— Идите быстренько одевайтесь, я вас подожду у служебного выхода.
Втроем мы вышли из Проезда МХАТа на улицу Горького, перешли через улицу к метро. На углу продавали мороженое. Вера Дмитриевна сказала:
— Купить вам? — и купила нам и себе по вафельному рожку.
Мы шли к метро и ели мороженое. Это было так буднично, а Чудо все равно не кончилось.
На Арбате в магазине за окном устроен сад.
Там летает голубь синий, снегири в саду свистят…
Каждую весну сюда привозят инкубаторских цыплят, и в магазине начинается толкотня. Желтые, пронзительно щебечущие шарики с глазками живым ковриком шевелятся в вольере. Продавщица сует туда руку, достает по несколько в горсти и опускает в подставляемые коробки с дырками, в ящики и корзинки. Цыплячий писк слышится по всему Арбату.
А в остальное время года в магазине спокойно. Возятся хомячки, над ними обитают волнистые попугайчики, желто-зелено-синие. Напротив них щебечут щеглы и чижи. Иногда завозят черепашек, их быстро раскупают. В другой половине магазина — рыбки. Сказочный и очень красивый аквариумный мир. Рыбки не плавают, а движутся в воде среди игольчатых и широколистных ярко-зеленых водяных растений, трепещут как флажки, склевывают что-то с листьев, с камешков на дне, глядят сквозь стекло на публику, толпящуюся у прилавка. У рыбок — выражения лиц. Любопытное, грустное, брезгливое. Продавщица опускает в воду сачок на длинной палке, точным движением подцепляет рыбку и выпускает ее в подставленную банку. Рыбка мечется вверх-вниз, и те, в аквариуме, тоже мечутся, но через минуту успокаиваются и снова движутся в зеленоватой воде маленькими рывочками.
В магазине «Детская одежда» кроме одежды продавали еще лыжи и санки. Санки — простые и сидячие, ступенькой, с обитыми кожей спинкой и сиденьицем, с маленькими кисточками-висюльками по бокам. Очень соблазнительные, но на них неудобно съезжать с горки, и мы предпочитаем простые, чтобы съезжать не только сидя, но и лежа на животе и тормозя ногами.
А еще в этом магазине продают диафильмы. Диаскоп есть у Маринки, и я хожу к ней смотреть «Братья Лю», «Сказку о потерянном времени», «Желтый аист», жаль, что у нее нет того диафильма, который я не досмотрела в Горьком — про детей, заблудившихся в лесу с живыми деревьями. Неизвестная их судьба еще долго тревожит мое воображение.
Даже магазин «Табак», напротив уже не существующего «Арса» и тоже уже не существующий, напоминал веселую детскую комнату, со своей расписной красно-черно-золотой хохломской мебелью, детскими столиками, шкафчиками, узорчатым прилавком, подобием маленькой барской усадьбы в классическом стиле, с колоннами, балкончиками, башенкой. Скромный табачный ассортимент тех лет: папиросы «Волна», «Прибой», «Беломор», «Казбек», трубочный табак, сигареты «Дукат» и «Ява». Позже появятся сигареты с фильтром в оцелофаненных мягких коробочках с тоненькой опоясывающей ленточкой-открывалкой — «Новость», «Краснопресненские», за которыми гонялись и выстаивали очереди, а еще позже — «Фемина» в твердой красной коробочке, на которой изображена элегантно курящая красавица, всем своим видом приглашающая испытать это наслаждение и, в конце концов, соблазнившая нас, девчонок, на первую сигарету.
Арбатская площадь еще не прорезана подземными переходами, она именно площадь, широкая, овальной формы, ограниченная слева кирпичным зданием, где была аптека, к дверям которой с двух сторон вели ступеньки, а справа, как и сейчас, — Гоголевским бульваром с памятником Гоголю, но не нынешним, вперяющем гордый взгляд куда-то вдаль, а прежним, андреевским, перенесенным во двор того дома, где Гоголь скончался, — понурым, низко наклонившимся в своем кресле. По бокам памятника — фонари на чугунных колоннах. Низ фонарей — лежащие львы с вытянутыми передними лапами и удивленными глупыми мордами, скорее лягушачьими, чем львиными. Между лапами — маленькая узкая чугунная горка, по которой можно проехаться на корточках, держась за львиные лапы. Мы-то уже большие, не катаемся, но малышня съезжает, и на их лицах — счастливое выражение защищенности, а на лягушачьих мордах львов — выражение наивности и дружелюбия. А Гоголь, наклонившись, будто смотрит на детскую возню со своего постамента, и ему становится не так грустно.
Нам Гоголь открывается с рассказа «Страшная месть», который читает по радио Анна Алексеевна Орочко. Она живет в первом подъезде, в десятой квартире, ее приемный сын Женя играет с нами во дворе, взрослые называют ее Асей, а она волшебница, оказывается, да-да, мы замечали и раньше в ее лице, в черных глазах, в завораживающем низком голосе что-то колдовское.
Мамы и папы нет дома. Я лежу на их широкой тахте и слушаю радио — черную тарелку на стене. И Гоголь врывается ко мне голосом Анны Алексеевны, во всей мощи. Панночка, дрожа, стоит перед колдуном, он протягивает к ней руки, и руки проходят сквозь нее… Звучит чудо-голос, вызывая во мне чувство ужаса. Кажется, откройся сейчас дверь или скрипни пол — умру от страха.
На следующий день оказывается, что не только я, но и Валя, и Наташа, и остальные дворовые слушали «Страшную месть». И тогда вошел в нашу жизнь Гоголь с его «Вечерами на хуторе…», «Вием», «Кровавым бандуристом», с горячим обсуждением деталей, с выяснением непонятных мест…
Прямо — если смотреть от Арбата — площадь ограничивалась строгим серым зданием кинотеатра «Художественный», а у выхода из кинотеатра, сбоку, лепилась будочка чистильщика обуви, в ней работала молодая, с круглым, как яблоко, лицом женщина, ее звали Тоня — чистила обувь, продавала шнурки, стельки, гуталин, а еще — «из-под полы» — продавала переснятые кинокадры и фотографии знаменитых западных киноартистов. Снимки были плохого качества, но других не было, и они пользовались спросом. Были свои, постоянные покупатели этого товара, например, Маринка, которая экономила деньги на завтраки, чтобы купить еще одного Роберта Тейлора, Тайрана Пауэра или Лоретту Янг.
Заграничные фильмы!
«Этот фильм взят в качестве трофея в годы Великой отечественной войны при разгроме немецко-фашистских войск…» — кажется, так писалось в титрах, предваряющих фильм, и это означало, что фильм будет захватывающе интересный. Да еще нужно отстоять очередь за билетами. И суметь пробраться на те фильмы, на которые до шестнадцати лет не пускают!
«Робин Гуд», «Королевские пираты», «Охотники за каучуком», «Знак Зорро», «Сети шпионажа»… До сих пор сердце замирает от одних названий!
А «Три мушкетера» с песенкой, ставшей на много лет знаменитой: «Где ты, где ты, где ты, мечта моя, Париж?..», «Багдадский вор» с Конрадом Вейдтом? Мы ходим смотреть его всем двором по пять, по шесть раз. Этот фильм не взят в качестве трофея, он подарен нашей стране английским режиссером Александром Корда. Подарен! Это впечатляет.
Наши фильмы выходят не часто, но зато выход каждого нашего — большое событие. Фильм нравится уже за то, что наш, но и, кроме того, он действительно всегда интересен, отвечает нашим патриотическим чувствам, в нем играют популярные артисты или такие, которые после выхода фильма становятся популярными.
«Падение Берлина» с Борисом Андреевым, «Композитор Глинка», где Глинку играл Борис Чирков, «Адмирал Ушаков», где в роли турецкого паши снимался Рубен Николаевич Симонов. «Первая перчатка» с Переверзевым и Володиным, «Поезд идет на восток» — первый цветной! А уж «Подвиг разведчика» с Кадочниковым в главной роли!
Кадочников и Дружников — популярнее их среди девчонок, пожалуй, не было тогда никого. Дружников замечательно сыграл Незнамова в фильме-спектакле «Без вины виноватые». В те годы выходило много фильмов-спектаклей — «На дне», «Мертвые души», «Горе от ума», они шли в «Юном зрителе», и мы неплохо узнавали классику по этим фильмам.
Кроме того, существует еще много довоенных и военных, мы их смотрим в кинотеатре Повторного фильма на Никитской. «Чапаев», трилогия о Максиме, «Ленин в октябре» и «Ленин в восемнадцатом году», «Семеро смелых», «Трактористы», «Светлый путь», «Два бойца» — выходишь из кинотеатра с чувством гордости за свою страну, в которой посчастливилось родиться.
«Дети капитана Гранта» и я
Третий день подряд я читала на всех уроках «Дети капитана Гранта». Никто не видел. У меня метод такой: я прижимаю книгу к внутренней стороне парты, там между столом и крышкой — щель. И сквозь эту щель видна одна строка. Я постепенно двигаю книгу вверх, и так читаю строку за строкой. Когда нужно перевернуть страницу, я, действуя левой, осторожно, чтобы не зашелестеть, переворачиваю, а правой в это время листаю тетрадку и сосредоточенно смотрю на учителя, делая вид, что внимательно его слушаю.
Таким способом я прочитала много книг, и ничего. А на «Детях капитана Гранта» попалась. На английском.
Надежда Николаевна рассказывала что-то о модальных глаголах. А я как раз дошла до того захватывающего места, когда лорд Гленорван со своими спутниками попадают в плен к туземцам. И вдруг словно сквозь туман услышала слово «must», звучащее как моя фамилия. Я вскочила. Книга с грохотом упала.
— Надежда Николаевна! — пробормотала я. — Я сегодня не выучила…
В классе поднялся дикий хохот. Смеялась и Надежда Николаевна. Я стояла красная как свекла и пыталась отодвинуть книгу ногой подальше.
Надежда подошла к моей парте, нагнулась и подняла книгу.
— Да ты садись, — сказала она. — В ногах правды нет.
— Надежда Николаевна! — уныло затянула я. — Отдайте мне, пожалуйста, книжку! Я больше не буду!
Дело в том, что книжка была чужая. Мне ее дала Валя на две недели, и послезавтра мне во что бы то ни стало нужно ее возвратить.
— Отдам, конечно, отдам, — закивала учительница, засовывая книжку в свой портфель. — Вместе с аттестатом зрелости…
Я похолодела. До аттестата зрелости мне оставалось пять лет.
После звонка Надежда велела дежурным собрать таблицы и развесить их в соседнем классе. А сама взяла портфель и тоже пошла в соседний класс. Там положила портфель на стол и ушла в учительскую.
Портфель был раскрыт. Из него выглядывала моя книга.
Главное было — не раздумывать.
Я вошла в класс — там были только дежурные.
— Надежда Николаевна велела! — сказала я, вытаскивая книгу из портфеля.
Задыхаясь от волнения, я влетела в свой класс и достала книгу из-под фартука.
О, ужас!
Это были не «Дети капитана Гранта». Это был «Всадник без головы» Майн Рида.
В тот же день я пришла к Вале и во всем ей призналась. Валя подумала и сказала:
— Ну, ладно. Давай «Всадника». Тем более, у нас его нет. А бабушкам я скажу. Они поймут.
Да, Валины бабушки нас, детей, понимают. Они мудрые.
А вот учителя нас — не понимают. Я могла бы хоть сто раз объяснять Надежде, что книжка чужая, что мне ее нужно послезавтра вернуть — ей наплевать. Ей бы только повсюду, где только возможно, применять свои педагогические методы воспитания. То есть наказывать. Она любую несправедливость прикрывает педагогическими соображениями.
Вот, например, позавчера. Мы перед физкультурой переодевались в классе, и я, в шутку конечно, бросила бутерброд с маслом в Лидку Алифанову. Она пригнулась, и бутерброд прилип к стене как раз намазанной стороной. Это было очень смешно, но Надежда сразу же отменила физкультуру, велела всем сесть за парты и спросила:
— Кто это сделал?
Я тут же встала и, гордясь своей честностью, сказала, что я.
А Надежда, вместо того чтобы оценить мою честность, заявила:
— Дай свой табель.
А мне каждая запись в табеле — хуже двойки. Это кошмар, как моя мама реагирует на каждую запись. Мне кажется, моя мама в душе — трагедийная актриса. Хотя в театре она играет только в комических эпизодах. Ее мечта — сыграть леди Макбет. И вот она на мне репетирует. Испытывает на мне методы кнута и пряника. Это у нее так называется: то целую неделю использует «кнут», в переносном, конечно, смысле, а потом гнев кончается и наступает период «пряника».
Дело еще в том, что у мамы при ее бурном темпераменте — слабое сердце. Ей вредно волноваться. Поэтому я стараюсь не рассказывать ей о своих неприятностях. А учителя, наоборот, изо всех сил стараются, чтобы мама знала о моих двойках, опозданиях, прогулах и прочем.
В тот день, когда я запустила бутербродом в стену, мама находилась в самом разгаре своего педагогического кнута. Поэтому я, конечно, сказала Надежде, что забыла табель дома.
— Передай маме, чтобы зашла в школу.
— Ладно.
Конечно, не передала.
И вот теперь, когда она отняла у меня книжку, она снова на меня насела:
— Ты передала маме мою просьбу?
— Какую?
— Зайти ко мне поговорить.
— Ладно.
— Что ладно? Не ладно, а дай свой табель, и я запишу.
Я побрела к своей парте и начала делать вид, что ищу. А тем временем размышляла, что лучше: сказать, что забыла дома, или дать, а потом стереть запись. Пока я размышляла, Надежда подошла, спокойно вытащила табель из портфеля, села за свой стол, обмакнула перо и жирно написала:
«Уважаемая Н.Л.! Очень прошу в ближайшее время зайти в школу. Кл. рук. Н. Шерешевская».
— И пусть мама распишется!
Я схватила табель и скорее побежала промокнуть запись. Но пока доставала промокашку, чернила почти впитались. Я знала, что мне теперь предстоит совершить очередное преступление, и от этого у меня еще больше испортилось настроение.
Взрослые хотят, чтобы мы выросли честными и смелыми, и сами же вынуждают нас врать. Я просто не понимаю, какая им от этого радость.
Я и сама хочу быть честной и смелой.
Вот, например, недавно на спор провела полчаса в котельной, вечером, в темноте и угольной пыли, а потом вылезла через то окошко, в которое сбрасывают уголь, цепляясь за скользкие, круто наклонные доски. А полезла я туда на спор, потому что Горюнов утверждал, что в котельной живет привидение и что оно по вечерам ходит по котельной, завернувшись в черную простыню. Черная простыня — в этом был особенный ужас. Все, конечно, закричали, что Горюнов врет, но никто не решился полезть, а я полезла.
И Горюнов сказал:
— Молодец, Массисиха! Ты не трусиха!
А вот взрослых я боюсь, потому что от них не знаешь, чего ждать.
Дома я наспех пообедала и стала готовиться к операции.
Прежде всего вымыла руки. Руки должны быть чистыми, особенно ногти, потому что ногти — одно из главных орудий при стирании двоек и записей.