— Получай, Аня, — сказал он. — Твоя персональная порция. Читать умеешь?
— Нет еще.
— Вот тут написано: Аня, — продавец показал выпуклые буквы на вафельке, и я их сразу запомнила.
Мы пошли дальше по солнечной, украшенной флагами и заполненной народом улице. Я лизала мороженое, держа порцию двумя пальцами посередине, как остальные. Я не обиделась. Наоборот, мне было даже чуть-чуть лестно, что большие ребята обратили на меня внимание. Я всегда восхищалась старшим братом и его друзьями, а они снисходили до общения со мной так редко, что я рада бывала даже, когда они дразнили меня.
И вот сейчас, сидя возле печки, я ела масло и вспоминала ту довоенную порцию мороженого. А Маринке нечего было вспоминать, и она просто ела масло.
Дрова купили!
Шура закладывает в печь поленья, поджигает бересту, поленья начинают уютно трещать. Шура приносит из сеней тазик с замороженым молоком, похожим на большой белый пирог, разбивает его молотком на куски, складывает в кастрюлю, кипятит и варит нам с Маринкой кашу. Иногда тихонько плачет — нет писем от Коли.
Из черной тарелки, висящей на стене, передают:
— После продолжительных ожесточенных боев наши войска оставили…
Звучат песни: «Так-так-так, говорит пулеметчик, так-так-так, говорит пулемет», «На позицию девушка провожала бойца…», рассказывают о подвиге партизанки Тани. Возникает и обретает смысл страшное слово «пытали».
В этой замкнутой комнатной жизни каждое услышанное слово проникает прямо в душу, омывается воображением и превращается в игру, где идут продолжительные бои, падают сбитые самолеты, плачет девушка, которую пытают, — с той разницей, что в игре всё кончается хорошо, непременно хорошо. Наши побеждают. Партизаны спасают девушку. Никто не умирает, кроме фашистов.
Единственный плюс
Мама и Витя живут в закутке без окна. Из этого закутка ведет дверь на веранду, но она открывается только на летнее, короткое, время, а зимой дверь забита фанерой и заткнута матрасом, чтобы не дуло. Но все равно дует, и по утрам матрас покрывается игольчатым инеем. Тепло от печки сюда почти не доходит.
Витя опоздал к началу учебного года и не пошел в десятый класс, а пошел работать на оборонный завод. Он вставал затемно, мама при свете коптилки — тоненького фитилька, опущенного в жестяную баночку с керосином, — готовила ему завтрак. Пока он ел, мама заворачивала в газету «обед» — два ломтя черного хлеба и между ними два осколка сахара, отколотых щипцами от целого, большого куска, похожего на белый угловатый камень. Завод находился на другом конце города, утренние трамваи бывали переполнены, и Вите часто приходилось идти через весь город пешком. Возвращался Витя тоже затемно, бледный от усталости, с черными, в ссадинах, руками. Шура наливала в таз теплую воду, и Витя, морщась от боли, мыл руки.
— Вот Жека и Кирка, — говорила мама, — устроились рабочими сцены.
— Володя на фронте, — в тон ей отвечал Витя.
— Володя на два года старше тебя, — возражала мама. — У него призывной возраст. Посмотри, как ты изматываешься, как ты исхудал, побледнел! Ты же не выдержишь!
— Выдержу! У нас на заводе знаешь, какие пацаны работают! Лет по четырнадцать.
— Не вижу ничего для тебя позорного, если ты устроишься рабочим сцены. Хочешь, я поговорю с директором?
— Нет! — отвечал Витя. — Ты не видишь ничего позорного, а я вижу.
— Единственный плюс, что завод дал тебе бронь, — вздыхала мама.
Алька
Наконец мне разрешили выйти во двор погулять.
Я почти забыла, как пахнет чистый, морозный воздух, забыла, как приятно хрустит под валенками снег. Я сошла с крылечка и принялась ходить по узкой, протоптанной от дома до ворот тропинке между двумя сугробами.
Ворота были высокие, калитка на щеколде. От соседнего наш двор отделялся глухим забором, почти доверху заваленным снегом. Но после тесной комнаты двор показался мне просторным.
Маринка копалась ложкой в снегу, посадив рядом с собой свою несчастную куклу. Мне захотелось вырыть пещеру, но не было лопатки.
— Эй! — раздалось откуда-то сверху.
Я подняла голову. Над забором торчала голова в шапке с опущенными ушами. На меня смотрели светлые, любопытные глаза. Я пыталась догадаться, кто это: девочка или мальчик? Пожалуй, мальчик.
— Ты откуда взялась? — спросил он.
— Я тут живу.
— А чего не выходила?
— Болела потому что.
— Тоже, чё ль, вакуированная?
— Э-вакуированная, — поправила я. — А ты?
— Мы тутошние, — ответил мальчик, внимательно разглядывая мою, ставшую мне коротковатой, кроличью шубку и капор с торчащим кончиком, сшитый Шурой из маминого шарфа.
— Так это для тебя тетя Нюра у меня игрушки взяла?
— Кубики? — спросила я дрогнувшим голосом. Мне показалось, что сейчас мальчик потребует их назад.
— Ну. И еще там старье разное. У меня лучше есть, я тебе покажу потом.
— А у меня все игрушки в Москве остались.
Мне захотелось рассказать, какие у меня были в Москве игрушки, но неудобно было разговаривать — между нами лежал сугроб. Видно, и мальчику было что рассказать и тоже не хотелось перекрикиваться через забор. Он сказал:
— Там внизу доска оторватая, щель большая. Ты пророй дорожку к забору. Будем с тобой разговаривать.
Вдруг раздался грубый женский голос:
— Алька, а ну слезай с забора, фулюганка! Дождешься у меня!
Я даже удивиться не успела, а Альки уже не было на заборе.
Так она, значит, девочка! Я обрадовалась.
На следующий день Шура прорыла мне тропинку к Алькиному забору, и я смогла заглянуть в щель.
Алька вышла на крыльцо, увидела меня и подбежала к забору. Мы сразу же заговорили, как будто не вчера только познакомились, а дружили всю жизнь.
Алька рассказала, что папа ее на фронте, мама работает на оборонном заводе, в том же цеху, что и мой брат, знает его. А бабушка злая, чуть что — наказывает. А еще заставляет молиться и поклоны бить.
— Как это — поклоны бить?
Алька встала на колени и несколько раз ткнулась лбом в снег.
— Мы с ней каждое воскресенье в церкву ходим. Там свечечки горят. Красиво. Вчерася ходили — мне священник просвирку дал.
— Что это такое — просвирка?
— Куличик такой маленький.
Алька показала мне, как надо креститься, и научила молитвам: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его», «Господи, владыка живота моего», «Отче наш, иже еси на небеси».
В те дни, когда мороз был не слишком сильный и мне разрешали выйти погулять, мы с Алькой, сидя перед щелью, каждая за своим забором, разговаривали и играли. Когда-то перед войной меня недолго водили в немецкую группу. От тех времен в моей памяти осталось только два немецких слова: «дер тыш» и «дер штуль». Они нам пригодились для игры. Наши самолеты атаковали немецкие, и немцы, в панике отступая, кричали:
— Дер тыш! Дер штуль! — что в переводе означало: «Спасайся кто может!»
Приходила из школы Алькина старшая сестра Ксюша, в серых залатанных валенках и низко надвинутом на лоб сером вязаном платке, концы которого Ксюша перекрещивала на груди и завязывала на спине. Этот платок да еще длинная черная юбка делали ее похожей на старушку. А бабушка, наоборот, была шустрая, горластая и злая. Один раз, рассердившись на что-то, сбила с Альки ушанку, схватила за волосы и костяшками пальцев несколько раз стукнула Альку по лбу. Та схватилась за лоб, заскулила, как собачка, и убежала в дом.
— За что она тебя? — спросила я ее на следующий день.
— Я сахар стырила, — ответила Алька. — Два куска. Думала, она не заметит. Она сахар в мешочек складывает и прячет за божницу. Как из церкви придет, выложит на стол, по кусочку пересчитает и опять спрячет. А тут сразу двух кусков не досчиталась. Она бы меня еще не так отлупила, да Ксюша за меня вступилась. Она меня от бабки всегда защищает. А бабка ее знаешь, как держит? Из школы придет — и больше за ворота никуда. Следит.
— За чем следит?
— Чтобы Ксюша в военкомат не пошла. А она говорит — все равно сбегу на фронт, лучше, чем в этой тюрьме сидеть. У них при школе курсы — на радисток обучают. А бабка говорит, если на фронт задумаешь — я тебя своими руками убью. Ведьма. Ее и мамка моя боится.
После этого разговора я еще больше стала бояться Алькину бабушку. Стоило ей появиться на крыльце, у меня тут же возникало желание удрать подальше, но любопытство было сильнее. Присев на корточки, я наблюдала через щель, как старуха расчищает от снега дорожку от ворот к дому, как снимает с веревки твердое заледеневшее белье.
Желтый карандаш
… У них были огромные круглые глаза, обсаженные палочками-ресницами, рот — палочка, а носа вообще не было. Хотя я и признавала, что в этом есть неправильность, но без носа мне казалось красивее. Как и без шеи. Голову я сажала прямо на туловище, которое представляло собой два треугольника, соприкасающихся вершинами. Из верхнего треугольника торчали руки со множеством пальцев, а из нижнего — ноги-макароны.
Брат заглядывал через плечо и говорил:
— Ты неправильно рисуешь, смотри, как надо!
Он забирал у меня карандаш и рисовал рядом с моими уродцами правильного, образцового человечка, с соблюдением пропорций, с пятью пальцами на каждой руке, с носом и с шеей. Я восхищалась (как восхищалась вообще всем, что делал брат), но продолжала рисовать человечков по-своему.
Это были мои человечки. Человечек Валя, человечек Наташа, человечек Мишка, каждый со своим, понятным только мне одной, характером. Вот если бы у меня еще был желтый карандаш!
У меня были красный, синий и «простой». Три цвета ограничивали возможности. Желтый карандаш — это солнце, юбочка у Вали, волосы у Наташи.
Мы жили в разных концах города и виделись очень редко. Но на мой день рождения почти все пришли. Почти весь «наш двор». Шура испекла пирожки с картошкой, и всё было почти как до войны.
Валя подарила мне желтый карандаш. Отломила половинку от своего. А Аня показала, что если по желтому покрасить синим, то получается зеленый. Они с Мишкой Горюновым подарили мне пряник в форме лошадки.
А самый замечательный подарок я получила от Мишки Рапопорта.
Это была небольшая брошка — белая чайка. На первый взгляд обыкновенная. Но если подержать ее на ярком свету — на солнце или даже около коптилки, — то в темноте она начинала светиться волшебным зеленоватым светом. Отойдешь в темный угол комнаты и изображаешь полет светящейся птицы. Чудо!
Мама, когда увидела, сказала:
— Зачем же Татьяна Борисовна отдала такую прелесть? Дай я спрячу, а то потеряешь.
И спрятала, да так, что потом сама уже не нашла.
Марик
Через Алькин двор виднелась крыша сарая следующего двора. На крыше трое горластых мальчишек фехтовали палками, строили снежную крепость или, разбежавшись, прыгали с крыши в сугроб, кто дальше, а потом взбирались обратно по приставной лестнице. Алька сказала, что это Марик, Левка и Колька. Марик и Левка — братья, тоже «вакуированные», из Ленинграда, а Колька — тутошний. Марик был старше тех двух, командовал.
Алька сказала, что Марик спросил ее, как меня зовут.
— Чёй-то он тобой интересуется?
И правда, чёй-то?
А однажды он махнул мне с крыши рукой и показал пальцем в сторону моих ворот. А потом разбежался и спрыгнул вниз.
Я подошла к воротам. Через несколько минут за воротами послышались сопение, топтание, скрип снега и вдруг в узкую щелку между створками просунулась свернутая в трубочку бумажка. Я вытянула ее и сейчас же услышала скрип убегающих шагов.
Я оглянулась — не видел ли кто — и развернула. На обрывке оберточной бумаги прочитала: «Аня». Эти три буквы я знала с тех пор, как мороженщик дал мне вафельный кружок, на котором было выдавлено мое имя. Но что дальше? В свои шесть лет я не умела читать! Малограмотная Шура меня не учила, маме было не до того, брат всегда норовил от меня поскорее отвязаться. В детский сад меня не отдавали, а в немецкой группе учили немецким буквам. По отдельным «а», «н» и «я», разбросанным в тексте, не угадывался смысл. И никого нельзя спросить, даже Альку, потому что Алька тоже не умеет читать.
Снова свернув послание в трубочку, я пошла по тропинке на задний двор, где между деревьями были натянуты веревки для белья, и спрятала записку в дупло самого дальнего дерева.
С этого дня я постоянно ждала командирского взмаха руки, после чего медленно, чтобы не вызывать ни у кого подозрения, шла к воротам. Это было так захватывающе интересно — услышать скрип снега, прерывистое дыхание, увидеть в щелке ворот уголок бумажки, вытянуть ее, сунуть в варежку, а потом пробраться на задний двор, рассматривать непонятные буквы, пока пальцы не окостенеют от мороза, да так, непрочитанную, и спрятать в дупло.
Наконец-то зима стала отступать, осели сугробы, из-под них потекли ручьи, обнажилась коричневая мокрая земля. С каждым днем становилось теплее, и однажды я увидела в свою щель Ксюшу без платка, в подвернутых резиновых сапогах и вязаной кофте поверх синего в горошек платья. Ксюша сгребала лопатой остатки снега к воротам, метлой сметала в кучу прошлогодние листья и мусор, обмазывала известью стволы деревьев. Она была как Золушка из сказки.
Нет, гораздо лучше. Именно такими представлялись мне героини партизанки, снайперы и санитарки, о которых передавало радио. Тоненькие, высокие, с серьезными, красивыми лицами. Светлую толстую косу Ксюша обернула вокруг головы, и я решила: когда вырасту, у меня обязательно будет такая же коса.
Моя семечка
Хозяйка отвела нам место для грядок. Шура посадила морковь, лук, огурцы. Одна семечка среди огуречных оказалась тыквенной, Шура отдала ее мне, и я посадила ее на