— Матушка, матушка! Уверяю тебя, они сейчас выйдут на улицу Маглуар. Они уже начали подниматься!
Она лгала; было только половина седьмого, а процессия никогда не возвращалась раньше четверти восьмого. Она хорошо знала, что сейчас балдахин должен шествовать мимо нижней пристани на Линьоле. Но ей так не терпелось!
— Матушка, поторопитесь же! Займут все места!
— Ну ладно, пойдем, — невольно улыбаясь, сказала наконец Гюбертина.
— Я остаюсь, — объявил Гюбер. — Я сниму вышивки и накрою на стол.
Собор показался им пустым — в нем не было бога. Все двери стояли открытыми настежь, словно в брошенном доме, ожидающем возвращения хозяина.
Людей было очень мало; только главный алтарь — суровый саркофаг в романском стиле, весь усеянный звездочками зажженных свечей, — мерцал в глубине нефа; остальная часть огромного собора, боковые приделы и часовни были уже наполнены тьмой наступающих сумерек.
Анжелика и Гюбертина медленно обошли собор кругом. В нижней своей части громадное здание было как бы придавлено собственной тяжестью, низкие столбы поддерживали круглые арки боковых приделов. Женщины прошли вдоль темных, замкнутых, словно склепы, часовен. Потом пересекли собор, оказались у царских врат, под органными хорами, и почувствовали облегчение, увидев высоко над собой готические окна нефа, господствовавшие над тяжелой романской кладкой основания. Но они продолжали свой путь по южному боковому приделу, и ощущение удушья вновь охватило их. В пересечении крестообразно расположенных приделов, по четырем углам, четыре огромных колонны возносились кверху и поддерживали свод; здесь еще царил розовый полусвет — прощальный привет дня, окрасившего багрянцем боковой фасад. На хоры вела лестница в три марша; они поднялись по ней и повернули в полукруглую абсиду — самую древнюю часть собора, уходившую перед ними вглубь, как могила. На минуту они остановились позади старинной, богато орнаментованной решетки, со всех сторон замыкавшей хоры, и поглядели, как светится главный алтарь; огоньки свечей отражались на полированных дубовых стульях, чудесных стульях, расцвеченных резьбой. Так они вернулись к исходной точке и вновь подняли головы, желая еще раз ощутить дыхание уносящегося ввысь нефа, а между тем мрак сгущался, раздвигая древние стены, и недавно еще хорошо видные роспись и позолота тонули во тьме.
— Я так и знала, что мы придем слишком рано, — сказала Гюбертина.
Не отвечая, Анжелика прошептала:
— Как здесь величественно!
Она не узнавала собора, ей казалось, что она видит его в первый раз. Она рассматривала неподвижные ряды стульев, заглядывала в глубину часовен, где различались только темные пятна гробовых плит. Но вот ей попалась на глаза часовня Откэров, и она узнала починенный наконец витраж со святым Георгием, неясным, как видение, в сумраке гаснущего дня. Она очень обрадовалась.
В эту минуту зазвонил большой колокол, собор задрожал и ожил.
— Ну вот! — сказала Анжелика. — Они подымаются по улице Маглуар.
На этот раз она сказала правду. Боковые приделы уже заполнились народом, и с минуты на минуту все больше чувствовалось приближение процессии. Это ощущение возрастало вместе с колокольным звоном; через широко открытые главные двери в собор вливалось чье-то могучее дыхание. Бог возвращался.
Анжелика, встав на цыпочки, опершись о плечо Гюбертины, глядела в закругленный просвет двери, четко выделявшийся на фоне белесого сумрака соборной площади. Первым появился иподьякон с крестом и по обе стороны его два причетника со свечами; за ними, задыхаясь, изнемогая от усталости, поспешно вошел распорядитель процессии, добрый отец Корниль. Каждый приходящий вырисовывался на пороге чистым и выразительным силуэтом и через секунду тонул во мраке собора. Шли миряне — школы, общины, братства; хоругви, как паруса, раскачивались в дверях, потом их мгновенно поглощала темнота. Вот проплыла бледным пятном группа дев богоматери, распевая звонкими голосами серафимов. Собор вбирал эту массу людей, неф медленно заполнялся; мужчины проходили направо, женщины — налево. Меж тем наступила ночь, и далеко на площади замелькали искорки, сотни движущихся огоньков — это возвращалось духовенство с зажженными свечами в руках; двойная лента желтоватых огней уже вливалась в двери. Казалось, этому не будет конца, свечи следовали за свечами и все умножались; вошли семинария, приходские церкви, соборный причт, певчие, тянувшие антифон, каноники в белых плащах. И мало-помалу собор осветился, наводнился огнями, усеянный сотнями звезд, как летнее небо.
Два стула были свободны; Анжелика встала на один из них.
— Сойди, — твердила Гюбертина. — Это воспрещается.
Но Анжелика упрямо и невозмутимо отвечала:
— Почему воспрещается? Я хочу видеть… О, как красиво!
Кончилось тем, что она уговорила мать взобраться на другой стул.
Теперь уже весь собор светился и пылал. Колеблющиеся волны свечей зажигали отблески под придавленными сводами боковых приделов, а в глубине часовен то вспыхивало стекло раки, то позолота дарохранилища. Даже в полукруглой абсиде, даже в могильных склепах мерцали живые отсветы. Алтарь был зажжен, и хоры сияли, ярко блестели спинки стульев, резко выделялись черным силуэтом округлые узоры старинной решетки. Стал лучше виден стремительный взлет нефа: внизу приземистые столбы поддерживали полукруглые своды, а наверху пучки колонок между ломаными стрельчатыми арками утончались, расцветали причудливой лепкой и, казалось, несли к небу вместе с лучами света дыхание любви и веры.
Но вот среди шарканья ног и скрипа стульев вновь послышался серебристый звон кадил. Тотчас же заиграл орган, мощный аккорд громовыми раскатами наполнил соборные своды и вылился наружу. Но монсеньер был еще на площади. В эту минуту служки внесли в абсиду статую святой Агнесы; ее лицо при свете свечей выглядело умиротворенным, казалось, она довольна, что возвращается к своей дремоте, длящейся уже четыре века. Наконец вошел монсеньер, все так же держа святые дары в руках, обернутых концами шарфа; перед ним несли посох, за ним — митру. Балдахин проплыл до самой середины нефа и остановился перед решеткой хоров. Произошло короткое замешательство: сопровождавшие епископа невольно подошли слишком близко к нему.
Фелисьен шел за митрой, и Анжелика уже не спускала с него глаз. Случилось так, что на минуту он оказался по правую сторону балдахина; и в этот миг почти рядом с седой головой монсеньера Анжелика увидела белокурую голову юноши. Какой-то свет ударил ей в глаза, она сжала руки и вслух, громко сказала:
— О! Монсеньер, сын монсеньера!
Она выдала свою тайну. Этот возглас вырвался у нее против воли: их поразительное сходство сразу открыло ей все. Быть может, в глубине души Анжелика уже знала и раньше, но она не смела сказать себе этого; теперь же истина просияла и ослепила ее. Тысячи воспоминаний возникали в ней, подымались от всего, что было вокруг, и повторяли ее возглас.
— Этот юноша — сын монсеньера? — прошептала изумленная Гюбертина.
Вокруг них люди начали подталкивать друг друга. Их знали, их любили; мать в своем туалете из простого полотна казалась еще очень красивой, а дочь в белом шелковом платье была ангельски прекрасна. Стоя на стульях, на виду у всех, они были так хороши, что все взоры обращались к ним.
— Ну да, добрая барыня, — заговорила стоявшая тут же матушка Ламбалез. — Ну да, это сын монсеньера! Разве вы не знаете?.. Очень красивый молодой человек и богатый! Ах, он такой богатый, что, если бы захотел, купил бы весь город. У него миллионы, миллионы!
Гюбертина слушала, бледнея.
— Вы, наверно, слыхали, что про него рассказывают? — продолжала старая нищенка. — Его мать умерла от родов; потому-то монсеньер и пошел в священники. А теперь монсеньер решил наконец призвать сына к себе… Фелисьен Седьмой д’Откэр — словно настоящий принц!
Гюбертина горестно всплеснула руками. А Анжелика вся сияла перед лицом воплотившейся мечты. Она не удивлялась, она уже раньше знала, что он должен оказаться самым богатым, самым красивым, самым знатным; ее огромная радость была полной, не омрачалась никакой тревогой, никакой боязнью препятствий. Наконец-то Фелисьен открылся ей, наконец-то он принадлежал ей полностью. Огоньки свечей струили потоки золотого света, орган торжественно воспевал их обручение, из глубины преданий вставал царственный род Откэров: Норберт I, Иоанн V, Фелисьен III, Иоанн XII, а затем — последний — Фелисьен VII, повернувший к ней в эту минуту свою белокурую голову. Вот он, потомок братьев пресвятой девы, ее господин, ее прекрасный Иисус, вот он, во всем блеске, рядом со своим отцом.
В эту минуту Фелисьен улыбнулся ей, и Анжелика не заметила сердитого взгляда монсеньера, который только что увидел над толпой ярко пылающее лицо стоявшей на стуле девушки, полное гордости и страсти.
— Ах, бедное мое дитя! — прошептала в отчаянии Гюбертина.
Но капелланы и сослужители уже выстроились справа и слева, протодьякон взял чашу со святыми дарами из рук монсеньера и поставил ее на алтарь. То было прощальное благословение; хор гремел «Tantum ergo»[3], облака ладана подымались из кадил, и внезапно наступила молитвенная тишина. Посреди пылающего огнями, запруженного толпой духовенства и мирян собора, под стремительно возносящимися сводами, монсеньер поднялся к алтарю, взял обеими руками огромное золотое солнце и три раза медленно очертил им в воздухе крестное знамение.
IX
Вечером, возвращаясь из собора, Анжелика подумала: «Я скоро увижу его: он будет ждать меня в Саду Марии, я спущусь туда и встречусь с ним». Они глазами назначили друг другу это свидание.
Обедали только в восемь часов, как всегда, на кухне. Говорил один возбужденный праздничным днем Гюбер. Жена едва отвечала ему; она была серьезна и не спускала глаз с дочери, которая, хотя и проголодалась, ела рассеянно, не глядя в тарелку, погруженная в свои мечты. Гюбертина свободно читала в ее чистой, прозрачной, как ручей, душе, видела, как в голове девушки возникают все новые и новые мысли.
В девять часов их поразил неожиданный звонок. То был отец Корниль. Несмотря на усталость, он забежал к ним сказать, что монсеньер очарован их тремя старинными вышивками.
— Да, я сам слышал, как он говорил о них. Я знал, что это вам доставит удовольствие.
При имени монсеньера Анжелика было оживилась, но вновь задумалась, как только заговорили о процессии. Через несколько минут она встала.
— Куда ты? — спросила Гюбертина.
Вопрос этот поразил Анжелику, словно она и сама не знала, зачем поднялась.
— Я очень устала, матушка, пойду к себе.
Но за этим благовидным предлогом Гюбертина угадала истинную причину: необходимость остаться одной со своим счастьем.
— Поцелуй меня.
Обняв девушку, прижав ее к себе, Гюбертина почувствовала, что та дрожит всем телом. И поцелуй был бесчувственный, — не такой, как обычно. Тогда Гюбертина серьезно и прямо поглядела дочери в лицо и прочла в ее глазах все: и назначенное свидание, и нетерпеливый трепет.
— Будь умницей, спи спокойно.
Но Анжелика, поспешно попрощавшись с Гюбером и отцом Корнилем, уже убежала к себе: она совсем растерялась, почувствовав, что тайна вот-вот сорвется с ее губ. Если бы мать еще мгновение подержала ее в объятиях, она рассказала бы все. Придя к себе, Анжелика заперла дверь на ключ и погасила свечу: свет раздражал ее. Луна с каждым днем всходила позднее, ночь была очень темной. Не раздеваясь, девушка уселась перед открытым, глядевшим во мрак окном и стала ждать. Пробегали минуты за минутами, и одна мысль наполняла все ее существо: как только пробьет полночь, она спустится вниз и встретится с ним. Это очень просто, Анжелика ясно видела, как идет к нему, видела каждый свой шаг, каждое движение, все было легко, как во сне. Отец Корниль ушел очень скоро. Потом она услышала, как Гюберы поднялись к себе. Раза два ей показалось, что дверь их спальни открывается, что она различает на лестнице чьи-то крадущиеся шаги, точно кто-то подошел и слушает. Потом дом, по-видимому, погрузился в глубокий сон.
Пробил назначенный час, и Анжелика встала.
— Пора, он ждет меня.
Она вышла и даже не затворила за собой дверь. Проходя по лестнице мимо спальни Гюберов, она прислушалась, но не услышала ничего, ничего, кроме напряженной тишины. Анжелика шла спокойно и радостно, не торопилась и не боялась, ей даже в голову не приходило, что она поступает дурно. Ее вела какая-то сила; все казалось ей таким естественным, что мысль об опасности вызвала бы у нее только улыбку. Спустившись вниз, она через кухню вышла в сад и опять забыла закрыть дверь. Потом быстро прошла в Сад Марии, оставив за собой настежь раскрытую калитку. Густой мрак покрывал пустырь, но Анжелика не колебалась, она пошла прямо к мосткам и перебралась через ручей; она шла вслепую, чутьем угадывая направление, как ходят в привычном месте, ибо в Саду Марии ей было знакомо каждое дерево. И когда она повернула направо, к одной из ив, ей осталось только протянуть руки, чтобы встретить руки того, кто стоял здесь и ждал ее.
Несколько мгновений Анжелика молча сжимала руки Фелисьена. Они не видели друг друга: после жаркого дня небо было покрыто облачной дымкой, и тонкий месяц еще не освещал его. Потом Анжелика заговорила в темноте, — наконец-то она могла свободно излить переполнявшую ее сердце радость:
— О мой дорогой повелитель, как я люблю вас и как я вам благодарна!
Она радовалась тому, что узнала его наконец, она благодарила его за то, что он молод, красив, богат, за то, что он оказался еще выше, чем она смела надеяться. Ее звонкий восторженный смех благодарил его за прекрасный любовный подарок, за исполнение мечты.
— Вы король, вы мой господин, и я ваша. Мне только жаль, что я сама так ничтожна. Но я горда тем, что принадлежу вам; вы любите меня, и я сама королева… Я и так знала и ждала вас, но сердце мое переполнилось, когда я увидела ваше истинное величие!.. О, как я вам благодарна, мой дорогой повелитель, и как я вас люблю!
Фелисьен осторожно обнял Анжелику за талию и повел ее с собой.
— Пойдем ко мне, — сказал он.
Им пришлось пройти сквозь заросли сорных трав в самую глубь Сада Марии, и Анжелика наконец поняла, что каждый вечер он проникал на пустырь через когда-то заколоченную старую решетчатую калитку. Оставив эту калитку незапертой, он под руку ввел Анжелику в огромный сад монсеньера. Медленно восходившая луна скрывалась за теплой облачной дымкой и заливала их призрачным молочно-белым светом. Весь небесный свод без единой звезды был полон светящейся пыли, бесшумным дождем, падавшим на землю в безмятежном спокойствии ночи. Молодые люди медленно шли вдоль пересекавшего парк Шеврота, но здесь это был уже не бурный поток, несущийся по каменистому скату, а спокойный, медленный ручей, извивающийся между купами деревьев. Казалось, райская река сонных грез протекает под светящимся туманным небом, между окутанными туманом, плавающими в нем деревьями.
И опять радостно заговорила Анжелика:
— Как я горда, как я счастлива, что иду с вами!
Очарованный простотой и прелестью этих слов, Фелисьен слушал, как девушка, не стыдясь и не прячась, со всей откровенностью своего чистого сердца, свободно говорила то, что думала в эту минуту.
— Дорогая, это я должен быть вам благодарен за то, что вы так чудесно полюбили меня… Говорите же еще, говорите, как вы меня любите, расскажите, что вы почувствовали, когда узнали, кто я такой на самом деле.
Но Анжелика прелестным, нетерпеливым движением руки прервала его:
— Нет, нет! Будем говорить о вас, только о вас. Разве я что-нибудь значу? Разве мои мысли и чувства стоят того, чтобы о них говорить?.. Теперь существуете только вы!
Они медленно шли вдоль заколдованной реки, и девушка, тесно прижавшись к Фелисьену, расспрашивала его не переставая; она хотела знать все: о его детстве, о его юности, о том, что было с ним за двадцать лет, прожитых вдали от отца.
— Я знаю, что ваша мать умерла, когда вы родились, и что вы воспитывались у дяди — старого священника… знаю, что монсеньер не хотел вас видеть…
Тихим, далеким голосом, словно исходившим из прошлого, Фелисьен отвечал:
— Да, отец обожал мою мать, и я виновен в том, что своим появлением на свет убил ее… Дядя скрывал от меня мое происхождение и воспитывал меня сурово, словно нищего-подкидыша. Я узнал правду очень поздно, всего два года назад… Неожиданное богатство и знатность не удивили меня: я всегда это смутно предчувствовал. Мне претил всякий регулярный труд, я только и делал, что носился по полям. Потом обнаружилось, что я обожаю витражи нашей церковки…