Скрываясь в узких долинах, в лозняках, стрелки ведут бой. Ружейная стрельба то стихает, то нарастает вновь. Тогда над лозами часто вспыхивают звенящей дрожью пули. Но все-таки не понять, где именно стреляют.
«Как бы это спросить, чтобы не обнаружить свою неопытность?» — думает Крамарев.
— Смотрите, за деревней накапливаются белые…
Крамарев бросил папиросу и приник к биноклю.
Да, по улицам пробегают маленькие человечки. Не рассмотреть, в чем они — в кожанках или в английских шинелях, офицеры или эстонцы?
— Шрапнелью… достанем?
Это сгоряча. Сердце забилось чаще. Вот это и есть война!
Над деревней, высоко-высоко, там, где дорога журавлей и белых гагар, стали в ряд три облачка. Три далеких звука.
— О-пять в небо! — сказал Аркадий. — Всех святых перебьют. Портят только снаряды.
Внизу неожиданно близко раздалось «ура». Пули зазвенели чаще. Встал над всем треск кашляющего пулемета. Крамарев поднялся. Сверчков лениво повернул голову.
— Наши? — спросил Федоров.
— Наши «ура» не кричат, — решил почему-то Крамарев.
— Кто вам сказал? — спросил Аркадий. — А что же они кричат — «банзай», что ли?
— А впрочем, действительно кричат, — согласился Крамарев и тут же вспомнил, что сам он на учении в школе не раз кричал «ура».
В кустах показалась папаха разведчика Панова.
— Ну, как там? — спросил Аркадий.
— Обратно белый в деревне… Народ посбегал, старики в халупах запершись… А на середине улицы свинья лежит… Пуда три, наверное. Шрапнелью в бок, и нога перебита. Охотники уже ходили, а не взять — бьет белый и вдоль улицы, и от церкви.
— А я бы взял, — вскинулся Федоров.
— Поди возьми, — предложил, усаживаясь и закуривая, Панов. — Деревню займем, и свинья наша будет.
— А я сейчас! — Федоров азартно затягивал пояс.
— Сиди, сиди! — отозвался Синьков. — Никуда свинья не уйдет.
— Дозвольте, товарищ командир. Себе ножку, а тушу на кухню.
— Пустить, что ли? — не оборачиваясь, спросил Аркадий.
Никто не ответил.
— Только ты выжди, когда деревня не будет под обстрелом.
— Тогда все охотники будут, — рассмеялся Панов. — Может, ее и сейчас уже нет.
— Я в момент! — сказал Федоров и нырнул в кусты.
— Пошел и я, — вдруг сказал Панов.
— И тебе ножку? — крикнул вслед Сверчков. — Ничего на кухню не оставите…
— А если и я с ним? — сказал Крамарев. — Просто так, в первую линию…
— Имейте в виду, мы через час уезжаем, — сказал Аркадий.
Крамарев раздвинул кусты, где только что сидел Панов, и увидел мелкую тропу. Подобрав шашку, он побежал, как ему казалось, вдоль фронта. Тропинка отлого стремилась вниз по обочине холма. У одинокого дерева сидело трое раненых. Санитар, разбросав на траве бинты и сумки, перевязывал красноармейцу руку. Красноармеец смотрел на Крамарева, провожая его глазами. Поодаль дымила походная кухня. Кашевар на корточках подкладывал хворост в топку. Кони были в упряжке.
Голоса заставили Крамарева обернуться. На холме вдруг поднялась конная фигура. Приложив к глазам бинокль, всадник смотрел куда-то вперед. Строгий, высокий жеребец прял ушами. Тревожно мигая, глядел туда, где гремели винтовки. Всадник был в кожаной тужурке и кожаном картузе. Крепкая, рука держала повод. Он был мужественно красив, статен и нервно настроен. К всаднику подскакали, должно быть, отставшие верховые на низкорослых лошадках. На тяжелой кобыле подплыл спокойной рысью грузный, с седыми усами и бритым подбородком старик.
— Резервы можно подвести и сюда, — сказал всадник, не отрываясь от стекол. — Здесь незаметно может пройти корпус.
— Получится лобовой удар, — сказал, утирая пот, толстяк.
— Вы мыслите категориями окопной войны, Николай Севастьянович, — сказал, не оглядываясь, человек в кожаном картузе. — Здесь лучше всего рвать фронт в его самом сильном месте.
— Как вам угодно, — сухо ответил старик. Он вынул полевую книжку и принялся писать в седле.
— Начальник дивизии, — торжественным шепотом сказал Крамареву неизвестно откуда взявшийся Панов.
Крамарев видел в Петрограде и более высоких начальников, но здесь эта фигура полководца в действии его взволновала. Он сразу стал мыслить иначе. Рвать фронт. Резервы. Стратегия революции. Значит, будет бой. Стало стыдно, хотя он шел вовсе не из-за свиньи.
— Говорят, настоящий командир, — шептал Панов.
— Разве? — радуясь, спросил Крамарев.
— Все бы такие! — сказал Панов.
Начдив подъехал ближе.
— Вы откуда? — спросил он Крамарева.
— Отдельного гаубичного.
— Где стоите?
— Здесь пункт… — Крамарев показал рукой.
— Снаряды есть?
— Ящики полны и обоз тоже, товарищ начальник.
— Хорошо.
Тропинка круто свернула к северу и пошла густым лозняком. Где-то близко, как из-под земли, грянул выстрел, за ним другой, третий. Крамарев вслед за Пановым сошел с тропы в заросли. Пули свистели уже не отдельными мухами, но неслись певучим роем.
Красные окопались на самой опушке лозняка. Окопы шли не сплошной линией. Неглубокие, слегка загнутые на флангах рвы. Перед ними был деревенский выгон, за выгоном начиналась околица. Вся деревушка состояла из двух десятков небогатых домов.
Крамарев прыгнул в ров. За ним Панов. Красноармейцы подвинулись. Крамарев поздоровался с соседними.
— А где же Федоров? — искал он глазами.
— Это ваш? — спросил сосед. — За свиньей с веревкой полез.
В бинокль Крамарев разыскал Федорова. С карабином за плечами он лежал у серого забора. Валуном поднималась посередине улицы свинья.
— Белый тоже хочет свинину кушать. А мы, как подлезет, — снимаем. Вот он здоров на мушку брать, — указал он на третьего от себя стрелка — брюнета с живыми красноватыми глазами, напоминавшими о горячем солнце и песках Средней Азии.
Федоров пополз вдоль заборчика и вдруг остановился.
— Лезут… — сказал сосед.
Стрелок-туркмен припал к винтовке.
Раз, раз, раз! — гремели выстрелы. Где-то влево стрекотал пулемет.
— Не дадут ему, гады!
Совсем по-змеиному — не разбирая снегу и мерзлых луж — ползли от ближней хаты двое.
Федоров собрался в комок. И свой и чужой мог задеть случайной пулей.
Раз, раз, раз! — горячился брюнет.
Передний белый остановился. Второй подполз к нему. До свиньи еще шагов тридцать — сорок. Пулемет строчил бешеную ленту.
— Назад пошли! — крикнул сосед.
Стрелки били по уходящим. Один из них уже у халупы. Другой пополз медленно. Может быть, он был ранен.
Огонь стихает.
Федоров, не дождавшись конца обстрела, быстро на четвереньках побежал к улице. Вот он выбегает на открытое место. Он уже на улице. Шрапнель опять рвется над деревней. Федоров припадает к земле. Но ружейных выстрелов нет — он опять встает. Он подбегает к свинье. Он вяжет веревку за ногу.
А где-то далеко влево разгорается огневой бой. Как будто ходит вдоль фронта гром из низкой тучи. Федоров стоит во весь рост. Федоров смотрит куда-то вперед. Его как будто больше не интересует свинья. Он бежит мимо халуп, по улице, срывает с плеча карабин, оборачивается и, приложив руку ко рту, кричит во все горло:
— Товарищи, крой сюда!
Стрелки выскакивают из окопа. Все еще осторожно, редкими цепями, они бегут к околице. Избы молчат. Федорова не видно.
И справа и слева, как по сигналу, командиры поднимают стрелков. Вот Крамарев видит — стрелки скачут через заборы, они уже за избами, они в кого-то стреляют, припадая к стенкам халуп, к заборам. На дальней окраине вспыхивает курное соломенное пламя. Голоса винтовок уже за деревней.
— Федоров попер с пехотой! — говорит Панов.
Крамареву тоже хочется бежать вперед.
Влево трещит, стрекочет пулеметный, ружейный огонь.
«Может быть, там прорвали? — думает Крамарев. — Тогда понятно, почему тут отошли».
Из лозняка бегут к окопу, вскакивают в ров люди.
— Резерв? — спрашивает Крамарев нового соседа.
— Неделя, как из Витебска, — бросает стрелок.
Еще минута, он уже бежит по выгону на фланге редкой цепи.
Боевая линия уходит от Крамарева.
— Давай на пункт — иначе своих потеряем! — говорит он Панову.
Та же тропинка. Аркадий уже в седле.
— Ну, опять поход! — говорит Синьков и хлещет нагайкой по воздуху.
«Ну ведь он же рад. Это же написано на его лице. А у меня всякие мысли…» — И Крамарову становится неловко.
— А все Федоров, Аркадий Александрович. Это он выяснил, что в деревне никого нет.
— И вовсе не Федоров, — говорит, гарцуя на месте, Аркадий. — Тридцать шестой прорвал фронт слева.
Но Алексей ночью получил от командира бригады благодарность телефонограммой. Федоров не только первый вошел в деревню…
«…Ваш разведчик первый вскочил в укрепление, он погасил пулемет ручной гранатой…»
Телеграмму прочли батарее. Федоров ходил именинником.
— А свинья где? — спросил его Аркадий.
— Едим свинину, товарищ командир! — утешил разведчик.
Поздно вечером Федоров действительно приволок свинью. Она была мокра, как будто шел проливной дождь.
— Это как же? — спросил Сверчков.
— Я как увидел, что белые самосильно на мост… — так я ее в колодец… и с веревкой… А сам перешел в наступление. — Хитрые глаза играли. — А теперь слазил в колодец, и Панов помог.
— А чья свинья-то? — вдруг спросил Алексей.
— Хрестьянская — с недоумением ответил Федоров. — А теперь убитая…
— Иди узнай чья, — строго сказал Алексей. — Найдешь хозяина — заплатим. А окорок твой будет, — утешил он парня.
Федоров долго стоял на месте. Потом, охлестнув нагайкой сапог, пошел по дворам.
Глава VIII
АГНЕССА
Сверчков всегда искренне удивлялся, если женщина оказывала ему предпочтение перед другими. Ему казалось, что все прочие имеют на это гораздо больше прав и оснований. Одни были выше и стройнее, другие мужественнее, третьи лихо носили туго закрученные усы, четвертые были остроумнее, веселее или обязательнее.
Но поняв, что поле битвы за ним, Сверчков больше не колебался и не раздумывал. Он брал вещи как таковые.
Он не принадлежал к числу тех поворотливых молодцов, которые атакуют каждую приглянувшуюся женщину, быстро меняют фронт при неудаче и слепо идут на штурм, как только крепость дрогнула. Он попросту был здоровым человеком, утратившим семейную мораль отцов и не приобретшим никакой новой. При первом признаке успеха он готов был сменить стеснительность и щепетильность на самоуверенность.
Словом, когда воспитанница очередных хозяев, белокурая Агнесса, взглянула на него васильковым взором и, в ответ на пожатие руки, короткие пальцы ее крепко сжали руку Дмитрия Александровича, он почувствовал себя так, если бы на плечи ему возложили весь груз долгого воздержания.
Теперь он сторожил девушку издали, но упорно. Агнесса не слишком решительно отмахивалась от ухажеров. Она останавливалась с ведрами или чашкой на середине двора, утирала пот со лба всем рукавом и говорила без всякого лукавства:
— Ну куда мне от вас деваться?
— К нам, золотая, к нам, бриллиантовая, — кричал черный, как жук, телефонист Крикунов.
— Куда нам от вас деваться? — неуклюже острил Крамарев.
И даже комиссар, покачивая большой головой, бурчал себе под нос:
— И никуда ты не денешься…
Перед вечером столкнулись в сенях. В прорез двери падал на девушку притаенный вечерний лучик.
— Я вас не ударил, фрейлейн? — спросил Сверчков с воскресшей внезапно городской вежливостью.
— Нет, нисколько, — сказала девушка и продолжала стоять на месте.
Сверчков взял ее за руку у локтя.
Девушка смотрела на него чуть суженными мерцающими глазами и руку не отнимала.
Сверчков поднял пухлую руку к губам и поцеловал локоть.
Он решительно не знал, что делать дальше.
— Я приду к вам… — сказала девушка и закрыла глаза, не двигаясь.
— Придите, придите, — шептал Сверчков.
Она стояла с закрытыми глазами. Может быть, ей хотелось прислониться к стене.
— Как уснут, — прошептала она. — Увидите свет… в сарае.
Не глядя на него, она медленно проплыла через порог.
Тянулся день, тянулся вечер, тянулись первые часы ночи. Сверчков думал о девушке то как о чистой, хорошей встрече, то как о недостойной его авантюре. Но он знал, что пойдет к ней во что бы то ни стало…
Глаза у нее васильковые, большие. Волосы венком вокруг головы. Ему нравится, когда волосы заплетают вокруг головы. Волосы, кажется, не вьются. Но они нежные и тонкие. Он почувствовал их в коридоре щекой…
Фонарик прошел по двору только во втором часу ночи. Хорошо, что койка у самого окна.
Сверчков обошел сначала весь двор. Потом с усилием отвел нестойкую дверь овина. Сразу же кто-то взял его за руку.
— Только тихо, ради бога.
Она просила трогательно и тревожно.
— Сюда.
Она вела его к широкой лестнице наверх. Здесь пахло трухой старого сена, опилками, яблоками, рогожей и еще чем-то острым, может быть кожами.
Ощупью она завела его за гору соломы в углу.
Он почувствовал под ногами мягкое, должно быть овчины или большой тулуп., и доверчиво опустился на пол. Она была уже здесь. Он ничего не видел, но чувствовал, что она ждет, и прильнул к ее мягким губам…
Голоса дошли не сразу. Сначала даже показалось: это во сне. Голоса были знакомые. Но знакомые голоса бывают и во сне. Агнесса поднялась на локоть, и рука ее дрогнула под щекой Сверчкова.
— Тихо! — прошептала она.
Но Сверчков уже слушал напряженно и совершенно трезво.
— Кажется, пусто! (Это голос Синькова).
— Во всяком случае говори тихо. И без агитации. (Это — Воробьев.)
— Куда черт девал Сверчкова? (Это опять Воробьев.)
— К Агнессе, должно быть, полез. Она ему глазки делала. (Это — Коротков.)
Агнесса отодвинулась от Дмитрия Александровича.
— Ну, говори, Аркадий, — нетерпеливо предложил Воробьев.
Пауза показалась Сверчкову мучительно длинной.
— Если вы внимательно читаете газеты, — медленно расставляя слова, начал Синьков.
— А что в ей, в газете? — скептически заметил Коротков.
— Армия верховного правителя, адмирала Колчака, уже двинулась на Москву. Большевики все силы гонят на Урал. Но Колчак идет вперед. У него регулярная армия. В Казани он захватил золото Государственного банка. Союзники помогают ему через Владивосток. Через месяц он будет в Кремле.
Сверчков сам внимательно читал телеграммы. Еще в семнадцатом году он слышал о решительном адмирале, который театральным жестом бросил свой палаш за борт, когда большевики разоружили его штаб. Но Колчак не казался Сверчкову спасителем России. Зальют и его волны народной ненависти… Неужели он ошибся?! Тревога и неуверенность охватили Сверчкова. Синьков прав — нужно крепко задуматься над тем, что творится на востоке!
— А здесь когда же он будет? — спросил Коротков, для которого месячный срок занятия Москвы, видимо, сразу стал твердой датой.
— Когда будет занята Москва, все будет кончено, Игнат Степанович, — сказал Синьков. — И если мы не успеем к этому времени перейти к белым, ничего хорошего ждать не придется.
— Да уж чего хорошего, — угрюмо размышлял Коротков.
— Вместе с тем наши дела в дивизионе не улучшились, — продолжал Синьков. — Командный состав подобрался у нас такой, что приходится прятаться даже от бывших офицеров. Сверчков — это прохвост, проходимец! Я думаю, ни один человек в дивизионе не знает, чью сторону держит эта лисица.
Сверчкову стало нестерпимо обидно и горько. Это он-то лиса. Это он-то проходимец! Как будто он не был всегда высоко честен перед собой и перед другими.
— Климчук и Веселовский — большевики. Но это, в сущности, молокососы. Они никогда и не были офицерами. Ничего! Колчаковские победы приведут их в сознание.
— С мобилизации, — начал Коротков, — как приехали, почитай все режицкие да островские ругали комиссаров. Кто ругается, я ему говорю — пиши к нашему командёру. А теперь и не разберешь. Как что сапог нет, хлеба недодали — так в мать-перемать! А на собраниях Черныха во все уши слушают.