Впрочем, это произошло уже после Сен-Поля, когда Филипп уехал часа на два в Фревен, где жил его старый отец.
А в Сен-Поле, куда они прибыли 6 плювиоза, произошла неожиданная и неприятная задержка.
Смеркалось. Сен-Жюст, не собираясь задерживаться в городе на ночь, хотел было дать распоряжение вознице, когда экипаж вдруг замер, словно остановленный невидимой рукой.
На подножку вскочил офицер.
— Выходите!
— В чем дело? — осведомился Сен-Жюст.
— Это приказ властей. И побыстрее!
— Но мы уполномоченные правительства республики. Вот документы.
— Покажете там, где их спросят. Эй, ребята, помогите гражданам!..
Помогать, разумеется, не пришлось. Сен-Жюст и Леба спустились прямо в жидкую грязь дороги. Их окружили гвардейцы и куда-то повели. Сен-Жюст был сдержан и спокоен, но Филипп, хорошо знавший друга, видел, что тот задыхался от ярости.
…Маленькая комната освещалась сальной свечой. За столом сидел человек в заштопанном мундире и что-то писал.
— Кто вы? — спросил его Сен-Жюст.
— Здесь вопросы задаю я, — надменно ответил незнакомец.
Немного помолчав, он добавил более благодушно:
— Я начальник почты, за свой патриотизм избранный в местный Наблюдательный комитет. Вы заподозрены в шпионаже. Сам я, к сожалению, ни допросить, ни отправить вас в тюрьму не могу. Придется подождать уполномоченных, за которыми уже послали.
— Вы умеете читать? — саркастически спросил Сен-Жюст.
— Разумеется.
— Тогда посмотрите это, и если вы действительно патриот, то, думаю, разберетесь и примете верное решение.
Чиновник долго рассматривал бумаги и даже понюхал их. Потом, с сомнением покачав головой, вернул Сен-Жюсту.
— Это, быть может, фальшивки.
— Что нас погубит, так это косность и рутина, — сказал Сен-Жюст Леба. — Впрочем, даром такое им не пройдет…
…Конечно, не минуло и четверти часа, как все выяснилось. Растерянные члены Комитета униженно просили извинить их чрезмерный патриотизм. Но Сен-Жюст был неумолим. Он тут же составил приказ: двенадцать членов Наблюдательного комитета объявлялись низложенными, подлежали немедленному аресту и заключению в тюрьму в Бетюне. Исполнение приказа было возложено на офицера, задержавшего комиссаров; он был бледен как мел, без конца отдавал честь Сен-Жюсту и стремился проявить усердие сверх всякой меры…
Четверо суток спустя, находясь в Лилле и будучи в хорошем настроении, Сен-Жюст уступил просьбам Филиппа и отменил приказ: двенадцать слишком пылких патриотов, уже заключенных в тюрьму, помиловали, простили и восстановили в должности; один лишь незадачливый начальник почты получил строгое заключение сроком на месяц.
…Этот неприятный эпизод никак не отразился на их двадцатидневной миссии: используя свой эльзасский опыт, они действовали спокойно и твердо; в Мобеже, Лилле, Дуллане и Аррасе налаживали финансовую дисциплину, преследовали воров и ажиотеров, устанавливали порядок в армии. И если они, между прочим, постановили «арестовать всех бывших дворян Па-де-Кале, Нор, Соммы и Эны», то сделано это было с исключительной целью — помешать вражеской агитации и шпионажу в прифронтовой полосе. Одновременно Сен-Жюст и Леба освободили многих военных и штатских, несправедливо арестованных местными властями.
Двадцать дней промелькнули быстро; он и оглянуться не успел, как снова оказался в Париже, в квартире на улице Комартен.
Сен-Жюсту нравилась его новая квартира, нравилась молодая расторопная хозяйка, проявлявшая постоянную и ненавязчивую заботу о нем — впервые со времени проживания в столице он чувствовал себя устроенным по-домашнему. Погруженный в дела Конвента и Комитета, он, не желая преждевременной физической изношенности, умел урвать время и занимался гимнастикой, по утрам скакал на лошади, часто посещал китайские бани близ моста Турнель.
Весной 1794 года Сен-Жюст как-то особенно сблизился с Кутоном. Этому содействовал переезд Кутона в дом № 366 по улице Сент-Оноре, где он снял у столяра комнаты, прежде занимаемые Огюстеном и Шарлоттой; теперь, навещая Максимильена, Сен-Жюст каждый раз заходил и к Кутону. И однажды Кутон поведал ему то, чем не делился ни с кем, — историю своих страданий. Его болезнь, поразившая спинной мозг и развивавшаяся постепенно, началась давно, в дни юности. В 1787 году Жорж женился на Мари Брюнель, дочери небогатого чиновника, которая стала его добрым ангелом. В период Учредительного и Законодательного собраний он еще передвигался с помощью палки, потом — на костылях, а в Конвент его уже носили на руках. Теперь наконец отыскали это кресло на колесах, в котором Кутон перемещался самостоятельно — даже по улицам, — умело двигая верхними рычагами.
И что за человек был Жорж Кутон! Словно здоровый, ездил он по стране, спал на постоялых дворах, руководил освобождением Лиона, а теперь, в Комитете и Конвенте, один из ведущих политиков и ораторов!..
Собратья-депутаты оценили деятельность Сен-Жюста и показали, что признают его заслуги: 1 вантоза он был единодушно избран главой Великой Ассамблеи, стал председателем Конвента,[30] он, один из семиста сорока девяти, начавших свой исторический путь 21 сентября 1792 года, когда, за исключением Демулена, его не знал никто. Сегодня его знает вся Франция. Сегодня, когда претворяется в жизнь все то, чему он положил начало.
Он во время своей первой поездки в Арденны на свой страх и риск предписал засеять брошенные земли эмигрантов; сегодня это стало обычным для всей страны.
Он основал в Эльзасе бесплатные школы для изучения французского языка; сегодня Конвент декретировал организацию подобных школ по всей Франции.
Он во время миссии в Рейнской армии добивался, чтобы заботу о семьях воинов брали на себя коммуны и местные власти; сегодня Конвент узаконил эту меру для всех департаментов.
Да и только ли это? Не он ли предложил «амальгаму» как основу новой армии? Не он ли, наконец, первым понял необходимость учреждения Революционного правительства и наметил его принципы?
Конечно, он мог бы гордиться, если бы обладал честолюбием. К счастью, он лишен честолюбия. Он просто знает, что сегодня по праву занял это высокое место над трибуной ораторов и столом секретарей, визави десяти рядов скамей, полукольцом окружающих зал.
Он привык к этому залу. Огромному, нескладному, длинному и узкому, с плохой акустикой и корявой росписью стен.
Он каждый день приходит в маленький салон за креслом председателя, приходит первым, чтобы проверить, все ли в порядке, на месте ли секретари, разобрана ли корреспонденция, которая будет оглашена.
Иной раз его посещают странные мысли.
Как-то, явившись слишком рано и не успев позавтракать дома, он послал в соседнее кафе с просьбой чего-нибудь принести. И вот он закусывал, прохаживаясь вдоль бюро, и, казалось, был занят серьезными размышлениями. Так казалось Бареру, который, будучи услужливым и любезным, стал приходить столь же рано, чтобы состоит, компанию председателю. Вдруг Сен-Жюст остановился, посмотрел внимательно на коллегу и воскликнул:
— Как ты думаешь, что бы сказал Питт, увидев председателя Конвента, завтракающего куском дешевой колбасы?
Барер оторопел и ничего не ответил.
Сен-Жюст и не ждал ответа. Он тут же понял, что сказал глупость. «Куском дешевой колбасы»… А был ли тот кусок у каждого из тех, кто составлял «державный народ», делегировавший его в Конвент?
Каждое утро начиналось с чтения корреспонденции.
Это был поток адресов от народных обществ из разных провинций и городов. Все уверяли «отцов отечества» к «святую Гору» в благоденствии и преданности народа. В «Бюллетене», рассылаемом по департаментам и в армии, он приводил выдержки из этих восторженных посланий, устраняя лишь иногда мелькавшие «фальшивые ноты» жалоб, касающихся продовольствия.
А жалобы все-таки нет-нет да и мелькали.
Эти жалобы сквозь славословия глубоко огорчали Сен-Жюста.
Как член Комитета общественного спасения, он ежедневно просматривал сводки полицейских наблюдателей, следивших за общественным мнением столицы. С конца плювиоза сводки стали приобретать угрожающий характер.
«Единственными виновниками своих бед, — писал наблюдатель Гривель, — люди из народа считают торговцев и мясников. Говорят, что достаточно часть их гильотинировать, чтобы вновь прийти к изобилию».
Наблюдатель Бакон доносил:
«Я слышал, как двадцать женщин уверяли, что народ с оружием в руках пойдет в Конвент, чтобы потребовать у депутатов ответа, собираются ли они положить предел разбою торговцев, грабящих бедняков».
Что и говорить, это было далеко от официальных славословий, каждое утро раздававшихся в Конвенте. Сводки наблюдателей заставляли о многом задуматься. Впрочем, что сводки… У Сен-Жюста были свои глаза и уши, он сам многое видел и еще больше слышал от своей хозяйки Полины, в доме Дюпле, в кафе да и в других местах.
Зима II года Республики выдалась на редкость тяжелой. Необычные для Парижа холода грянули неожиданно и застали врасплох. В плювиозе Сена покрылась льдом, и подвоз угля прекратился; пришлось снаряжать лесорубов в Булонский, Венсенский, Верьерский леса и в Сен-Клу. Сажень дров стоила 400 франков, и парижане, чтобы согреть еду детям, стали жечь столы, этажерки и кровати. Замерзли городские бассейны, и водовозам приходилось ездить за водой в отдаленные места реки; поскольку бедные люди не могли платить 20 су за доставку, они сами носили воду, а когда в вантозе оттаяли фонтаны, возле них стали образовываться очереди — «хвосты», как стали их теперь называть.
Хвосты… Если бы они были только у фонтанов!..
Зимой к картофелю и овощам было не подступиться: одна морковка продавалась за 4 су, кочан капусты стоил 12–15 су; достать сушеных овощей, риса, чечевицы, бобов не было возможности — все это поглотили военные склады. Хуже всего было с мясом. Вандейский мятеж отсек районы, дававшие убойный скот. Парижские мясники покупали мясо по высоким ценам и, вынужденные продавать его по ценам максимума, стремились обойти закон. Хорошее мясо приберегали для богачей, которые платили вдесятеро против таксы. Санкюлотам же оставались последки, к которым принудительно добавляли кости; впрочем, и подобное мясо, цена которого с 18 су на фунт быстро подскочила до 25, купить было невозможно. Женщины собирались у мясных лавок с полуночи и всю ночь шарахались от конных жандармов, «наводивших порядок». К рассвету вытягивался хвост. Чтобы не нарушать очереди, к двери магазина привязывали веревку, за которую покупатели хватались друг за другом, стараясь не допустить «втиравшихся». «Шутники» норовили перерезать веревку, и тогда очередь сбивалась, начинались споры и потасовки. Все эти мытарства не приводили ни к чему. К часу открытия лавок вдоль них выстраивались дюжие парни, под их прикрытием выносили лучшие куски и целые туши, большинство же стоявших с ночи расходились с пустыми руками.
Все это знал Сен-Жюст, знал прекрасно. Но знал он и другое. Комитет общественного спасения неустанно трудился над проблемами продовольствия. Робер Ленде возглавил Центральную продовольственную комиссию, которая учитывала как потребности граждан, так и возможности производства. Реквизиции, продовольственные налоги, увеличение посевных площадей, создание складов зерна — все эти меры, проводимые Ленде в сотрудничестве с Сен-Жюстом, осенью и зимой II года обеспечили снабжение армии. С гражданским населением дело обстояло сложнее. Установление максимума вызвало недовольство фермеров и купцов, что дезорганизовало торговлю. Но и здесь Комитет добился многого. Главное, кое-как решили краеугольную проблему — проблему хлеба. Ввели хлебные карточки. Запретили изготовлять пирожные и бриоши, отныне выпекался единый «хлеб равенства» из смеси пшеничной муки с ячменем, овсом или кукурузой. Суточные пайки держались на уровне 3 су за фунт. Сахар, растительное масло, соль и молочные продукты были также нормированы, что обеспечивало всем необходимый минимум. Сен-Жюст был уверен, что будут преодолены и трудности с мясом. Пока Конвент предложил «гражданский пост», а Коммуна расклеила указ, ограничивающий потребление мяса одним фунтом в декаду на человека, — приходилось считаться с обстоятельствами. И революционный народ, полагал Сен-Жюст, будет с ними считаться. Тем более беспокоила и возмущала борьба фракций, каждая из которых вводила в заблуждение народ, тем более было необходимо положить предел опасному пожару, разжигаемому рукой Иностранца.
В эти дни он записал в своем блокноте: «Иностранец, толкая от перемены к перемене, привел нас к крайностям; он же внушил и средства. Первая идея максимума пришла извне, принесенная Батцем; это был проект голода. Сегодня Европа играет на голоде, стремясь вызвать народную ярость и сокрушить Конвент, а с ликвидацией Конвента расчленить и уничтожить Францию…»
Этот блокнот он носил на груди и ни с кем не делился мыслями, которые туда заносил. Кто понял бы его мысль, что максимум — подарок Батца, если он сам поддерживал и защищал этот максимум?
Такова была сила обстоятельств.
Поддерживал и защищал, поскольку в данный момент не видел иного выхода: без максимума были невозможны реквизиции, а без них нельзя было выиграть войну. Но из этого вовсе не следовало, что максимум — благо. Он, как и Робеспьер, никогда не смотрел на максимум как на благо. Он подчинился силе обстоятельств. И всегда считал: по мере одержания побед над контрреволюцией, по мере перехода от войны к миру принудительные меры в области промышленности и торговли нужно ослаблять, а затем и вовсе свести на нет — только в этом случае республика устоит на ногах.
Но ослаблять постепенно — вот в чем суть вопроса.
А между тем Дантон утверждает, что отменять любые принудительные меры следует сразу и немедленно, точно так же как немедленно надо открыть тюрьмы и прекратить террор, в то время как Эбер беспрерывно будоражит народ, призывает к новым эксцессам и усилению террора.
Впрочем, Сен-Жюст давно понял, что противоположность этих внешне враждующих сторон только кажущаяся, а хозяин у них один…
Он представлял себе Батца как некую мифологическую фигуру титана, чья голова скрыта в облаках, руки охватили народные общества, а ноги увязли: правая — в дантонизме, левая — в эбертизме. Дернет титан правой ногой — умеренные зашевелились, дернет левой — и на поверхность вылезли ультра, сожмет объятия — и затрещали народные общества. А головы не видать, она в облаках, и никак не узнаешь, кому она скалит пасть, куда повернута: в сторону Англии, Австрии или Пруссии, Питта, Кобурга, Луккезини или графа Прованского?..
И что же такое этот Батц? Один человек? Или группа лиц? Подлинное имя или, может быть, псевдоним?
Его разыскания об экс-бароне подвинулись вперед; и чем больше он узнавал, тем более убеждался: на Батца работали обе группировки.
Между февралем 1792-го и августом 1793 года Батц трижды пытался спасти из тюрьмы королеву, происходило это буквально под носом у Эбера, фактического хозяина Тампля, а некоторые эбертисты лично участвовали в деле; однако ни один из них не пострадал, и даже те, кого по явным уликам арестовали, вскоре оказались на свободе.
Один из полицейских, участников третьей попытки, подкупленный Батцем, решил его шантажировать. Барон отправился с жалобой… в Комитет общей безопасности! Комитет первого состава был дантонистским, главную роль в нем играл Шабо. И что же? Батц был внимательно выслушан и отпущен с миром, полицейского же арестовали.
Спохватившись, Комитет решил задержать Батца и 30 сентября поручил полицейскому комиссару арестовать барона и обыскать его жилище. Арестовать его, однако, не удалось, он успел скрыться, обыск же ничего не дал; правда, были схвачены немногие служащие и друзья Батца, но по непонятным причинам их всех отпустили.