Наконец герольд обратился к зрителям, объясняя им причину и правила боя и представляя участников. В этот раз никто не давал указания не упоминать национальность. Более того, о данах в королевских кругах говорили, как о потенциальных врагах. И потому при представлении одна пара так и была названа датской, вторая — смешанной, потому что только один из оруженосцев сказал, что он славянин, второй же не опроверг и не подтвердил свое аварское происхождение. Здесь же была произнесена традиционная клятва вести бой честно, не использовать наговоренное и запрещенное оружие, выполнять все команды герольда и турнирных стражников. После этого пары развели по противоположным сторонам, и герольд вопросительно поднял руку, обращаясь за разрешением на начало к графу Оливье. Граф, хмуря брови и поглядывая в ресе, где сидел в седле, посмеиваясь над чемто, герцог Трафальбрасс, дал отмашку рукоятью меча, поскольку не пожелал использовать свой маршальский жезл, предназначенный для турнира, но не для такой прозаической вещи, как Божий суд, участвуют в котором люди низкого звания. Герольд, разницы в жезлах не видя, поскольку всегда пользовался одним и тем же, подал команду сигнальщику, и сильный звук рога возвестил о начале.
Внешне датская пара выглядела несомненно солиднее. Более крупные бойцы смотрелись еще мощнее за счет того, что поверх кольчуг набросили на себя лохматые шкуры. Рогатые шлемы, казалось, уже сами собой были оружием, устрашающем врага[45]. Бойцы обеих пар и в самом деле подражали рыцарям. Чтобы не мешать друг другу, они заняли позицию с небольшой дистанцией и, как только услышали сигнал, одновременно переглянулись, обменялись несколькими подбадривающими словами и помчались навстречу противнику, гремя оружием. Скорость при разгоне была выбрана максимальная, чтобы увеличить силу собственного удара еще и массой своего коня. Полетели вверх осколки щитов. Но в итоге ни один из бойцов не оказался настолько искусным копейщиком, чтобы выбить противника с первого удара. Пары проскакали до противоположного барьера, где развернулись и приготовились ко второй схватке, обмениваясь мнением о первой и давая друг другу советы.
Сигнал прозвучал. И опять все четыре воина удержались в седле, хотя один из данов явно пытался ударить так, чтобы копье, соскальзывая со щита якобы нечаянно, угодило в круп лошади[46]. Но слишком велика была скорость разгона, и лошадь отделалась лишь глубокой царапиной. Тем не менее герольд не преминул подскакать к дану и резко предупредить его.
Перед началом третьей и последней копейной схватки славяне после сигнала рога чуть задержались, что-то обсуждая, и видно было, что они не стали гнать лошадей так, как делали в первых двух случаях. Это заметили и на берфруа, и рыцари в королевской ложе, потому что последнее столкновение произошло уже не по центру ристалища, а заметно в стороне. Но если даны после очередной безуспешной попытки выбить противника из седла намеривались проскакать к самому барьеру и там развернуться, как и прежде, то славяне повернули коней сразу же и, теперь уже ударив лошадей шпорами, устремились за противником вслед. Даны слишком поздно спохватились. Только шум на берфруа заставил их оглянуться и попытаться прибавить скорость, чтобы иметь возможность развернуться на безопасном расстоянии от противника.
Но над плечом Люта уже сделала несколько оборотов праща, и камень аккуратно попал в шею Гунальду, не прикрытую бармицей, потому что данские рогатые шлемы бармицы не имеют. Гунальд вылетел из седла.
Одновременно с Лютом поднял свою плетку и Далимил. Но его противник уже был почти недосягаем для удара и мог скакать в ресе, что допускалось правилами, для разворота. Тогда плеточник взмахнул своим странным оружием и захлестнул лошади заднюю ногу. Упали вместе, и воин и лошадь, но лошадь тут же вскочила, а всадник остался лежать со сломанной шеей. Далимил развернулся, чтобы помочь Люту расправиться с оставшимся в живых оруженосцем Сигурда.
И тут сам герцог пустил коня вскачь и выскочил в ристалище. Но не для того, чтобы принять участие в бое. Предметом его атаки стал герольд.
— Он умышленно поразил лошадь! — закричал герцог. — Это против правил!
— Лошадь жива и здорова, — возразил герольд. — Только всадник погиб.
— Но удар-то был нацелен в лошадь! — герцог махал руками, и к нему со всех сторон устремились турнирные стражники, грозя алебардами.
Герольд совсем не испугался бешенства данского вельможи.
— Сегодня утром, герцог, вы на моих глазах трижды сшибали своей лошадью лошадь противника. И даже покалечили одну. Эта же лошадь совсем не пострадала. Если она — ваша собственность, можете поймать ее.
Стражники, ничуть не обращая внимания на возмущение герцога, довольно грубо ударили несколько раз по крупу его коня, заставляя побежать. Сигурд вынужден был направить коня уздой, но возвращаться в ресе не собирался, а вознамерился покинуть ристалище. Однако дорогу ему опять преградили стражники с алебардами, выставившие барьер достаточно высокий, чтобы через него могла перепрыгнуть лошадь с тяжелым оружным всадником.
— Что еще такое! — в ярости вскричал герцог, хватаясь за меч.
— Вернитесь в ресе, — сказали ему. — Вы требовали Божьего суда, суд состоялся. Вам предстоит выслушать приговор.
Сигурд обернулся как раз в тот момент, когда Гунальд упал. Меч Люта угодил ему в шлем прямо между устрашающими, выкрашенными под цвет крови рогами, и прорубил металл.
— Я пришлю графу Оливье 250 солидов для королевской казны, — прошипел Сигурд. — Может быть, Карлу Каролингу хватит этих денег, чтобы вооружить для меня достойного соперника на завтра…
И он послал коня вперед, будучи не в силах переносить публичный позор приговора.
Стражники не решились остановить его своими алебардами, потому что это было бы уже нападением на герцога.
Сигурд в несколько минут преодолел дорогу от ристалища к палаточному городку, полупустому в связи с Божьим судом. Люди сидели в основном у дальних костров, где располагался лагерь саксов, участвующих в сегодняшнем меле. Там слишком много раненых, чтобы их оставить без присмотра. Герцог гнал коня, убегая от позора, который сильнее любого страха, особенно для натур сильных и привычных к всеобщему поклонению. И, уже въехав на срединную дорогу, проходящую между палаток, вдруг вспомнил высокую и сильную фигуру князя Ратибора, стоящую в ресе рядом с таким же высоким и сильным Годославом. Князья беседовали между собой мирно и с явной симпатией друг к другу.
И герцог осадил коня.
Он сам еще не знал, почему остановил, не понял, что заставило его так поступить. И только потом сообразил, что находится рядом с пустой палаткой аварца, потому что и сам рыцарь, и его оруженосец не успели еще вернуться из ристалища. Что-то не понравилось герцогу в Ратиборе. Только — что? Скорее всего, совершенно неожиданное сегодняшнее вмешательство в разговор у костра саксов, обвинение герцога в бесчестности. Чтобы выдвинуть такие аргументы, следовало Сигурда знать достаточно хорошо. Но он определенно никогда с аварцем не встречался. Тогда- возникает другой вопрос. А аварец ли это вообще? Кто сказал, что он аварец? Аварский панцирь может носить кто угодно. У самого Сигурда есть несколько сарацинских доспехов, но даже пьяный матрос не назовет герцога магометанином. Чем вызвана нелюбовь этого рыцаря к Трафальб-рассу? Откуда у него желание сразиться с таким сильным бойцом?
Сигурд попытался вспомнить отдельные нотки голоса. Нет. Ломаные слова, акцент, возможно, умышленный — это все не позволяет узнать голос. Но не может незнакомый человек так активно против него выступить. Здесь явно замешано что-то. Может быть, старая история? Может быть, этот человек прибыл сюда специально, чтобы отомстить герцогу за какие-то старые грехи? Мало ли грехов на его душе… Промысел викингов безгрешным не назовешь.
Герцог осмотрелся. Даже на стременах привстал, чтобы лучше видно было. Никого рядом нет. И тогда он спрыгнул с коня, оставив поводья свободно болтаться и не заботясь о том, что конь может убежать, и стремительно вошел в палатку Ратибора. Должно же там быть хоть что-то, что поможет разгадать эту тайну. Но палатка была на удивление пуста. Походная кровать ничем не отличалась от любой другой, которые продают здесь же, на улицах Хаммабурга. Маленький столик ничем не примечателен. Должно быть, приобретен вместе с палаткой. Никаких вещей, ничего, кроме страшной тяжелой рогатины, прислоненной к полотнищу палатки в углу…
Герцог уже собрался уходить, когда взгляд его упал на маленькую подушку. Люди иногда кладут что-то под подушку. Впрочем, совсем не надеясь на успех, Сигурд приподнял только угол. И увидел небольшой кожаный кошелек с золотой вышивкой. Он взял кошелек в руки. Звякнуло золото. Много золота. Кошелек был набит туго. Впрочем, золото совсем не интересовало герцога. Главное — вышивка. Небольшая, аккуратная. Трезубец…
Трезубец!
Герб Годослава. Значит, в самом деле, аварец как-то связан с Годославом…
Не зная еще, зачем так поступает, Сигурд сунул кошелек в карман и стремительно покинул палатку. И вовремя. По дороге со стороны города шли люди, хотя они, скорее всего, не обратили на него внимания. Мало ли кто ходит среди палаток. И чтобы не привлекать внимания и дальше, герцог не стал громко окликать лошадь и вскакивать в седло, а просто привычно чмокнул губами, призывая животное к себе, и повел коня на поводу, двинувшись к своему шатру.
Там, усевшись на свою походную, просто роскошную кровать, по сравнению с кроватью аварца, Сигурд налил себе кружку вина из кувшина и достал кошелек, чтобы рассмотреть его получше. У него не возникло мысли, что этот кошелек принадлежит тому, чей герб вышит на коже, потому что людей Годослава он видел у другой палатки. Из памяти выплыли рассказы, слышанные у костров, — о рыцаре-бретере. А не под именем ли Ратибора этот бретер скрывается? Если это так, то герцог допустил оплошность, заявив назавтра о поединке с аварцем. Но не бывает бед безответных. И с такой бедой тоже можно бороться.
Сигурд вспомнил утро. Слишком хорошо Ратибор дрался в меле, чтобы быть простым воином. Один против четверых рыцарей-франков… И не только не позволил победить себя… Франки еле-еле успевали защититься от аварца. Такой воин, не скрывайся он из-за своего промысла, был бы давно и хорошо известен.
И именно Годослав заплатил ему, чтобы убить Сигурда!
Да, именно так! Рыцарь-бретер — определен…
Впрочем, как и тот человек, за которым рыцарь-бретер охотится…
Так решил герцог и спрятал кошелек в карман. Он усмехался, потому что понял, каким образом он победит даже бретера…
Герцог Трафальбрасс ошибся, думая, что остался незамеченным и неузнанным. Расстояние в самом деле было слишком велико, чтобы рассмотреть детали. Сам он даже не обратил внимания, что за люди движутся в сторону лагеря. Не разобрал большую разницу в их росте. Но, если высокий рост не дал Ставру преимущества в зрении, то острый глаз стрельца позволил Барабашу рассмотреть и герцога, и палатку, из которой тот вышел. И даже громадная синяя шишка на лбу не помешала этому.
— Смотри-ка… — показал Барабаш пальцем. — Герцог Трафальбрасс заглядывал к нашему князю выпить стаканчик дармового вина. Интересно, поставил ему Годослав шишку наподобие моей?
— Я не могу разобрать… — сощурил глаза волхв. — Это точно Сигурд?
— Точно. Я разве когда-нибудь ошибался?
— И ты ничего не путаешь после знакомства с дубинкой брата Феофана? Он в самом деле вышел от Годослава?
— Точно. И ничего не путаю. Если хочешь, я отсюда попаду стрелой Сигурду в левую ноздрю.
— Нет, лучше в правую… — пошутил Ставр необдуманно. Барабаш быстро достал из налучья лук и приготовил
стрелу.
— Могу и в правую… И даже в обход палатки, за которую он сейчас спрятался.
— Я пошутил. Разве можно стрелять в рыцарей, когда с ними не воюешь… — положил волхв руку на плечо Барабашу. — Но мне интересно узнать, что понадобилось Сигурду у Годослава. И где Далимил? Я его не вижу. И вообще тебе не кажется, что лагерь наполовину пуст?
— Что-то произошло… — сделал вывод Барабаш. — Уж не заглядывал ли сюда брат Феофан со своей дубинкой?
И он основательно потер шишку на лбу. Шишка болела, но когда ее потрешь с силой, болеть начинает весь лоб, и про шишку забываешь. Этим Барабаш и спасался…
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Перед рассветом дежурный офицер стражи по приказанию короля обязательно распахивал полог палатки, расположенный всегда строго с юго-восточной стороны, и солнечный луч попадал в помещение вместе с утренней прохладцей. Карл имел завидную привычку вставать очень рано и приучил к тому же своих рыцарей и придворных.
В этот памятный и неординарный день он встал даже раньше обычного, вместе с тем самым солнечным лучом, что, поднявшись из-за далекой лесной полосы в землях бодричей, проник в палатку и осветил королевское ложе. И это несмотря на то, что вечером король лег спать довольно поздно из-за затянувшегося разговора с лучшими своими воинами, которым предстояло уже утром выступать на турнире. Разговора этого потребовал граф Оливье, рассказав, как неприлично вел себя герцог Трафальбрасс во время испытания Божьим судом.
Мало того что погибли оба оруженосца Трафальбрасса, внешне настолько сильные и опытные в сравнении с противниками, что невозможно не усмотреть в их гибели Промысел Божий. Следовательно, сами небеса доказали, что Сигурд лжец. Но герцогу такого доказательства не хватило, и он повел себя совсем неподобающим рыцарю образом. Не умея сдерживать порывы буйного нрава, герцог еще и выскакивал в ристалище, обвиняя в предвзятости герольда, и в конце концов ускакал, не выслушав приговора, чем попросту оскорбил назначенного королем судью, а, следовательно, и самого короля.
— Он — дикарь, Ваше Величество, хотя и хороший воин, — настаивал на своем граф Оливье. — Дикарь-конунг, которому только возглавлять дикарей-викингов в грабительском морском походе, а вовсе не герцог и не рыцарь. И я думаю, что нашим рыцарям просто зазорно вступать в состязание с таким необузданным и невоспитанным человеком, как Трафальбрасс. Выставил себя в меле, показал искусство, наряду с простолюдинами… И за глаза ему этого хватит! Это уже слишком высокая для него честь! Ему не место там, где будут демонстрировать свое мастерство лучшие из лучших. Ведь каждый турнир в моем понимании — это не только состязание в воинском искусстве. Это еще и состязание в благородстве, в честности, в высоком духе!
Карл молчал и в раздумье постукивал себя по отвороту сапога плеткой. Это была новая привычка короля, появившаяся всего несколько дней назад вместе с самой плеткой, изделием мастеров из Старгорода, преподнесенной королю Алкуином. И граф Оливье успел заметить, что точно такая же привычка внезапно, как болезнь, поразила многих придворных, которые стали бегать по лавкам Хаммабурга в поисках похожих плеток, чтобы при случае повторять королевские жесты. В Хаммабурге таких не оказалось, и слуги были срочно отправлены на поиски в Старгород, поскольку сами придворные в момент проведения турнира не имели времени на такую поездку.
— В этом ты, любезный друг мой, не прав… — не согласился с мнением воспитанника монсеньор Бернар. — Я прекрасно понимаю, как красиво звучат слова о высокой рыцарской чести, но я также понимаю и другое. Отказывая Трафальбрассу в праве на участие в джаусте, мы проявляем неуважение всему королевскому дому Дании. Это первое, и немаловажное. Мы не должны уподобляться родственникам Готфрида. Оскорбляя других королей, любой король унижает королевское достоинство вообще, в том числе и собственное. Точно так же, как оскорбляя постороннего вельможу, вельможа оскорбляет и себя. Второе, на чем я хочу заострить внимание, тоже не менее важно. Наша рыцарская репутация! Сигурд у всех на глазах показал, какой он прекрасный боец. Он сумел не просто победить, но убить трех наших рыцарей в меле. Хотя лично мне в ристалище больше понравился князь Ратибор. Но о Ратиборе в народе не говорят, считая его чужим. Более того, многие видят в нем потенциального врага, потому что аварские набеги высосали всю кровь у тех, кто живет чуть южнее. Но вести об этом доходят и до северян. А вот о Сигурде говорят на каждом углу. Он стал среди саксов почти героем. Он и сам себя чувствует таким, потому что по своему скудоумию и зазнайству не понимает разницу между рыцарями, участвующими в меле, и теми, кто составит костяк турнирных зачинщиков. Любой из них выглядел бы в меле ничуть не хуже Сигурда. Бог с ним, с Сигурдом. Но этого же не понимает, к сожалению, и народ. И если мы не допустим его завтра в ристалище, то все местные простолюдины, которым недоступны высокие рыцарские помыслы, посчитают, что король после меле испугался за своих хваленых рыцарей. И не допустил Сигурда только по этой причине.