтожил взрыв газа.
Тем не менее дело не было закрыто, и ничего определенного не было сказано в отношении Пола. Через три дня после взрыва следователь в разговоре с Джилом доверительно поведал, что полиция не теряет надежды найти Пола живым: немногие обнаруженные на пепелище останки указывали только на Кэрри. Последовавшие за этим дни прошли в ожидании Пола. Когда он так и не появился — не вышел из леса, не вернулся к знакомому месту, лишившись на время памяти и не узнавая себя самого, — следователи поняли, что хранить молчание все же лучше, чем поддерживать в нас ничем не обоснованную надежду.
День вручения дипломов выдался теплым, тихим, по-настоящему весенним, как будто ненастный пасхальный уик-энд с его метелью был не более чем сном. Сидя во дворе Нассау-Холла в окружении облаченных в мантии и шапочки с кисточками товарищей и ожидая своей очереди, я любовался порхающей в воздухе бабочкой — неуместной эмблемой лета и беззаботности. Вверху, на башне, беззвучно звонил безъязыкий колокол, и я представлял, что это Пол дергает за веревки, отмечая наш праздник.
Призраки были повсюду. Женщины в вечерних платьях, словно перенесшиеся в небо прямо с костюмированного бала, танцевали подобно рождественским ангелам, возвещающим приход нового времени года. Голые «олимпийцы» мелькали тут и там, нисколько не стесняясь своей наготы, похожие на снежинки из минувшей зимы. Обращавшийся к нам с приветственным словом профессор отпустил шутку на латыни, и я, не поняв ее, вдруг представил, что перед нами выступает Тафт, за его спиной стоит Франческо Колонна, а за ними целый хор древних философов, повторяющих торжественные слова рефрена.
После церемонии мы втроем в последний раз возвратились в общежитие. Чарли собирался в Филадельфию, чтобы поработать до осени на «скорой помощи». После долгих размышлений и колебаний он сделал выбор в пользу Пенсильванского университета, объяснив свое решение желанием быть поближе к дому. Джил собирал вещи с удивившей меня поспешностью. Отвечая на мой вопрос, он признался, что уже вечером улетает из Нью-Йорка в Европу с намерением провести некоторое время в Италии.
После его ухода мы с Чарли забрали поступившую за день почту. В ящике оказалось четыре одинаковых маленьких конверта с регистрационными карточками каждого из нас. Я взял свой и сунул в карман конверт на имя Пола, с опозданием осознав, что его до сих пор не вычеркнули из списков. Раздумывая над тем, не лежит ли где-нибудь и его диплом, я взглянул на последний конверт, адресованный Джилу, и увидел, что его имя вычеркнуто, а вместо него рукой самого Джила вписано мое. Внутри лежала записка с адресом какого-то отеля в Италии.
«Дорогой Том, оставляю тебе картонку Пола. Передай Чарли мои извинения за то, что уезжаю в такой спешке. Знаю, вы поймете. Будешь в Италии, пожалуйста, позвони.
«.
Расставаясь, мы обнялись. Через неделю Чарли позвонил мне домой, чтобы узнать, собираюсь ли я на традиционную встречу выпускников в следующем году. Воспользоваться таким предлогом для телефонного звонка мог только Чарли, и мы проговорили несколько часов. В конце он спросил, есть ли у меня адрес Джила, объяснив, что нашел открытку, которая может ему понравиться. Я понял только то, что пути бывших друзей разошлись. Отношения между ними уже не восстановились.
В Италию я так и не попал. Ни в то лето, ни в последующие. За четыре года мы трижды встречались с Джилом на встречах выпускников и с каждым разом все труднее находили темы для разговора. Жизнь его постепенно складывалась так, как и было предопределено. В конце концов он вернулся на Манхэттен и стал, как и его отец, банкиром. В отличие от меня возраст только шел ему на пользу. В двадцать шесть Джил объявил о помолвке с девушкой, учившейся в Принстоне курсом младшие и напоминавшей звезду из одного старого фильма. Увидев их вместе, я понял, что у него все пошло по плану.
Отношения с Чарли складывались куда лучше. Честно говоря, это он не дал мне оторваться. В моей жизни у него особенное место: я знаю, что другого такого друга уже не встречу. Чарли не из тех, кто сдается на милость обстоятельств, оправдывая увядание дружбы расстояниями и временем. Уже на первом году учебы на медицинском факультете Пенсильванского университета он женился на девушке, поразительно похожей на его мать. Первого ребенка, дочь, назвали в честь бабушки, второго, сына, в мою честь. Будучи сам холостяком, я могу судить о Чарли-отце абсолютно беспристрастно, не опасаясь бледно выглядеть на его фоне. Воздавая ему должное, скажу так: родитель из него еще лучше, чем друг. В том, как Чарли заботится о детях, есть нечто инстинктивное, некое стремление защитить и уберечь от всех зол мира, всепобеждающая энергия жизни. Сейчас он педиатр, врач от Бога. Жена говорит, что иногда по уик-эндам Чарли работает на «скорой». Я лишь надеюсь, что когда-нибудь Чарли Фримен предстанет перед верховным судьей и ему воздастся по заслугам. Лучшего, чем он, человека я не встречал.