Участковый сделал большой вдох всей грудью, и его тело, с огромными ногами, каждая по два центнера весом, потихонечку, словно наполняясь водородом, стало выскальзывать из-под одеяла, пока целиком не зависло над кроватью, совершенно нагое.
Я взлетел, — констатировал капитан милиции. — Я левитирую. А откуда я знаю такое слово — левитирую?..
Мысль Володина остановилась, все вопросы унялись, сложившись в правом полушарии до времени, и участковый Синичкин, словно дирижабль, выплыл в открытое окно навстречу пространству.
Его тело медленно вращалось вокруг собственной оси, как спутник, а потому он увидел в окне изумленную физиономию зека Гаврилы Петровича. От обалдения тот помахал уплывающему милиционеру рукой, а Володя, не помнящий зла, сказал про себя тихо: «Включить иллюминацию», — и тотчас засветился обеими ногами, словно лунным светом наполненный.
— Полный вперед! — шепотом проговорил Синичкин и поплыл над ночным городом.
Ах, как приятен ночной морозец, отмечал он. Как хорошо вот так вот плыть над городом и не быть никому и ничем обязанным. Вот прелесть невиданная этот полет!
Володя летел бесцельно, просто наслаждаясь своей легкостью, а потом он вспомнил о том, что отец, и заволновался по обязанности, впрочем, не слишком сильно, зная, что его Анна Карловна со всеми тяготами справится и вырастит ему хорошего сына.
Не успел он подумать о семействе, как вдруг узнал свое окно, на раму которого он в свое время собственноручно прибил термометр в виде птички колибри. Медленно вращаясь, Синичкин подплыл вплотную к окну и за-глянул в него — темное. Он рассмотрел спящую жену, а рядом с ней детскую кроватку.
Ай ты, как хорошо! — отметил про себя капитан. — Идиллия!..
Неожиданно в окне появилось лицо его сына. Оно вы-скочило так резко, что участковый перевернулся через голову, а потом засмотрелся на своего сына Семена Владимировича, улыбающегося, показывающего из-под алых губок беленькие зубки.
— А у мальчика уже волосики выросли, — отметил отец, помахал сыну на прощание, отлетел от дома в сторону и, подхваченный легким ветерком, полетел далее.
Он приплыл в центр города и в старом доме, в одиноко горящем окне, рассмотрел своего начальника майора Погосяна. Тот сидел за столом, уставленным бутылками из-под шампанского и остатками армянского ужина, в обществе какой-то женщины, которая была пьяна и одета в один бюстгальтер. Женщина, кривя ртом, то и дело засыпала, а Погосян дотягивался волосатой рукой до ее груди и будил зачем-то, хотя тоже был нетрезв очень и хотел заснуть.
— Здрасьте, товарищ майор! — поздоровался Володя через открытую форточку.
— А, это ты, Синичкин, — признал командир. — Летаешь?
— Летаю.
— А я, вот видишь, тут с женщиной!
— А я преступление раскрыл про убийство татарина.
— А мне докладывали, что ты напился и пистолет потерял!
— Врут, товарищ майор! Нападение на меня было. Я сознание потерял, а меня ограбил преступник. А главврач нашего госпиталя не любит меня, вот и сфальсифицировал экспертизу, что я пьян был. У меня же теперь ребеночек, а они меня с уголовником в одну палату сунули и сульфу колют. Это, надо вам сказать, очень больно!
— Непорядок! — мотнул головой Погосян. — Разберемся завтра же! Мы не позволим, чтобы нашего сотрудника третировали! Так что можешь лететь спокойно обратно в больницу, я сам лично тебя навещу!
— У нас там и Карапетян лежит! — вдруг вспомнил Синичкин.
— И его навестим…
Володя уже хотел было улетать, как майор Погосян поинтересовался, отчего у капитана ноги светятся.
— А я сам того не ведаю. Они отдельно от меня живут. И в них кто-то живет, зреет до срока!
— Понятно, — захлопал черными глазами командир и опять потянулся пальцами к груди клюющей носом бабы.
Володя развернулся и поплыл в обратную сторону. Он дышал морозом, но самому холодно не было, он даже, как пловец, зашевелил огромными ногами, а руки задвигались кролем.
— Легок на помине! — обрадовался Синичкин, увидев летящего навстречу лейтенанта Карапетяна. — Как дела?
Карапетян затормозил, открыл рот, и из него вывалился огромный лиловый язык.
С полметра, — подумал капитан. — Как у варана прямо.
— Говорить будешь! — подбодрил Володя. — Выглядишь хорошо! К Погосяну летишь?
Карапетян кивнул.
— Лучше его сейчас не трогать! С женщиной он. А завтра навестит нас! Полетели обратно!
Карапетян вновь кивнул, и они вдвоем, как добрые друзья, полетели восвояси.
Возле госпиталя они расцеловались, и каждый влетел в свое окно.
Синичкин отключил иллюминацию в ногах, вплыл под одеяло и заснул успокоенно.
Проснулся капитан оттого, что задыхался. Грязное полотенце глубоко влезло в горло, а привязанные к кровати руки не могли освободить рот и вдобавок затекли до синего цвета.
На кровати возле окна, освещенный утром, сидел по-турецки Гаврила Петрович и улыбался, глядя на мучения Синичкина.
— Ы-ы-ы! — промычал участковый от беспомощно-сти. — Ы! Ы! Ы!..
— Ну чего ты злишься? — поинтересовался зек. — Подумаешь, ночь с кляпом пролежал!.. Да, кстати, приснилось мне, что летаешь ты со своими свинячьими ногами. И как ты с такими ляжками жену приходуешь?.. Ведь не достать же?..
— Ы-ы-ы!..
— А ноги-то у тебя опять ночью светились. Главврач сказал, что, наверное, отрежут их тебе скоро! Такими ногами ты всю ментовскую позоришь!
Гаврила Петрович еще пуще заулыбался своей шутке и широко зевнул. Затем попытался было чихнуть, силился отчаянно, но из этого ничего не получилось, он лишь пошевелил носом с торчащими из него волосьями и по-чмокал языком.
— А ты говоришь, опетушить! Легко ли это?
Далее зек стал объяснять Синичкину, что петушение дело серьезное, что для такого предприятия нужно иметь определенную конструкцию зада, какая сложилась именно у Володи, и вполне вероятно, что он, Гаврила Петрович, воспользуется случаем и пронзит мента своим вооружением по причине длительного несоития с женщиной.
Участковый лежал прикованным и продолжал мычать в бессильной злобе.
— Пожалуй, начну, — объявил урка и стал стягивать пижамные брюки, демонстрируя свое вооружение, такое же разукрашенное всякими наколками, как и руки.
В тот самый момент, когда естество Гаврилы Петровича взводилось к действию, дверь палаты была вышиблена решительным плечом и внутрь ввалилось с десяток парней в бронежилетах и масках. В руках мальчики сжимали резиновые дубинки, а кое-кто и небольшие автоматы.
Один из маскирующихся, самый маленький, с круглым пузиком под жилетом, прыгнул через всю палату к Гавриле Петровичу и, взмахнув резиновой дубинкой, словно саблей, рубанул ею по органу, который уже был приведен в полную готовность.
— А-а-а-а! — заорал зек отчаянно. — Что делаете, падлы! На кого руку подняли!
Гаврила Петрович схватился за раненый пах и сковырнулся в постель, где продолжал корчиться в муках и шипеть ругательства в адрес напавших.
— А ну, заткнись! — вскричал маленький с пузиком, и Синичкин почувствовал в его голосе до боли знакомое и родное. — А то сейчас палкой все зубы выломаю, мурло поганое!
Зек насколько можно притих, а в палате появился встревоженный главврач и, сделав строгое лицо, почти властно прокричал:
— Что здесь происходит? Вы что, с ума сошли?! Да знаете ли, куда вы ворвались?!! Отвечать!
Майор Погосян, а именно его голос распознал Синичкин, стянул с лица маску и, приподняв верхнюю губу, обнажив металлические зубы, медленно двинулся на главврача:
— Ты, врачило гнилое, нашего парня мучаешь! Нашего смелого парня, который претерпел в схватке с преступником!
— Приказываю! — не пугался главврач. — Немедленно покинуть помещение военного госпиталя! Или…
— Что — «или»?..
Погосян придвинулся почти вплотную к бывшему ассистенту и дыхнул на него перегаром, густо перемешанным с чесноком:
— Ты, маленький, пугать свою задницу будешь! Ты кто такой?.. Ты хоть одну звезду на своих погонах вырасти, а потом на майора Погосяна пасть разевать будешь!
Армянин выудил из кармана бумагу и сунул ее в лицо врача.
— Вот постановление о вашем аресте! Ознакомьтесь!
Главврач взял бумажку в руки и прочитал вслух:
— Задержать на трое суток по подозрению в издевательствах над пациентами с помощью применения к ним химических средств воздействия, а также в укрывательстве во вверенном ему учреждении преступного элемента…
Бывший ассистент похлопал глазами и предупредил всех, что так просто это не сойдет им с рук, будут тяжелые последствия.
— Увести! — скомандовал Погосян и направился к кровати Синичкина. — И этого в наручники оденьте, — распорядился майор, проходя мимо скрюченного Гаврилы Петровича. — За попытку изнасилования! Петушок ты мой золотой!..
Они остались в палате одни — отвязанный от кровати Синичкин и его начальник Погосян.
— Ну как дела?
— Держусь, — с благодарностью в голосе ответил Володя. — Я преступление раскрыл. Ильясова убили Митрохин, сосед татарина, и некто Мыкин.
— А пистолет где?
— Митрохин, воспользовавшись недомоганием моим…
— Понятно…
— У меня, товарищ майор, в кителе протокол допроса сохранился, а в нем признание в совершенном убийстве!
— А китель где?
— Должно быть, в шкафу.
Майор икнул, встал с постели и направился к шкафу, в котором действительно обнаружил китель Синичкина, а в нагрудном кармане бумажку с признаниями Митрохина.
— Ай, молодца! — похвалил Погосян, зачитавшись. — Бог с ним, с пистолетом! Отыщем!.. Я вот что тебе еще сказать хотел… Ты это, про женщину у меня не говори никому… Ладно?
— Про какую женщину? — сделал недоуменное лицо Синичкин.
— Спасибо тебе, — захлюпал носом майор. — А то вокруг одни неприятности…
— Все наладится, — подбодрил Володя и погладил Погосяна по колену. — В жизни все так: сначала плохо, потом хорошо, а еще потом все перемешивается.
Погосян покивал головой, выражая полное согласие, затем засобирался навестить Карапетяна, но тут хлопнул себя по лбу:
— Совсем забыл! Я тут тебе приводом доставил этого, как его… Ну, представителя Книги этой, как ее?..
— Гиннесса?
— Во-во! Болгарина! Жечка Жечков его зовут. Ты тут с ним пока пообщайся, может, рекорд состоится?
После этих слов своего начальника Синичкин заволновался очень и попытался приподняться в кровати, но двухцентнеровые ноги не дали ему это сделать и он чуть было не пустил под себя нутряные газы от натуги, вспотел лбом и остался в прежнем положении.
— Ну будь молодца! — пожелал на прощание Погосян и отбыл с резиновой дубинкой в руках.
Через пару минут в палату юркнул хорьком мужчинка средних лет, с черными кудряшками на макушке, и с порога объявил, что он Жечка Жечков, представитель Книги рекордов Гиннесса.
— Знаю, знаю, — заволновался Володя.
За представителем в палату проникли мужчина с камерой на плече, оператор из Латвии по фамилии Каргинс, и женщина, вооруженная длинной палкой с микрофоном на конце.
— Показывайте, — скомандовал Жечка Жечков.
— Что, сейчас?
— А когда?
— Так я же без нижнего белья! — застеснялся участковый.
— Нам не премудрости ваши нужны, а ноги. Мы — Книга рекордов, а не видео «Пентхаус».
— Стесняюсь я…
— Мы что, канителиться с вами будем? — разозлился болгарин и затряс кудряшками. — У нас еще три заявки на сегодня. Ребенок новорожденный весом в семь килограмм, пять тысяч отжиманий и женская грудь тридцатого размера! А вы ноженьки свои показывать стесняетесь… А ну, открывайтесь!
Синичкин зажмурил глаза, собрался с духом и стянул с себя одеяло. От смущения он боялся даже дышать, вспотел теперь всем телом, но тут услышал, как затрещала камера, как раздались изумленные возгласы и по-болгарски с темпераментом заговорила женщина-звукооператор. Затем Володя ощутил, как под его ноги просовывают что-то холодное, набрался смелости, открыл глаза щелочками и стал наблюдать за процессом измерений, которые проводил сам Жечка Жечков русским сантиметром. После очередного замера он поворачивался на камеру и сообщал:
— Ляжки — три метра двенадцать сантиметров в обхвате! Икры — метр ноль семь! Щиколотки — пятьдесят! Половой орган — два…
Володя открыл глаза настолько, насколько было можно, и грозно заговорил:
— Вот этого не надо!
— Чего этого? — удивился болгарин.
— Про половой орган!
— Знаменитым стать хотите?
И тут что-то произошло. Володя Синичкин неожиданно ощутил в ногах такую боль, какая еще ни разу не приходила к нему за всю жизнь. Все внутренности обдало словно расплавленным свинцом, который заставил жирные ляжки конвульсивно затрястись, отбрасывая от себя болгарина, который закричал: «Снимайте, снимайте все!» Камера стрекотала, а женщина-звукооператор подносила микрофон к губам участкового, записывая все стоны российского милиционера. Неожиданно ноги Володи засветились внутренним огнем, отчего Жечка Жечков и вовсе пришел в творческий экстаз, затем конечности покрылись изморозью, и Володя Синичкин пронзительно закричал:
— Петровна! Петровна!
В его крике было столько отчаяния, столько призыва, что в груди у оператора похолодело, хоть он не очень хорошо понимал по-русски.
Что-то надорвалось в правой ноге Володи, замерцал свет в палате, какая-то тварь выползла из образовавшейся в ляжке прорехи, зажужжала и улетела куда-то.
— Прости меня, Петровна! Прости меня, нянечка дорогая! — кричал Володя, проливая из глаз ручьи слез. — Милая моя!..
А между тем нянечка Петровна лежала у себя дома на столе со свечкой в руках и на ее восковом лице утвердилось умиротворение. В ее уши пели добрые песни юные ангелы, а пожилые готовили душу к путешествию на небеса, которые Петровна заслужила своим неистощимым милосердием ко всем больным и страждущим.
— Петровна-а-а! — в последний раз прокричал Синичкин и успокоился.
Его ноги перестали светиться так же внезапно, как и загорелись неоновым светом. Затем конечности на глазах стали сдуваться, словно проткнутые шарики, пока наконец не превратились в обычные ноги, слегка жирноватые… Володя спал…
— Снял? — шепотом поинтересовался представитель Книги у Каргинса.
Оператор кивнул.
— Дай-ка посмотреть! Это сенсация! Это невероятно!
— Да-да! — согласилась женщина-звукооператор, и лицо ее сияло в предвкушении славы.
Оператор включил перемотку кассеты, но уже через мгновение лицо его сначала побелело, потом посерело, а потом и вовсе стало черным.
— Что? — помертвел болгарин.
— Забыл, — ответил загробным голосом Каргинс.
— Что забыл?
— Кассету вставить…
7. МИТЯ
Мусоровоз проезжал по микрорайону, и грузчики, не торопясь, переваливали мусорные баки в вонючее нутро машины. Главный мусорщик стоял на специальной площадке и управлял ручками, с помощью которых особые захваты поднимали мусорные баки и ставили их в кузов мусоровоза, взамен новых.
Их было трое. Грузчиков. Они были семьей. Отец и два сына. Один — старший, другой — младший, слепой от рождения.
— Ефим! — командовал отец, шуруя рычагами. — Чего канитель развел! Если мы будем тратить по двадцать минут на каждый дом, то домой вернемся к полуночи! А ты помнишь, что у матери сегодня день рождения?
— Помню, помню! — отмахнулся здоровый детина в холщовых рукавицах.
— Так цепляй живее! А ты, Алешка, — обратился отец к слепому, — пошарь возле баков и собери то, что мимо упало! Понял?..
— Ага, — отозвался слепой и, встав на карачки, заползал, нащупывая мусор.
Он и поднял тело девочки, завернутое в снежную шубу, через которую не сочилось тепло.
Огнетушитель, что ли, использованный? — прикинул Алешка и, не долго раздумывая, бросил найденное в мусорный бак, попав точно, что говорило о его сноровке.
Тело девочки упало на что-то мягкое, какое-то тряпье, вероятно; снежная шуба рассыпалась, обнажив ее тельце. Глаза девочки были открыты, и если бы она понимала человеческую речь, то услышала бы голос главного грузчика, скомандовавшего сыновьям: «Поехали!»