Ёлка, моя лучшая подруга, хоть и ныла, что умирает от страха, но, скорее всего, следовала экзаменационной традиции: убеждать всех, что ничего не знает, а самой всё знать и сдать на пятерку. И тут предстоял экзамен, и Ёлка к нему добросовестно готовилась. Ей тоже особенно нечего было бояться: училась она хорошо, и, кроме того, с начала года ходила в астрономический кружок при Планетарии, и могла уверенно ответить на вопрос о выборе профессии. А это учитывалось на приемной комиссии как положительный факт. Конечно, можно придумать и назвать любую профессию, кто проверит, но Ёлка действительно увлеклась астрономией, а особенно руководителем кружка, молодым ученым Феликсом Зигелем. Ёлка мечтала отправиться вместе с ним в экспедицию в Восточную Сибирь, чтобы разгадать тайну Тунгусского метеорита.
Тайна Тунгусского метеорита — это звучало как название фантастического романа, вроде знаменитых «Тайны двух океанов» или «Тайны профессора Бураго». Ёлка с таким воодушевлением рассказывала про метеорит, который, возможно, был вовсе не метеорит, а межпланетный корабль, взорвавшийся при посадке на нашу планету, что многих в классе зажгла — тоже разгадать его тайну, именно под руководством Феликса Зигеля, о котором Ёлка рассказывала с еще большим пылом, чем о метеорите.
— Я даже не могу объяснить, в чем секрет его обаяния, — говорила Ёлка. — Его нельзя назвать красивым, но он…
Дальше шли его фразы, шутки, его улыбка, его светлые глаза на загорелом лице… Ёлка не только сама в него влюбилась, но и полкласса в него влюбила, заочно.
Третья вступающая сегодня в комсомол, Танька Галегова, училась так себе и общественной активностью не отличалась, но была родной племянницей нашей директорши Любаши, которой ничего не стоило позвонить в райком и предупредить насчет Таньки. И Танька это знала, но чтобы не выделяться и поддержать общее настроение, тоже говорила, что ничего не помнит и обязательно провалится.
Пожалуй, настоящая причина бояться была у Катьки Меерзон. Она под большим секретом сказала Ёлке (а та под большим секретом мне), что ее отца, кадрового военного, полковника, бывшего фронтовика, исключили из партии и что ему грозит увольнение из армии. Все обвинения, по Катькиному убеждению, были подлыми и несправедливыми, но если в райкоме ее спросят об отце, она обязана будет честно ответить. И тогда ее не примут в комсомол, и жизнь ее будет кончена.
Катька перечитывала на ходу маленькую книжечку: «Устав ВЛКСМ», спотыкалась, наталкивалась на встречных, бегом догоняла остальных, бледные губы ее шевелились.
Если бы не всеобщий страх, то процесс вступления в комсомол был бы даже интересен, похож на азартную игру с очень строгими правилами. Надо было пройти три тура: классное собрание, совет дружины и райком. А до всего этого — подать заявление и получить рекомендацию, причем желательно не от какой-нибудь рядовой комсомолки, а от активной, заметной личности. Нужно было исправить плохие отметки, знать международную политику, историю комсомольской организации, Устав ВЛКСМ. Еще нужно было совершенствовать свой моральный облик, не прогуливать, не списывать, совершать общественно-полезные дела. Некоторые так втягивались в это во всё, что и после вступления в комсомол долго еще несли на челе печать ответственности за всё, что происходит в школе и в мире.
Я хотела вступить еще в прошлом году, в седьмом, но во мне еще слишком жива была память о первой, неудачной попытке вступления. Да и Нинка Рудковская посоветовала повременить. Она сказала, что у меня слишком много троек, и мне могут дать отвод на совете дружины. Но что если я исправлю отметки и проявлю себя в общественной работе, то в восьмом классе она сама даст мне рекомендацию и меня примут.
Рудковская была членом совета дружины и ее рекомендация дорогого стоила.
— Но ты должна доказать на деле, — сказала она, — что ты действительно хочешь вступить в комсомол.
Конечно, я очень хотела. Все вступают, что же я останусь белой вороной? Мне тоже хотелось говорить о себе: я — комсомолка. В этом словосочетании было что-то волевое, смелое, как раз то, чего не было в моем характере. Мне казалось, что если я вступлю в комсомол, то эти качества во мне сами собой образуются.
С начала этого учебного года я очень подтянулась. У меня появились четверки и даже пятерки при полном отсутствии двоек и минимальном количестве троек. Два моих стихотворения, напечатанных в классной стенгазете, обратили на себя благожелательное внимание школьного актива. Рудковская выполнила обещание — дала рекомендацию, где написала, что считает меня достойной высокого звания комсомолки. Правда, перед этим она долго скрипела, что теперь несет за меня огромную нравственную ответственность, что если я ее подведу, то тем самым подорву ее авторитет как члена совета дружины и разрушу ее веру в человеческую порядочность.
Я дала ей слово, что не подведу.
На классном собрании все прошло легко, были отмечены мои успехи. На совете дружины, конечно, было гораздо строже, задавали вопросы по политике, я не на все ответила, но рекомендация Рудковской мне помогла, все знали Нинкину честность и принципиальность.
Райком находился очень близко от школы: метров сто по Островскому переулку вдоль каменной ограды Дома ученых, всегда немного облупленной и грязной, но очень красивой, светло-зеленой, с полукруглыми нишами, с выпуклыми изображениями белых колонн и амфор в каких-то завитушках; потом еще метров сто по Кропоткинской мимо киоска Союзпечати, высоких ворот Дома ученых с двумя строгими серыми каменными львами, до угла следующего, тоже украшенного барельефами и завитушками большого особняка, где размещалось учреждение, которое мы называли Домом дружбы и где мы однажды получили адреса для переписки с болгарскими пионерами; затем налево, в переулок — и вот он, двухэтажный особнячок с покосившимся крыльцом в четыре ступеньки, с дверью, обитой коричневым дерматином, с табличкой на двери: «Райком ВЛКСМ Фрунзенского района г. Москвы».
Ляля открыла дверь, и мы, трепеща, вошли в тусклый и душный после улицы коридор, где у высокой белой двери стоял черный диван и толпилась группа таких же, как мы, вступающих.
Дверей вдоль коридора было несколько, но принимали только за этой, а за другими шла обычная жизнь, входили и выходили, несли какие-то бумаги, слышались телефонные звонки и даже смех.
Ляля уверенно открыла соседнюю дверь, заглянула, и из комнаты вышла Анечка в строгом темном костюме с комсомольским значком на лацкане пиджака. До прошлого года Анечка работала у нас в школе пионервожатой, а с этого — инструктором в райкоме. Это было крупное повышение, мы гордились Анечкой. Она иногда заходила в школу просто так, по старой памяти. У нас ее любили. Бывшие ее пионеры бросались к ней, окружали, кричали: «Анечка! Анечка пришла!» Высокая, чуть угловатая, с большими серыми глазами, со светлыми волосами, стянутыми косичками, заколками, резиночками словно специально для того, чтобы скрыть их пышность и волнистость, с высокой шеей — она могла бы быть красавицей, если бы ее не уродовал шрам, пересекающий верхнюю губу и уходящий в ноздрю. Мы в школе привыкли к этому шраму и почти не замечали его. Казалось, и сама Анечка в школе о нем забывала. Но тут, в райкоме, рука ее все время непроизвольно тянулась прикрыть рот. Вообще, тут, в райкоме, Анечка была какая-то другая, неулыбчивая, напряженная, но это и понятно, ведь она теперь была не какая-то там школьная пионервожатая, а инструктор райкома!
— Ваших — пятеро? — уточнила она у Ляли.
— Да, — ответила Ляля. — Вот список. И еще…
Ляля повернулась к нам спиной и что-то тихо сказала Анечке.
— Да, я уже знаю, — сказала Анечка. — Любовь Георгиевна звонила товарищу Измайлову, и он дал указание.
Все посмотрели на Таньку Галегову. Она смутилась. Ей было стыдно, что знаменитая тетя так откровенно устраивает ей протекцию. Танька боялась, что ее из-за этого будут в классе презирать. Но в классе к Таньке относились хорошо. Понимали, что она не виновата, что у нее такая всесильная и любящая тетя.
Анечка пошла вдаль по коридору, прикрыв рот списком, — подпорченный ангел, вознесенный в сияющие райкомовские выси, но как-то потерявшийся в этих высях.
— Я побежала, девочки, — сказала Ляля. — Не подведите! Счастливо!
Белая дверь открылась, вышла Акимова из седьмого «Б» со щеками цвета пионерского галстука и сказала:
— Галеговой войти, Севериной приготовиться.
Танька ойкнула и скрылась за дверью. Северина встала у двери как часовой. Ёлка ныла: «Девчонки, ну проверьте меня из Устава! Ну спросите, какими орденами награжден комсомол! Ну спросите, в каком году был первый съезд ВЛКСМ!»
Паника бушевала во мне как ураганный ветер, выдувая все мои и без того тощие знания. В ледяной реке страха кувыркались ледышки мыслей: в каком году?.. Какими орденами?.. Ничего не помню! Господи, иже еси на небеси! Сделай, чтобы меня это не спроси!.. Сделай, чтобы меня приняли!
Дверь открылась, Танька вышла. От нее исходили сияние победы и острый запах пота.
— Севериной зайти, приготовиться…
Она назвала мою фамилию, как в солнечное сплетение ударила. Северина вошла, я встала на ее место. Вернее, не я, а моя оболочка, заполненная страхом. (Сколько-то лет спустя этот страх вспомнится мне перед очень похожей белой дверью очень похожего коридора, в очереди с такими же трясущимися бледными жертвами обстоятельств, в ожидании, когда откроется дверь и вывезут на каталке обескровленную счастливицу, у которой всё уже позади, и бесстрастный голос медсестры крикнет из глубины кабинета: «Следующая давай!» Но тут, в райкоме, было страшнее: решалась судьба.)
Танька щебетала, что ее почти ни о чем не спрашивали, что там такой симпатичный инструктор, с ямочками, похож на киноартиста Столярова, и вообще, девчонки, не дрожите, всех примут, вот увидите…
Привели еще группу, человек шесть. Еще сильнее запахло потом. Трое сели на диван, на краешек, как перед стартом, потеснив Катьку Меерзон, которая забилась в самый угол, подперев лицо сжатыми кулаками.
Вышла Северина.
— Ни пуха, ни пера! — сказала мне Ёлка в спину.
Инструкторов было трое, две девушки и между ними светловолосый симпатичный парень, действительно немного похожий на киноартиста Столярова из любимого кинофильма «Цирк». Стол был выдвинут ближе к середине комнаты и накрыт кумачовой скатертью с чернильными пятнами на свесившейся части.
Трое разглядывали меня и молчали.
Я стояла перед ними, сжимая руки за спиной и стараясь держать повыше голову, чтобы казалось, что я не боюсь. Наверно, со стороны это напоминало репродукцию известной картины художника Иогансона «Допрос партизанки».
— Почему ты хочешь вступить в комсомол? — мягко и дружелюбно спросила левая инструкторша, с черными волосами, зачесанными валиком над прыщеватым лбом.
Вопрос был так легок, что я не сразу поверила в свое счастье. Это был почти литературный вопрос, он не требовал точных дат и точных названий, тут можно было