— Кому два билета?
— Мне! — сказала я и сразу протянула ей десятку, которую сжимала в кулаке, в варежке.
Она взяла десятку, а мне дала два голубеньких билета. И ушла. Растворилась, исчезла, как фея из сказки. А я даже не сразу еще вышла из очереди: не могла осознать свое счастье.
Сеанс начинался в два тридцать, а сейчас еще было только начало первого. Я шла домой, сжимая в варежке билеты. И вдруг подумала: билетов-то два! Значит, я могу кого-нибудь осчастливить! Но кого? Наташку? Фиг ей! Но кого?
Я вошла в подворотню и столкнулась с Мишкой Рапопортом. И неожиданно для самой себя предложила:
— Пошли на «Пятнадцатилетнего капитана»? У меня лишний билетик.
— Да-а? — удивился он. — А на когда?
— На два тридцать.
— Здорово! — сказал он. — Пошли.
И вот мы сидим в кинозале, в восьмом ряду. Гаснет свет.
Пасмурное вечернее море. Волны, ударяясь о берег, вздымают брызги. На берегу стоит чернобородый человек и прячет лицо в поднятый воротник куртки. Нэгоро! Я сразу поняла, что это он.
А вот и корабль «Пилигрим». Старый капитан Гуль встречает пассажиров: миссис Уэлдон (в книжке почему-то «мисстрис», так мне больше нравилось, но, в общем, все равно), маленького Джека, смешного кузена Бенедикта. Все похожи! Всех я себе представляла именно такими. Но Дик Сэнд! Он гораздо лучше, чем на картинках в книжке! Почти мальчик, но какой смелый, мужественный, решительный! И какой симпатичный со своей ямочкой на подбородке.
Схватка с китом! Видение Летучего Голландца! Негодяй Нэгоро, крадучись, пробирается в рубку и кладет топор под компас. Корабль меняет направление.
Ух, какой фильм! Когда он кончился, у меня болели пальцы, так я сжимала ручки кресла. Мы вместе с толпой зрителей двигались к выходу и делились впечатлениями:
— Как он у столба стоял привязанный, помнишь?
— Ага! А как Геркулес того по башке! Тот сразу — брык!
— Ага! А как Альвец загорелся!
— А руки отрубленные — правда, жуть?
На улице было еще светло. Мы шли к переходу и продолжали вспоминать. И уже не Садовое кольцо передо мной, а саванна. И прохожие — не прохожие, а туземцы. Вот навстречу вразвалочку идут два шпанистого вида туземца. Поравнявшись с нами, один толкнул другого и сказал:
— Смотри, жиртрест идет. С женихом.
Другой посмотрел на меня и лениво произнес:
— Жиртрест, мясокомбинат, главсосиски.
— Дураки, — сказала я.
А Мишка ничего не сказал.
Мы с ним пошли дальше, но вдруг Мишка присел на корточки и стал завязывать шнурок на ботинке. Я остановилась подождать его, но он сказал:
— Ты иди, я догоню.
Я пошла. Через некоторое время оглянулась — он шел сзади, руки в карманы, и смотрел по сторонам. Я подождала. Он наткнулся на меня, сказал:
— Тьфу ты, черт!
И опять нагнулся над своим шнурком. А я увидела, что шнурок его нормально завязан. На бантик.
И тогда я не стала его ждать и пошла одна. На одну только секунду всё как будто перевернулось во мне, а потом вроде ничего.
Я сделала вид, будто вспомнила что-то важное, прибавила шагу и вошла в подъезд, когда Мишка еще даже не вошел во двор.
Дома я спокойно разделась и пошла мыть руки, словно ничего особенного не произошло. А на самом деле — произошло: моя игра потускнела и погасла, а на ее место пришло острое желание: похудеть! Такое важное, что оно вытеснило игру в Дика Сэнда. Не то чтобы совсем. В постели перед сном я в него играла. Ведь и толстые девочки тоже мечтают о прекрасных героях и необыкновенных приключениях.
Похудеть-то я со временем похудела. Но с Мишкой никогда больше не ходила по улице. Как-то мы оба не проявляли желания.
А книгу я все-таки спасла: запихнула ее глубоко под ванну, откуда по ночам выползали черные тараканы. Может быть, некоторые тараканы и заболели скарлатиной. Но мне их не жалко. Я потом хотела вернуть книжку Вале, но она сказала, что ее бабушки боятся заразы. Тогда я обернула книжку в бумагу и написала на обложке: «Тургенев. Записки охотника». И книжка осталась у меня.
Наш театр
Вновь было отстроено — на месте разрушенного бомбой — здание Вахтанговского театра. Каким роскошным кажется оно нам со своими толстыми, рифлеными, подсвеченными по вечерам колоннами, серовато-белое, с утаенными подъездами!
Театр начинается для меня с того момента, когда говорят: «Есть контрамарка на субботу». Ожидание субботы — уже театр. Его предвкушение. А потом — волшебно подсвеченные колонны, дубовые, торжественно-тяжелые двери шестого подъезда — «для своих», гардероб с его деловито-праздничной суетой, очередью за номерком, тревожным разглядыванием себя в зеркале как бы со стороны. Мы тут свои — нас знают все капельдинерши еще по Омску и, встречая, обязательно говорят: «Выросли-то как!»
Запах мандаринов, шелест шоколадной фольги, страх потерять билет, номерок, бинокль. Предвкушение — сесть в обитое бархатом кресло и разглядывать в бинокль публику, постепенно заполняющую зал, ложи, балконы, и наблюдать, как, усевшись, люди тоже принимаются разглядывать друг друга или разворачивают и внимательно изучают программку, обмениваясь мнениями. Угадывать в особом, «театральном» выражении их лиц такое же предвкушение, что и у тебя, и растворяться в этой общности чувств.
Потом начинается таинство медленного угасания люстры. Занавес — роскошный, бордовый, с золотой бахромой и кистями — вдруг освещается снизу таинственным светом и раздвигается.
Мы смотрим — и не по одному разу — «Кому подчиняется время» про советских разведчиков в тылу врага, «Олеко Дундич», где роль славного революционера-террориста играл молодой Николай Гриценко.
«Молодая гвардия» — этот спектакль по роману Фадеева не стал столь знаменитым, как фильм Герасимова, но это был очень хороший спектакль, и, ревниво сравнивая его с фильмом, мы находим, что Юрий Любимов в роли Олега Кошевого гораздо лучше исполнителя этой роли в кино, и Лёка Коровина в роли Ульяны Громовой ближе к той, что описана в книге, чем никому не известная, худая и, как нам тогда казалось, некрасивая Нона Мордюкова, и Слава Дугин играет Сергея Тюленина ничуть не хуже, чем сразу прославившийся Сергей Гурзо.
И вообще наш спектакль лучше хотя бы потому, что поставлен в нашем театре.
И еще каждый раз событие — спектакль в спектакле — подойти в антракте к скромной двери, открыть ее и проскользнуть за кулисы, где артисты, которые только что играли на сцене, прохаживаются по коридору, разговаривают друг с другом, курят.
Или войти с Аней Горюновой в гримуборную ее папы, Анатолия Осиповича, который вот только что, пять минут назад, был на сцене трусливым полицаем в пьесе про войну «Последний день», а теперь, отклеив усы и сняв парик, снова превращается в Анькиного папу, хлопает тебя по спине, чтобы не горбилась.
С окончанием спектакля театр не кончается. Я ложусь спать, и увиденное оживает в моем воображении, и завтра, и послезавтра, и еще много дней я буду жить увиденным, не в силах сосредоточиться ни на чем другом и уж, во всяком случае, на школьных уроках.
Наш Арбат (продолжение)
Арбат для нас с Наташей — настоящее, прошлое и будущее одновременно. Прошлое — комиссионный магазин, расположенный ближе к Арбатской площади, напротив магазина «Плакаты». Это антикварная лавка, набитая старинной мебелью, старинной посудой, торшерами на бронзовых фигурных ножках под шелковыми в кружевах абажурами, интимно освещающими всю эту немного жалкую в своей магазинной неприкаянности и все же очень притягательную роскошь. Висят на стенах и стоят у стен картины в широких резных золоченых рамах. С темных полотен, как из глубины времен, глядят важные дамы, мужчины в камзолах и пудреных париках. Как будто из своего времени ты попала в давно ушедшее, осмеянное, даже презираемое, поскольку самое лучшее, самое правильное время — это наше время.
Будущим было — строительство высотных домов, о котором пока еще только говорили и писали. Макеты этих домов, изображаемые на многочисленных фотографиях во всех журналах и газетах, вызывают у наших родителей, и конечно у нас, восхищение своим дворцовым великолепием. И то, что один из этих грандиозных светлых небоскребов будет воздвигнут близко от нашего дома, на Смоленской площади, тоже рождает в нас чувство гордости, причастности к общему делу.
За Вахтанговским театром, на торцовой стене кирпичного дома, во всю стену броский плакат:
Всем, всем, всем!
Набери 07,
И город любой
Говорит с тобой!
Очень нравилась эта легко запоминающаяся и содержащая четкую информацию реклама, и было жалко, когда несколько лет спустя ее заменили на вялую и неудобочитаемую:
Тобой разговор телефонный заказан,
Ты с городом нужным немедленно связан.
На углу Арбата и Арбатского переулка — магазин с некрасивым названием «Главбумсбыт», где, однако, продавались красивые нарядные альбомы для рисования, разноцветная бумага, в которую мы обертывали учебники, краски, карандаши, тетради, ручки, пеналы, чернильные приборы и еще множество разных канцелярских вещиц, радующих глаз.
А через дом от него — магазин игрушек. В большом торговом зале слева от входа продавались игрушки для мальчиков: оловянные солдатики, железные грузовички, броневички, деревянные ружья и сабли, пистолетики, стрелявшие пистонами — вожделенная игрушка и для девочек тоже: громкий хлопок, запах гари возбуждали в нас воинственное мальчишеское чувство.
В правой стороне зала — игрушки для девочек: куклы с целлулоидными головами и мягкими туловищами, набитыми ватой или опилками, медведи, пупсы, дорогие куклы с закрывающимися глазами. Глядел выпученными глазами конь-качалка, черный в белых яблоках, с пышным белым хвостом. Его не покупали, он так и стоял всегда — наверно, слишком дорого стоил.
Еще в этом магазине был зал музыкальных игрушек. Там продавались губные гармошки, барабаны, цымбалы, горны. А кроме этого — разные игры, фанерные складные домики.
Да, еще калейдоскопы, чудо! Смотришь в глазок картонной трубочки на затейливый, неподвижный узор, медленно-медленно поворачиваешь — и вдруг там, внутри, узор с едва слышным, почти призрачным шуршанием мгновенно меняется, становясь еще более красивым. И хотя тебе объяснили, что это всего лишь цветные стеклышки отражаются в зеркалах, все равно удивительно и непонятно! Похоже на то, как бывает, когда посмотришь прямо на солнце, а потом зажмуришься: тоже перед глазами начинает крутиться, мелькать, сужаться, уходить вдаль калейдоскоп ярких узоров.
На стыке двух залов у стены на высокой табуретке сидел возле баллона с газом продавец летающих шаров. Он надевал на стерженек баллона красную, синюю, зеленую, желтую — по нашему выбору — резиновую оболочку, отводил какой-то рычажок, раздавалось энергичное «пш-ш-ш-ш!», и, трепеща, сопротивляясь, надувался шар, становясь больше, больше, пока продавец не закрывал доступ газу. Потом продавец сноровисто перетягивал шар внизу ниткой, обрывал ее, снимал шар с наконечника и вручал конец нитки очередному счастливцу. И тот, зажав нитку в кулаке, пробирался сквозь толпу покупателей и созерцателей на улицу, а шар бился и дергался возле него, стремясь вырваться и взлететь. Надежнее всего было обмотать нитку вокруг пуговицы на пальто, тогда шар словно шел рядом, сам по себе, как живое прирученное существо.
Синяя птица
В то воскресенье в Художественный театр должны были пойти Аня с Мишкой, но Мишка опять что-то натворил и его наказали, не пустили в театр, а вместо него Аня взяла меня. И вот мы с ней сидим на откидных креслах очень близко к сцене — во втором и в третьем рядах партера. Я рассматриваю занавес, хрустальную люстру, нарядных мальчиков и девочек, вижу головы музыкантов в освещенной оркестровой яме, слышу нестройные звуки их инструментов и праздничный шелест серебряных бумажек от шоколадных конфет. Люстра тускнеет, зал затихает, и занавес, обдав нас теплым ветром, с тихим шуршанием раздвигается.
…Какой чудесный мальчик этот Тильтиль! Смелый, добрый, сказочный и в то же время понятный, будто с нашего двора. Как он заботится о своей младшей сестре Митиль! Фея подарила ему волшебную шапочку, чтобы он мог понимать язык вещей.
— Поверни алмаз! — сказала Фея.
До этого момента я еще помнила, что я в театре. Но когда полутемная комната с ночным окном озарилась медленно плывущими огоньками, и стрелки часов затанцевали в воздухе, и один за другим начали оживать Хлеб, Вода, Сахар, Огонь, когда Собака с Котом заговорили человеческими голосами — всё окружающее исчезло, и я безоглядно вплыла в волшебную реальность, где Сахар отламывал свои длинные как карандаши пальцы и они превращались в леденцы, которыми он угощал детей, а пальцы вырастали снова, где Огонь в красно-черных языках пламени с горящими красными глазами злобно кидался на Воду, а она шипела… А потом, взявшись за руки, они все отправились на поиски Синей птицы. Впереди шла серебристая красавица Свет, за ней Тильтиль, Митиль и все остальные, повторяя хором, как заклинание: «Мы длинной вереницей идем за Синей птицей…» Кажется, весь зрительный зал дышал одним взволнованным дыханием, повторяя про себя эти завораживающие слова, боясь пошевелиться, и только время от времени звякали об пол роняемые номерки.
Антрактов не помню. Помню только, что меня тянуло поскорее снова занять свое откидное место во втором ряду.
…Страшнее всего были Ужасы из царства Ночи. Чуть ли не в три человеческих роста, в серых балахонах, они вырывались из пещеры и воя теснили героев, которые в испуге забились в угол. Но Тильтиль их не боялся! Он заставил Ночь открыть дверцу в потайной сад, где летали Синие птицы. Какие они были красивые! Но пойманные, они все умерли при свете дня.
А вот страна Воспоминаний, где жили умершие бабушка и дедушка, оказалась не страшной, светлой, солнечной, с хорошеньким домиком посреди лужайки. Бабушка, дедушка и маленькие братья и сестрички Тильтиля и Митиль так им обрадовались, так весело танцевали! Только прощание было грустным. Бабушка и дедушка просили почаще вспоминать их. «Мы оживаем, когда вы о нас вспоминаете». И долго махали руками вслед уходящим внукам, пока не пропали за стеной густого белого тумана. А Синяя птица из страны Воспоминаний тоже умерла: она не могла жить в стране живых.
Так они и вернулись домой, не добыв Синей птицы, а та, что жила у них в комнате, в клетке, — сизая горлинка — вырвалась и улетела. Тильтиль подошел к краю сцены и произнес, глядя прямо в зал грустными глазами:
— Если вы когда-нибудь найдете Синюю птицу, принесите ее, пожалуйста, нам. Она нам очень нужна!
И тяжелый занавес, прошуршав по полу, медленно сомкнул створки, будто скрепленные крыльями летящей Синей птицы белого почему-то цвета.
Зал осветился. Аня сказала:
— Пошли. Мамка велела к ней зайти после спектакля.
Она протащила меня сквозь публику, мы спустились на полэтажа, Аня отодвинула занавеску, за которой оказалась белая дверь, и втянула меня в широкий и довольно тусклый коридор со стенгазетой, с какими-то объявлениями на стене, с телефоном на низком столике. Это было что-то вроде изнанки Чуда, но все равно Чудо! Потому что у столика на табуретке сидел Сахар в своем синем жилете с белым колпаком на голове и разговаривал по телефону. Увидев нас, он поднял руку и пошевелил в воздухе длинными, как карандаши, пальцами. А навстречу нам шел Кот, в очках, на ходу читая газету.
Аня открыла одну из многочисленных дверей, и мы вошли в светлую комнатку с диваном и трехстворчатым зеркалом. Перед зеркалом сидел Тильтиль. На его плечи был наброшен шелковый полосатый халат. На диване лежали его рубашка, курточка и короткие штаны с бретельками. Темно-вишневая бархатная шапочка с алмазом лежала отдельно, у зеркала, на длинном узком столике, уставленном баночками, коробочками, кисточками.
— А, пришли! — сказал Тильтиль. — Садитесь, я сейчас разгримируюсь.
Он снял белокурый парик и отклеил ото лба телесного цвета ленту, скрепляющую черные стриженые волосы. Потом густо намазал лицо вазелином и большим куском ваты протер лоб, щеки, подбородок, шею. Нежная розовая краска осталась на вате, а у зеркала сидела Вера Дмитриевна, Анькина и Мишкина мама. И она была теперь совсем не похожа на Тильтиля. У нее было усталое, не очень молодое лицо и морщинки возле глаз. Она сняла халатик, расстегнула белую жилетку, туго стягивающую ей грудь, и перестала быть стройной, как на сцене. Она сняла с вешалки и надела черную юбку и белую кофточку с брошкой. Припудрила лицо, зашнуровала ботинки на маленьком каблучке, взяла сумочку, потушила в комнате свет и сказала: