И, может быть, оттого, что мы не пытались вмешиваться в их жизнь, птенцы благополучно росли, пищали все громче и требовательнее, головки у них покрылись черным пухом, только вокруг клюва пух был желтый. На крылышках выросли маленькие перышки. Правда, на подоконниках росли горки белых сухих испражнений. Сестра-хозяйка Елена Ивановна кричала:
— Все окна изгадили ваши ласточки, подоконники — смотри, на что похожи! Для того мы тут скребем-моем, чтобы ласточки ваши тут гадили!
Но нам-то это ничуть не мешало, и запаха никакого не было.
Мы хотели подсчитать, сколько раз в день ласточка кормит птенцов, но так и не смогли: у нас был режим: по горну — на зарядку, по горну — на линейку, на завтрак, на прогулку, на речку. Звучала команда: «Строиться!» — и нужно было бежать и становиться по росту, каждое звено отдельно. Звенья соревновались между собой. Каждое старалось набрать побольше баллов, чтобы в конце смены занять первое место. Хорошо убранная палата — балл; звено первым построилось в столовую — балл. А за нарушение правил баллы снимались. Самовольный уход с территории лагеря грозил потерей сразу пяти баллов. Все равно мы правила нарушали, совершали побеги на речку, но старались действовать осторожно, да и вожатые не слишком за нами следили, и вообще, дисциплина была только на первый взгляд строгой. И не так уж плохо было ее соблюдать, например, шагать строем по проселочной дороге на прогулку в лес и петь песню про чибиса:
На дороге чибис.
На дороге чибис,
Он кричит, волнуется, чудак:
Ах, скажите, чьи вы,
Ах, скажите, чьи вы,
И зачем, зачем идете вы сюда?
Иногда Люба и Олечка, пионервожатые, чтобы не распадался строй, командовали — а мы хором подхватывали:
— Раз-два, три-четыре, три-четыре, раз-два! Раз-два, Ленин с нами, три-четыре, Ленин жив! Выше Ленинское знамя, пионерский коллектив!
В лесу мы разбредались по просторной поляне, ловили в ручье головастиков, собирали землянику, гадали на ромашке, секретничали и ждали, когда же, наконец, снова строиться — и на речку.
До речки от поляны полчаса ходьбы. Песчаная отмель, пляжик, окруженный густым ольховым кустарником. Ивы нагибаются чуть ли не до середины речки. Вода чистая, спокойная, прозрачная. У того берега неподвижно лежат на воде листья кувшинок и торчат желтые головки цветов. Мальки стайками пасутся у самого берега.
В тот день было очень жарко, и мы стали упрашивать Любу и Олечку сократить прогулку и поскорее пойти на речку.
— Нам еще по расписанию час гулять! — доказывали Люба и Олечка, которым тоже очень хотелось на речку.
— Ну Любочка, ну Олечка! — умоляли мы. — Ну, жарко же! Ну, пожалуйста, ну пойдемте на речку!
Солнце пекло, от земли шел сухой, горячий запах. Птицы еле щебетали.
В общем, мы недолго уговаривали Любу и Олечку. Под конец они сказали:
— Только Ларисе Борисовне не говорите!
Лариса Борисовна — это была наша старшая воспитательница.
Мы с восторгом заверили, что ни за что не скажем.
…Два часа мы плескались в воде! Выскакивали, вываливались в песке — и снова кидались в воду. И два часа никто не кричал нам: «Первое звено — из воды! Второе звено — из воды! Первое звено — снижу два балла!»
Накупались так, что у некоторых даже губы посинели. Возвращались в лагерь веселые, проголодавшиеся и пели «Чибиса»:
Не кричи, пернатый,
Не волнуйся зря ты,
Не войдем мы в твой зеленый сад.
Видишь, мы — ребята,
Мы — друзья пернатых
И твоих, твоих не тронем чибисят!
Вошли строем на территорию лагеря, и Славка Степанов, наш горнист, сразу побежал за горном — созывать в столовую.
Побежал — и вдруг остановился. И мы остановились, не веря своим глазам…
Ласточкины гнезда! Они валялись на земле, разбитые, сломанные. Несколько чуть-чуть начавших оперяться птенцов прыгали вдоль стены дома и пищали, широко разевая клювы. Остальные были мертвы. У них только головки успели покрыться пухом, а так они были еще совсем голые.
Взрослые ласточки — их были целые тучи, они, наверно, слетелись со всего света — носились над домом вверх-вниз, как черные самолетики, и отчаянно пищали.
Пух кружился по воздуху.
И среди всего этого разгрома ходили Елена Ивановна с метлой и Лариса Борисовна с лопатой и сгребали в кучу разбитые гнезда и мертвых птичек.
Люба и Олечка заплакали, а вслед за ними и другие девочки.
— Вы зачем гнезда разорили?! — крикнул Мишка Рапопорт. — Это наши ласточки!
Лариса Борисовна только еще быстрее заскребла лопатой по земле. А Елена Ивановна закричала:
— Завтра комиссия приедет с проверкой, увидит подоконники загаженные — кому отвечать? Не тебе, небось, а нам!
— Ну и что же? Мы бы сами убрали! Трудно, что ли? — закричали мы.
— Убрали бы вы, знаем, как вы убираете! Сами гнезда разоряете, пташек губите!..
Лариса Борисовна перебила ее:
— Почему молчит горнист? Степанов, сигналь на обед!
Славка не ответил. Он стоял у стены и дышал в ладони, в которых сидел дрожащий птенец.
Лариса Борисовна приказала:
— Сейчас же строиться — и в столовую. И не будем обсуждать того, чего вы не понимаете.
— А чего тут понимать? — сказал Мишка. — Если бы ваш дом и детей — вот так…
Лариса Борисовна побледнела и несколько раз сжала и разжала зубы так, что на ее худых щеках вверх и вниз заходили желваки. Она сказала только:
— Ах, так!.. — и ушла.
Обедали молча. И никакого «тихого часа» не было. Кто-то измазал углем стенгазету. Кто-то написал на стене дома: «Лариса и Елена — фашистки».
На следующий день приехала комиссия с проверкой — директор театра Николай Мефодьевич и Галина Львовна, Олькина мама. Олька ей все рассказала.
Через два дня Лариса Борисовна уехала, ни с кем не попрощавшись, а вместо нее прислали другую старшую воспитательницу, Ольгу Николаевну.
Ласточки еще много дней кружили над домом, тыкались клювами в темные пятна под крышей и над окнами и пищали, пищали.
Уже никаких следов не осталось на земле — все было аккуратно подметено и посыпано песочком. Окна и подоконники чисто вымыты.
Только ласточки все не улетали, все кружили над нашими окнами и пищали, пищали, словно обвиняли нас в чем-то…
Лесная фея
Посвящаю своей любимой подруге Наташе Абрамовой. Пока существуют такие люди, как она, — в мире не исчезнут доброта и справедливость
Этот Жора, наш новый пионервожатый, с первого дня, как мы приехали в лагерь, объявил, что будем готовиться к военной игре, что все, и девочки и мальчики, должны учиться лазать по канату, подтягиваться на турнике, пользоваться компасом, ориентироваться на местности, ползать по-пластунски и еще чего-то там. Ничего этого я не умела, а уж ориентироваться на местности тем более. И позориться не хотела. Поэтому решила: ни в чем не буду принимать участия. Пусть думают, что умею, но не хочу. На самом деле, очень хотела, но боялась быть хуже других.
И оказалась сбоку припека. Читала, училась вышивать на пяльцах болгарским крестом и чувствовала себя такой одинокой, что иногда уходила к речке и там плакала, спрятавшись в ветвях старой ивы.
Мне казалось, лишь один человек во всем лагере несчастнее меня — четырехлетний Саша, сын поварихи Ильиничны. Рыженький, невзрачный, с редкими зубками. Вот только глаза особенные: большие, доверчивые, словно ждущие чего-то доброго.
Его никто особенно не обижал, просто его вроде как не считали за человека. Все были увлечены подготовкой к военной игре, прыганьем и беганьем, а он мешался, и его гнали. «Брысь!» — говорили ему, как кошке. Но его тянуло к обществу. Он выходил на беговую дорожку как раз в тот момент, когда бегуны изо всех сил боролись за первенство, или строил домики в песке, отведенном для прыжков. А когда его гнали, он бежал к своей маме, которая под навесом возле столовой чистила картошку или рубила капусту. Ей он тоже мешал, она кричала на него: «Уйди, наказание мое»!
Не знаю, завидовал ли он большим ребятам. Возможно, по малолетству еще не знал, что такое зависть.
А я — завидовала. Тем, кто хорошо подтягивается, ориентируется, играет в волейбол, поднимает флаг на мачту. Да, поднимать флаг — тоже не простое дело. Во время утренней и вечерней линейки самый торжественный момент — подъем и спуск флага. Все стоят по команде «смирно!», а Жора командует:
— Степанов! (или Субботина!) На флаг!
Тот, кого вызвали, отвечает:
— Есть на флаг! — выходит из рядов, строевым шагом идет к мачте, отвязывает веревочку и начинает эту веревочку тянуть вниз. При этом флаг поднимается вверх. Когда флаг достигает вершины, пионер вновь обвязывает веревочку вокруг мачты. Жора командует:
— Вольно! Стать в строй!
— Есть стать в строй! — отвечает пионер, отдает салют и занимает свое место в ряду.
Кажется, легко! А попробуй проделать все это быстро и четко под взглядами всего лагеря! Я каждый раз боялась, что меня вызовут «на флаг».
И однажды меня вызвали.
Я побрела к мачте — и уже когда шла, в строю раздались смешки, не знаю почему. Стала развязывать веревочку, а она не развязывается! Кто-то из предыдущих очень крепко затянул ее и запутал. Ну не зубами же мне ее развязывать! И так уже смеются вовсю. Жора подошел — одно ловкое движение, и узел развязался. Я стала тянуть. Флаг мелкими рывками не поплыл, поскакал вверх. Но до верха не доскакал. Застрял посередине. Что-то там заело. Я тяну, а он не идет.
— А-атставить! — зычно крикнул Жора. Не мне крикнул, а всей линейке, которая уже давно не стояла по команде «смирно!», а хохотала, колыхалась и чуть ли пальцами на меня не показывала. А мне Жора сказал тихо и сердито:
— Приспусти немного, а потом с силой дерни!
От стыда и ужаса я вовсе перестала соображать. Что приспустить?! Что дернуть?! Пока до меня доходило, линейка почти уже распалась. Наконец, так и не сообразив, про что говорил Жора, я конвульсивным движением дернула веревку — и флаг освободился. Я дотянула его до верху, кое-как обмотала веревку вокруг мачты и, вся взмыленная, отдала Жоре салют. Этот мой жест больше был похож на то, как если бы я прикрыла лицо рукой от стыда.
— Вольно! — сказал Жора с отвращением. — Стать в строй!
Больше меня «на флаг» не вызывали, и то хорошо.
На следующий день «на флаг» вызвали Наташку, и глядя, как быстро и хорошо все у нее выходит, я просто поражалась. В одну минуту она подняла флаг, и он, словно только и ждал этого, сразу забился под ветром. Наташа отдала салют, стала в ряд — и кто-то даже захлопал в ладоши. И как я могла после того случая с флагом выйти на волейбольную площадку или на беговую дорожку? Я только смотрела, как другие играют в волейбол, бегают и прыгают. Про меня кто-то сказал, что я странная. Ну и пусть.
Вот про Наташу никто не говорил, что она странная. Хотя, если разобраться, странной-то была как раз она, а не я. Однажды я увидела, что она прячет под лист лопуха конфету.
— Ты что делаешь? — удивилась я.
— Молчи, — сказала она. — Никому не говори. Ты не видела Сашу?
— Какого?
— Ну того, рыженького. Пойдем поищем.
Мы нашли Сашу возле кухни. Он сидел на земле и выковыривал мозг из большой кости. Видно было, что занятие это ему вовсе не нравится. Просто это единственное занятие, которое никому не мешает.
— Хочешь, я тебе тайну покажу? — спросила Наташа.
Саша сразу откинул кость.
— Какую тайну?
— Хорошую. Только руки вымой.
…Наташа взяла его за руку, и мы втроем пошли к тому месту, где была спрятана конфета.
— У меня есть знакомая белочка, — сказала Наташа. — Она живет на высоком дереве, в дупле. Она тебе принесла подарок.
— Мне!?
— Да.
— А какой?
— Вот увидишь.
Мы подошли к тому самому лопуху.
— Где-то здесь, — сказала Наташа. — Поищи как следует. Под листиками.
Саша сел на корточки и стал приподнимать листья. И вдруг вскрикнул.
— Нашел?
Саша встал. На ладони его лежала конфета. Обыкновенная яблочная карамель в обертке. Но как он на нее смотрел!
— Это она мне подарила?
— Тебе.
— Белочка?
— Да.
— А где она?
— Она пошла орехи собирать для своих бельчат.
— А я? Я ей что подарю?
— Ты? А что у тебя есть?
Саша задумался.
— Трамвайчик есть, только он без колес. Ракушка. Шишка.
— Ну, давай подарим ей шишку. Она ее в дупло к себе возьмет, чтобы бельчата играли.
— Давай!
Вот так началась у нас с Наташей и Сашей странная игра: играли-то мы с Наташей, а Саша не играл, он всему верил.
Белочка каждый день приносила Саше какой-нибудь подарок: то печенье, то яблоко от полдника, то ириску. Мы прятали белочкины подарки где-нибудь в лесу, подальше от тропинки, подвешивали на нитке к ветке или прилепляли к смолистому стволу толстой ели. И когда, нагнетая таинственность, мы вместе с Сашей крадучись подходили к этому месту, у меня невольно возникало ощущение, что это и правда белочка оставила на дереве маленький подарок.
Но Саша! Как он бывал изумлен каждый раз! Как ждал этих путешествий! Он подходил к Наташе, заглядывал ей в лицо и, хоть ни о чем вслух не просил, всем своим видом умолял: когда же мы пойдем к белочке?
И Наташа ни разу не сказала ему «Брысь!». Хотя она, не в пример мне, и бегала, и подтягивалась, и играла в волейбол. Не лучше всех, но и не хуже. Если била мимо мяча и раздавался смех — сама над собой смеялась. Я так не могла.
А потом мы с ней придумали про лесную фею.
Эту фею нельзя увидеть — она прозрачная. Но иногда она становится видимой на одну секунду. Кто успеет ее увидеть в эту секунду, тот станет счастливым на всю жизнь.
— А где эта фея живет? — спросил Саша.
— У нее в лесу есть зеленый дворец, — сочиняли мы. — Но к нему нельзя пробраться, потому что его стерегут гномы. В зеленом дворце у феи есть постелька из пуха одуванчиков и ковер из серебряного мха. Фея умеет превращать капли росы в хрустальные шарики. Этих шариков у нее полные лилии, она ими играет.
— А мы можем увидеть фею?
— Можем, но только тогда, когда созреют орехи.
Мы с Наташей играли, кажется, теперь уже больше для себя, чем для Саши. Он требовал все новых и новых рассказов про фею, и мы их придумывали.
— Посмотри! — говорили мы. — Здесь прошла фея. Видишь, ромашка опустила головку? Знаешь почему? Это она с феей здоровалась. Она ей поклонилась. Видишь, муравьи бегут по тропинке? Это они несут фее муравьиный сок.
— А мы? Мы что отнесем фее?
— Давай подарим ей букетик земляники. На пенек положим, она увидит и возьмет.
В августе созрели лесные орехи. Они стали чуть коричневыми у основания и легко вынимались из своих зеленых гнезд. Ядрышки еще не покрылись коричневой шкуркой, но уже были крупные, очень вкусные. Даже вкуснее, чем у более поздних, осенних орехов. Вокруг лагеря, особенно там, куда мы ежедневно ходили на прогулку, были целые заросли орешника, сплошь усыпанные орехами.
— Уже скоро теперь? — спрашивал Саша. — Скоро мы пойдем смотреть фею? Ведь орехи созрели!
— Завтра! — сказала Наташа. — После полдника.
— Завтра — это долго?
— Вот ты поспишь и наступит завтра.
…К фее нельзя идти обычной тропинкой. К ней можно только лететь по воздуху. Нас фея заколдовала — научила летать. Мы полетим, а Саша с нами, мы понесем его. Но он не должен ничего видеть во время полета, а то волшебство кончится, и мы упадем с высоты вниз и разобьемся.
Саша послушно подставил лицо, и Наташа обвязала ему глаза косынкой.
— Ничего не видишь?
— Ничего. Я даже глаза закрыл.
— Тогда садись, и покрепче нас обхватывай. Сейчас мы поднимемся.
Мы посадили Сашу на скрещенные руки — он оказался очень легким. Саша положил руки нам на плечи.
— Боишься?
— Нет!
— Тогда — раз, два, три! Полетели!
Мы раскачали Сашу и понесли его десной тропинкой по дороге к речке.
— Как высоко! — переговаривались мы с Наташей. — Какое все синее!