Он еще пару раз дернул за руку Карапетяна, пока тот не убрал пушку в кобуру.
— Не стыдно? — пожурил Володя лейтенанта. — Это же Зубов тебя спас из реки!
— А эо он!
— А ничего! — объяснил Синичкин. — Бывают у человека срывы. Пока ты лечился, у нас срывы у всех нервные!
Карапетян взял со стола лист бумаги и начертал на нем: «Ты, Синичкин, подсунул мне свинячий язык! Ты у меня отобрал капитанское звание. Честно говоря, я не очень тебя люблю!»
— А я не баба, чтобы меня любить! — парировал Володя.
Карапетян добавил на бумаге: «Когда-нибудь я тебя убью!»
— Смирно! — вскричал участковый. — А ну, уматывай отсюда, пока я ОМОН не вызвал!
Писать Карапетян на нервной почве уже не мог. Он просто трясся.
— Поди отдохни пару деньков, — посоветовал Зубов. — Нашему майору плохо.
И тут Карапетян сел на стул, как майор, опустил голову к груди, хлюпнул носом и зарыдал в голос, трясясь всем телом, высунув наружу свой страшный язык.
— Ы-у-ауыыыуа…
На сей раз море не удержалось в глазах офицерского состава, и Зубов с Синичкиным присоединились к плачущим. Все ментовское отделение плакало навзрыд…
На шестой день маленький Семен походил уже на тринадцатилетнего подростка, Анна Карловна на этот счет перестала разговаривать, и Володя подумал, что жена тоже в нервном кризисе.
Сам он не очень был шокирован столь быстрым ростом сына, а наоборот, радовался этому, так как именно такой взрослый сын и должен быть у сорокачетырехлетнего мужчины, а то и старше.
Участковому было абсолютно наплевать, что подросток не походил на него лицом, главное — мальчик имел совершенно удивительный склад мыслей, который обнаруживал глава семьи за завтраком.
— Не дослужусь я до майора! — кушая яичко, выразил сомнение милиционер.
— Не дослужишься, — подтвердил сын. — Умрешь без орденов.
— Что, не будет в моей жизни поступков, заслуживающих почести?
— Такие поступки хоть и могут быть, но должны и будут оставаться незамеченными, — ответил Семен. — Не должно тобой двигать тщеславие, так как оно нивелирует даже подвиг.
Анна Карловна издала звук, похожий на карканье, и побежала в ванную, где ее вырвало.
— А если я просто хочу совершить подвиг?.. Всю жизнь мечтаю!
— Перестань кушать жирное, — посоветовал сын и погладил свою щеку, через кожу которой начали пробиваться темные волоски.
— Что? — не понял Володя.
— Не кушай сало, масло и прочие жиры.
— К чему это ты? — по-прежнему не понимал Синичкин.
— Это и будет твой подвиг.
— Не жрать сало и масло и есть подвиг?!! — возмутился капитан милиции. — Ну знаешь, сынок!..
— Каждому свой подвиг, и каждому по плечу.
— Ты хочешь сказать, что я не способен на настоящий поступок или геройство?
— Тебе не нужно быть героем. У тебя свое предназначение.
— Какое?!. — Синичкин начинал злиться сильно, а оттого отложил намазанный маслом бутерброд в сторону.
— Прожить жизнь просто — твое предназначение, — ответил Семен. — Ты мне не одолжишь бритву?
— Нет, постой! Так не пойдет! По-твоему, я должен просто есть, пить, спать, ходить на службу и ни о чем не помышлять?
— Не всякий помысел хорош.
Анна Карловна сидела на краю ванны и в отчаянии слушала разговор. Слово «помысел» вызвало в ней ассоциацию с церковью и религией. Ей почему-то было это неприятно чрезвычайно.
— А есть ли хороший помысел? — с сарказмом в голосе поинтересовался участковый.
— Есть.
— Какой же?
— Ну, например, не есть жирного.
— А-а-а! — разозлился вконец Синичкин. — Надоел ты мне со своим жирным! Сам ешь сало, за обе щеки уплетаешь! А мне не позволяешь! Мал еще, чтобы отца учить! — Он глотнул остывающего чаю.
— А у меня другой подвиг, — с удивительным спокойствием ответил подросток.
— Какой?
— Я стану деревом.
— Кем?
Чай пошел у Синичкина носом.
— Деревом.
Анну Карловну опять вытошнило. Одновременно с этим процессом она подумала, что, вероятно, ее муж сошел с ума, так как не понимает, что общается с младенцем, которому всего шесть дней от роду.
— А зачем тебе становиться деревом? — поинтересовался Володя с недоумением.
— Таково мое предназначение.
— По-твоему, подвиг и предназначение — одно и то же?
— Да.
— А есть ли что-нибудь между предназначением и подвигом? — задал вопрос Синичкин и сам таковому удивился.
На несколько секунд задумался и Семен.
— Не знаю, — ответил он. — Может быть, и есть. Вероятно, это неисполнение подвига. Холостой патрон.
— А-а, значит, неподчинение судьбе! — потер от удовольствия ладони Володя. — А не подчиняться судьбе — удел сильного! Я буду есть жирное! — и он откусил огромный кусок от бутерброда со свиной шейкой.
Семен с большим сожалением посмотрел на отца и тяжело вздохнул.
— Есть у батьки твоего пока мозги! — засмеялся участковый. — Пусть не ленинские, но и не куриные.
— Ты мне дашь бритву?
У Синичкина сложилось хорошее настроение, и поэтому он ответил, улыбаясь до металлических коронок:
— Конечно, даже новое лезвие вставлю!
— Спасибо.
— А как у тебя, сынок, с девочками? — хитро прищурился Володя, дожевав бутерброд.
На этот вопрос из ванной выскочила Анна Карловна и закричала на мужа, обращаясь к нему почему-то на вы:
— Вы дурак! Вы кретин! У вас куриные мозги!
Синичкин в изумлении открыл рот и даже хохотнул нервно.
— Беда с нашей мамкой! — прошептал он сыну, заслонившись от Анны Карловны ладонью. — Врача, может, вызвать?
— С ума сошел! — продолжала кричать жена, так что соседи сверху застучали по трубе. — Слышал бы эти бредни мой отец!
— Пожалей его, — вдруг сказал Семен и посмотрел на мать черными глазами.
— А… — осеклась Анна Карловна. — Что?!.
— Он не виноват.
— В чем не виноват?
— Ни в чем.
— А я его разве виню?
На этот раз осекся Семен. Он перевел недоуменный взгляд на отца.
— Женщины, — развел руками Володя.
— А ты кто такой?! — спросила Анна Карловна Семена.
В таких странных ситуациях женщина сначала может потеряться, а потом, словно кошка, встать на защиту семейства.
— Я твой сын, — ответил подросток.
— Чего?!! — в манере Анны Карловны говорить появилось что-то от хабалки. Она уставила руки в боки и откинула слегка голову назад. — Чей ты сын?!. А?!. Я тебя чего, рожала?..
— Нет. Ты родить не можешь.
Женщина застыла в немом вопросе.
— У тебя непроходимость труб, — пояснил Семен.
— Да ладно, — вступился за жену Синичкин. — Чего бедную женщину судить! У меня все равно семя мертвое!..
— У тебя семя живое.
— Как? — участковый посмотрел на жену. — Как же, Аня?..
Хабалка уступила место обыкновенной несчастной бабе, которая вдобавок залилась слезами.
— Да, — подтвердила Анна Карловна. — Да, обманула я тебя, Володечка. У меня трубы не в порядке!..
— А зачем же ты!..
— А что мне оставалось делать! Мне ребеночка хотелось!
— Сказала бы по-простому, а то — семя мертвое… Унизила… Я же не зверь какой…
— Боялась…
— Ну и не плачь! — Синичкин погладил жену по бедру. — Ну и не страшно!.. Я не обижаюсь больше…
— Правда?..
От проявленного к ней великодушия Анна Карловна еще пуще зашлась слезами, а потом с ненавистью взглянула на Семена.
— Черт!
— Неправда, — помотал головой подросток.
— Ну зачем ты так, Анечка, — расстроился участковый.
— А чего он?
— Чего? — не понял милиционер.
— Чего я? — поинтересовался и подросток. — Я — сын ваш. А дети всякие бывают. Больные и убогие, глупые и умные! Но я — не черт!
— Ты — убогий!
— Пусть так, — согласился Семен. — Я скоро уйду.
— Мы тебя не гоним, — пожалел сына Синичкин.
— Мне самому нужно.
— А-а, — вспомнил Володя. — Деревом становиться.
— Ага.
— Не могу мешать предназначению!.. Или подвигу?..
— Корням.
— Чего?
— Их росту, — пояснил подросток.
— А куда пойдешь?
— Найду куда встать. Места много, а Россия большая.
— Ну-ну.
— И когда в путь? — всхлипнула Анна Карловна.
Семен задумался, а потом ответил точно:
— Через пятьсот тридцать шесть секунд.
— Значит, через пять минут, — прикинул Синичкин.
— Через девять, — машинально поправила жена.
— А я хотел Жечку Жечкова пригласить, чтобы он тебя на камеру снял, как чудо природы! Хочешь славы?
— Слава — часть моего подвига. Так что не нужно Жечки!
— Ну смотри…
Все остальные восемь минут семейство промолчало, словно на похоронах. На девятой подросток встал, поправил отцовы брюки, застегнул рубашку на верхнюю пуговицу и поклонился родителям в ноги.
— Спасибо за то, что вырастили! Не держите зла! За этим прощайте!..
Он вышел в дверь, спустился на улицу и пошел по свежему снегу в сторону Ботанического сада. Там он прошел в ворота, причем билет у него не спросили, да и вслед не посмотрели.
Семен уверенно миновал несколько аллей и вошел в павильон экзотических деревьев. Разувшись, он встал возле японского дерева сакура и пустил из левой пятки нежный корешок…
К вечеру садовник Валерий Михайлович Каргин, шестидесяти семи лет от роду, пришел к сакуре с лейкой и обнаружил возле нее неподвижно стоящего молодого человека. Лицо юноши было покрыто густой черной порослью, а большие черные глаза были спокойны и притягивали к себе взор садовника.
— Ты кто? — поинтересовался старик.
— Я — дерево, — ответил Семен.
— Уже поздно. Шел бы ты домой, а то в милицию загремишь!
— Валерий Михайлович? Каргин?
— Да-а, — ответил служащий недоуменно.
— Если вам не трудно, будьте любезны полить мне под левую ногу.
— Эх, сынок, не знаю, забавляешься ты над старостью или умом тронулся, но в любом случае тебе бы к дому двигаться. Одиннадцатый час, однако!..
— У вас, Валерий Михайлович, под правой подмышкой большая папиллома. Ее удалять надо срочно, а то еще сорок дней — и переродится она в опухоль нехорошую. Сестре же своей передайте, что не радикулит ее мучает, а почки нездоровы. Пусть к врачу обратится, и облегчение будет!
Садовник Каргин стоял с открытым ртом, а потом вдруг встрепенулся:
— Куда, вы говорите, полить? Под какую ножку?
— Под левую, пожалуйста…
Михалыч согнулся над конечностью, завернул юноше брючину и обнаружил лодыжку, поросшую корой, причем такой крепкой, словно дубовой. Садовник сглотнул и полил ступню из лейки обильно, рискуя обделить сакуру.
— Спасибо, — поблагодарил Семен.
— Не за что, — отозвался Михалыч. — Нам воды не жаль. Может, удобреньице какое?
— Незачем.
— Ну не надо так не надо! Значит, удалять папиллому?
— Непременно.
— А сколько мне жить еще, знаете?
— Знаю.
— Скажете?
— А вам зачем?
— А Бог его знает!
— Вот пусть Бог и знает.
Михалыч потер затылок и хотел было спросить, можно ли привести к юноше сотрудников сада, но молодой человек его опередил:
— Ведите кого хотите! Я для этого и расту здесь.
Михалыч поклонился и убрался восвояси, так и забыв полить сакуру. Но даже если бы он и не забыл это сделать, японской поросли все равно предстояло погибнуть, так как новому растению требовалось много энергии, а чтобы добыть ее, корень из левой пятки произрастал крайне быстро и во все стороны, удушая чужеродные отростки…
На следующее утро Михалыч привел к юноше шестерых своих коллег, из которых только двое были мужчинами.
— Что вы хотите? — спросил Семен.
— Спросить они хотят! — спосредничал Михалыч.
— О чем?
— Давай, Евдокия! — скомандовал старик.
Евдокия была женщина лет пятидесяти, полная, без передних зубов. Она, не стесняясь, посмотрела на Семена и задала вопрос:
— В чем смысл жизни? — И хохотнула, словно радуясь каверзе.
— В том, чтобы радоваться своим делам, — произнес Семен бесстрастно. — В этом человеческая участь. В этом смысл.
— Странный смысл, — прошамкала Евдокия.
— Человеку никогда не удастся посмотреть, что будет после него, а потому истина — радоваться своим делам.
— Странный он какой-то! — оценила Евдокия.
— А ты его о здоровье спроси, — посоветовал Михалыч.
Евдокия было открыла рот, но Семен опередил ее и сказал, что жить женщине недолго, а потому пусть она подумает о душе и сходит окреститься в церковь.
— Отчего же я умру? — вмиг побелевшая Евдокия чуть было не упала на землю, если бы не локоть Михалыча.
Остальные стояли в стороне и ничего не слышали.
— Умрешь ты в ночь, справляя нужду, а от несварения перенапряжешься, и кровь разорвет мозг твой. Через час наступит смерть.
Евдокия качнулась.
— Я кандидат биологических наук, — вдруг сказала она.
— Ты прожила жизнь по предназначению, — согласился Семен.
— Я хочу задать последний вопрос. Можно?
Семен кивнул.
— Есть после смерти что-то?
— Нет.
— А как же вся жизнь человеческая за миг до смерти проходит перед глазами? А потом труба, коридор, и человек видит себя со стороны, родственников своих умерших?
— Это — сон, — ответил человек-дерево. — Сон разума. Мозг засыпает, и ему снится последний сон… А теперь иди, у тебя мало времени.
Из глаз Евдокии, когда она уходила, текли слезы. Они падали на землю Ботанического сада, а человек-дерево улавливал их своими корнями и всасывал в себя. Михалыч лишь пожимал вслед уходящей в вечность Евдокии плечами.
— Что ж ты мне не сказал, когда я умру! — с укором обратился старик.
— Потому что тебе нельзя этого говорить. Ты не выдержишь этого знания, а потому станешь жить по-другому.
— А Евдокия? Она лучше всех здесь про растения знает!
— Она — сильная. Будет бороться с недугом. Может быть, и справится.
— А я, значит, слабый? — обиделся старик.
— Ты — впечатлительный.
— А как же тогда Бог? Зачем он, если там ничего нет?
— Для кого есть, а для кого нет, — уточнил Семен.
Послышался треск разрываемой ткани, и из-под разошедшейся брючины взору Михалыча предстала нога юноши, превратившаяся в обыкновенный древесный ствол, по которому неутомимо, к гипотетическому небу, полз черный муравей.
— Чем же Евдокия провинилась?
— Она мало думает о другой жизни. Занята насущным.
— А есть ли что-нибудь после?
— Нет, — еще раз повторил человек-дерево. — Есть сон. Он может быть очень длинным, длиннее, чем сама жизнь, и ничем не отличаться от нее.
— А Бог-то тут тогда при чем! — завопил дед, чувствуя, как в голове у него все перемешалось винегретом.
— А Бог дает эти сновидения. Кому короче, кому длиннее. А кому и вечные сны…
— А?..
Старик что-то понял и пошел вслед за Евдокией, а к дереву подошли другие садовники. Они много спрашивали, а Семен неустанно отвечал, изредка прося, чтобы его полили…
Молва распространяется быстрее, чем радиосигнал. Информация из уст в уста столь молниеносна, что никакие телетайпы, никакие телеграммы не способны опередить ее…
К концу этого дня весь Ботанический сад был окружен толпой желающих попасть к человеку-дереву и послушать, что он скажет про их жизни.
В том павильоне, в котором пустил корни Семен, было установлено несколько телевизионных камер, в том числе и агрегат Жечки Жечкова, представителя Книги рекордов Гиннесса.
— Если ты мне запорешь пленку, — шипел он в ухо оператора, — я тебя отошлю репортером в Косово! Там, говорят, операторы живут в среднем недели две!
— Все в порядке! — успокаивал шефа Каргинс. — Все заснимем!
— Пожалуйста, — попросил Семен, — пускайте народ. У меня очень мало времени!
— Сейчас, сейчас, — подбодрил юношу Михалыч, который взял все под свой контроль, так как начальство сада отбыло в дружескую страну перенимать садовый опыт.
Старик махнул кому-то ответственному, и дверь в павильон экзотических деревьев открылась.
— По одному, господа, — увещевал Михалыч. — Не торопитесь.