- Вам чего? Разве не ясно написано? — и она повернула к нему и без того доступную для чтения табличку с надписью «Мест нет». Вторая табличка сообщала о ней самой: «Дежурный администратор Крюгер Евфросиния Захаровна».
Н еще не освоился со своей немотой, но как смог дал понять, что положение его безвыходное.
Чем-то он все же задел эту женщину, потому что в ее лице обозначился пусть и слабый, но несомненный интерес. Это ободрило Н. Он не имел представления о гостиничных ценах, и не долго думая положил перед окошком 100 рублей.
Евфросиния Захаровна засмеялась.
— Это что — шутка? Да за сотню я разве что в это кресло пущу переночевать. — И она указала на одно из низких кресел за спиной Н.
Он положил поверх прежней еще две сотни.
Евфросиния Захаровна поглядела на него внимательно. Она явно пыталась понять, кто перед нею, но впечатление было противоречивым, целостность не возникала, и опыт не мог помочь: в ее классификации не было ячейки для этого человека. Она чувствовала, что он слишком большой. И еще было неожиданное для нее чувство: ей захотелось — ну, скажем так, — его отогреть. Разумеется, не буквально... Что-то поднималось в ней; ощущение было давно забытым, и она вдруг испугалась и этого ощущения, и что стоящий перед нею человек прочитает в ее глазах и это чувство, и охватившую ее панику. Отведя взгляд, она сказала севшим голосом:
— Ладно вам. — Она справилась с собою, и только тогда снова поглядела на него. — Что — и правда негде ночевать?
Он кивнул.
— Заберите деньги. — Ей было трудно говорить, каждое слово приходилось выдавливать. — Вот что: посидите пока в кресле. А часа через два, глядишь, что-нибудь и образуется.
Она снова повернулась к телевизору, а он прошел к дальнему креслу (там верхние лампочки были выключены), расстегнул пальто и погрузился в темную глубину. Кресло было самопальным, из обтянутой гобеленом фанеры, которая отчетливо ощущалась через слежавшуюся вату. Но он нашел удобную позу, закрыл глаза и мгновенно уснул.
Его разбудила Евфросиния Захаровна. Она стояла рядом с креслом и деликатно теребила Н за рукав. Очевидно, была глубокая ночь, когда тишина оседает ближе к земле, сгущаясь до материальности.
— Дайте ваш паспорт.
Голос Евфросинии Захаровны был едва слышен из толщи тишины. Несколько мгновений Н смотрел на нее снизу, наконец проснулся окончательно, понял, что от него хотят, грузно поднялся и поискал в карманах. Паспорта не было. Евфросиния Захаровна это поняла и сказала терпеливо:
— Ну хоть что-нибудь, удостоверяющее вашу личность...
Н пожал плечами.
Ситуация для Евфросинии Захаровны была новой. Она глядела на Н снизу вверх и пыталась думать, но тело ей мешало. Точнее — не само тело, а чувство, которым оно наполнялось. Она понимала, что уже не справится с ним, но почему-то сопротивлялась. Может быть — из гордости.
— Хорошо, — наконец сказала она. — Идемте.
Он прошел за нею по широкой деревянной лестнице на второй этаж, потом по коридору, тускло освещенному двумя матовыми бра. Потолок терялся где-то в вышине, стены были обшиты дубовыми панелями. Даже и не поймешь сразу, что было в этом доме в прежние времена.
Номер был за поворотом, в тупике. Евфросиния Захаровна привычно открыла его заранее припасенным ключом, решительно вошла и включила свет. Он оказался неожиданно ярким: богатая хрустальная люстра с гордостью демонстрировала современный интерьер.
— Это номер для важных гостей. — Голос Евфросинии Захаровны был официальным, и взгляд ничего не выражал: теперь она глядела на Н так, словно видела его впервые. — Иногда здесь ночует и наш мэр... но сегодня, надеюсь, он уже не появится. — Постукивая высокими тонкими каблучками, она легко прошлась по номеру, легко повернулась, подошла и открыла дверь из белого пластика. Автомат включил свет; из клубящегося сияния проявился ослепительно белый кафель. — Можете принять ванну. Но в холодильнике, пожалуйста, ничего не трогайте. Если хотите есть — я принесу.
Н показал: нет. Что-то появилось и исчезло в ее глазах; пожалуй, ответ разочаровал ее. Она прошла мимо Н и уже в коридоре остановилась:
— Да! — дверь не запирайте. Мало ли что...
Пальто Н повесил в шкаф, пиджак — на спинку стула; остальную одежду сложил на том же стуле. И уснул сразу — едва прикрыл глаза. Проснулся оттого, что кто-то деликатно, явно стараясь не беспокоить, укладывался рядом с ним. Женщина была в ночной рубашке — в короткой ночной рубашке: когда ее нога скользнула вдоль его ноги, он ощутил ее открытое колено и заголившееся бедро. Она легла и затихла, но расслабиться не могла. Н чувствовал, как она пытается справиться со своим телом, куда-то пристроить руки — ничего не получалось. Тогда она повернулась на бок, к нему лицом, прислонившись лбом к его плечу, и нерешительно положила руку ему на бедро; потом убрала. И затихла.
Плотная штора не пропускала свет уличного фонаря, но кристаллы хрусталя хранили кванты прежнего света, скупо отдавая их едва различимыми радужными искрами. Здесь тишина была другой, какой-то разреженной. Очевидно, ее материальная составляющая стекла вниз, в холл, оставив после себя пустоту ожидания. Эта пустота была созвучна бездонной пустоте в его груди, поэтому Н ощущал себя очень комфортно, не имея потребности ни в мыслях, ни в конкретных чувствах. Незаметно для себя он начал засыпать, а может быть даже и заснул на мгновение, но вдруг телом уловил какое-то вздрагивание. И вспомнил о женщине. Она плакала. Н положил свою большую ладонь на ее неожиданно мягкие, упругие волосы, и погладил их, едва касаясь, а потом так же бережно прижал ее голову к своей груди. Он это сделал неосознанно, привычной добротой своего тела, его памятью из бесконечно далекого прошлого, — но ей и этого оказалось довольно. Чувства в ней взорвались — и вырвались на свободу. Подброшенная накопившейся в ней невостребованной силой любви, она словно взмыла над ним — и наполнила собою все вокруг. Она ласкала его грудь и губы, и колкое небритое лицо, она смеялась и плакала, и шептала «Я тебя отогрею, я тебя отогрею, любый мой!..», — но даже этому пламени под силу было отогреть разве что только его послушное тело.
IV
Еще сквозь сон он услышал приближающееся по коридору легкое цок-цок-цок ее подковок, и когда Евфросиния Захаровна, неслышно пройдясь по номеру, коснулась его плеча, он открыл глаза, свободные от сна.
— Моя смена через полчаса заканчивается, а нужно еще успеть здесь прибраться.
Голос ее был ровен, глаза ничего не выражали. Он кивнул — и она исчезла.
Когда Н спустился в холл, она вместе с другой женщиной сверяла записи в журнале. Н легонько постучал в стекло, и когда женщины подняли головы — показал Евфросинии Захаровне деньги.
— Нет-нет, — сказала она, - все в порядке. Счастливого пути. – И опять опустила лицо к журналу.
Н вышел на крыльцо. Мела поземка. Серый цвет, как копоть, покрыл город. Похоже, зима передумала уходить из него.
Н не знал, куда идти. Сила, которая накануне вырвала его из привычной жизни и понесла безадресно, как осенний лист, исчезла. Вернее — иссякла, потому что причина, породившая эту силу, пока была в нем. Но это не тревожило Н. Не задевало ни души, ни ума. Он чувствовал себя превосходно, ночь пошла ему на пользу — тело было налито энергией настолько, что ощущалось упругим. Но это была энергия не для внешнего действия, не для активности, не для перемен (а что сегодня он мог бы поменять? — менять было нечего, потому что не было ничего), а для самосохранения. Хотя и в этом он не видел смысла. Будет он или нет... как дотлевающий прошлогодний лист...
Он бездумно глядел на выпиравший из-за соседнего дома серый купол собора, когда за спиной открылась дверь и рядом остановилась Евфросиния Захаровна. Она не предполагала этой встречи, и ей было неловко за свое лицо, обтянутое усталостью, за тусклые глаза и морщинки, которые она не потрудилась скрыть под макияжем. Ей оставалось одно – не думать об этом. Так она и поступила. Она справилась с собою настолько, что в ее взгляде осталось только внимание к Н.
— Вы ждали меня?
Это был неожиданный поворот. Он ведь забыл о ней. Забыл не потому, что такой эгоистичной и беспамятной стала его душа. Как раз с душой было все в порядке. Но ночью, проведенной в морге, в нем что-то повернулось — и он стал другим. Впрочем — это не те слова... Пожалуй, вот так будет точнее: он конечно же остался прежним, но стал другим: материал, из которого он был сделан, поменял структуру. Так пепел превращается в алмаз. До прошлой ночи он просто жил — как-то существуя в жизни и мирясь с нею; иначе говоря — старался сохранять душевный комфорт. Эта задача его вполне устраивала: если жизнь не имеет смысла, то сойдет и такой суррогат; ведь остальным и вовсе не за что было держаться. Перекристаллизация изменила его сущность, а значит — и все отношения с миром. Но он пока не понимал своей новой роли. Он ощущал себя стрелой, которая готова принять в себя энергию натянутой тетивы. Но натянувший тетиву пока не отпускал ее. И этому было единственное объяснение: еще не появилась цель.
Определившись таким образом, Н с облегчением возвратился к реальности, как бы всплыл из глубины сознания на его поверхность, — и вдруг увидал Евфросинию Захаровну. Она стояла рядом с ним и смотрела ему в глаза, а он даже в эти мгновения умудрился забыть о ней. Ведь она о чем-то спросила...
Он подумал — и тут же вспомнил. Ну конечно же — нужно было сразу уйти... А теперь ему не оставили выбора... И он утвердительно кивнул.
Она смотрела на него снизу вверх внимательно и как-то бесстрастно, так что вряд ли можно было определить, о чем она думает. Да Н и не пытался. Он не хотел ее обидеть — вот и все, что он чувствовал.
— Вам некуда идти?
Он снова кивнул.
— Проводите меня.
Она взяла его под руку, и они пошли по малолюдной утренней улице. Серый лед вчерашних луж прогибался и поскрипывал под ногами. Они свернули в первый же переулок, потом спустились в заросший осинником овраг, на дне которого перешли по ветхим бревнам ручей. Потом опять оказались среди домов — но это была уже обычная деревня, которая даже не пыталась походить на город.
Изба Евфросинии Захаровны отличалась от соседних только тем, что была оштукатурена и крыта железом. Крышу красили давно, она покоробилась и местами поросла мхом. Сбоку от крыльца поднимался из осевшего сугроба колодезный сруб.
Евфросиния Захаровна жила одна, Н это сразу понял, взглянув на вешалку в сенях. Она перехватила этот взгляд и поняла его, но ничего не стала объяснять, прошла на кухню и поставила на газовую плиту чайник.
— Выпьете со мной чаю?
Это были первые слова после сказанных на крыльце гостиницы. Она устало опустилась на табурет и обвела погасшим взглядом кухню, словно впервые видела ее. Убожество... Небось, кухня в квартире этого господина — произведение дизайнерского искусства, а такие он видел разве что в советском кино или в своем далеком детстве. Что-то нехорошее шевельнулось в ее душе, но, взглянув на его лицо, она передумала злиться. Да ведь он и не заметил ничего этого, — поняла Евфросиния Захаровна и сказала просто:
— Вот так и живу.
После чая она предложила ему располагаться, где понравится — дом большой. — А мне после дежурства нужно хотя бы пару часиков поспать. — И ушла в спальню.
Н так и остался в кухне. За окном был яблоневый сад. Деревья были не старые, но неухоженные; по разросшимся густым волчкам Н определил, что человеческая рука не прикасалась к ним уже года три. Мир был одноцветный, серый, словно для него не оказалось иного материала, кроме грязи. Мир ждал солнца, чтобы выбраться из этой серятины, как из отмершей кожи.
Он услышал, что Евфросиния Захаровна зовет его, и нашел ее в спальне. Она была уже в постели. Шторы были задернуты, поэтому ее лицо было едва различимо.
— Ложитесь ко мне, — сказала она.
После обеда он вышел во двор. Участок был небольшой, соток двадцать, из них две приходились на огород. Штакетник еще держался, но некоторые планки истлели — обычное дело для сосны. Н заглянул в сарай и обнаружил и запас штакетин, и гвозди, и весь необходимый инструмент. Рукоять молотка была подобрана идеально, молоток ощущался, как продолжение руки, он обещал удовольствие от точных ударов, соединяющих железо с деревом. Но удовольствия не получилось: поперечины забора тоже истлели, гвозди входили в них без сопротивления. Нужно было менять весь забор. Н постоял, размышляя, стоит ли продолжать. Он не привык просто работать; работа должна была что-то давать душе, иначе теряла смысл. А эта работа не обещала ничего, кроме досады. Но и бросать ее было нельзя: если брошу — потом эта заноза будет сидеть во мне долго, уж я себя знаю... Ладно, решил он, потерплю; запасных планок не так уж и много, когда еще у Евфросинии Захаровны дойдут руки до этого дела, а пока сойдет и косметический ремонт.
Работа шла быстро, он увлекся и не заметил, как подошла Евфросиния Захаровна.
— Разве так можно? — полы пальто в грязи. И штанины — сами поглядите... — В ее голосе был не упрек, а нежность; он уже и забыл, как это сладостно, когда к тебе обращаются с такой нежностью. А может — никогда и не знал?.. Он попытался вспомнить — и не смог. — Идемте в дом, — сказала она, — я вам дам подходящую одежду.
Он положил молоток и пошел за ней. В сенях она вдруг обернулась и, встав на цыпочки, обхватила его шею, притянула к себе и прильнула мягкими губами к его губам. Потом так же резко отпустила и прошла в чулан. Среди висящих на бревенчатой стене вещей нашла ватную стеганку и хлопчатобумажные рабочие штаны, среди старой обуви в углу — заскорузлые кирзачи, забывшие, когда их надевали в последний раз. Штаны и ватник были тесноваты, а вот сапоги — точно по ноге. Если их смазать на ночь — цены им не будет.
Евфросиния Захаровна хлопотала вокруг него:
— Ничего, ничего... Пуговицы на ватнике я хоть сейчас переставлю, а вечером отпущу под мышками. И штаны расставлю: видите, какой сзади большой запас? И если носить их не на ремне, а на подтяжках...
Весь следующий день он провел возле яблонь. Покойный тесть когда-то научил Н чувствовать дерево, понимать замысел тех, кто до тебя хотел определить его судьбу, и движение его соков, подсказывающее истинную программу его жизни, запечатанную когда-то в семечке, из которого оно произошло. Он не сразу брался за пилу и секатор, подолгу стоял перед деревом то с той стороны, то с этой, — привыкал к нему. Если образ гармонии не проявлялся — переходил к другому дереву. Он не спешил, но работа шла споро, и когда серые сумерки обступили его, выталкивая из сада, он пошел в дом, ощущая в душе накопившееся за день удовлетворение.
Потом был еще такой же день, и третий, как под копирку, но под вечер к нему в сад вышла возвратившаяся с дневного дежурства Евфросиния Захаровна. Она сказала, что заняла очередь к бабе Клаве, и нужно поспешить, иначе очередь пройдет, и тогда уже ничего не докажешь.
Изба бабы Клавы не выделялась ничем, разве что тремя разномастными легковушками, приткнувшимися абы как возле забора. Горница выглядела нежилой: старый диван с высокой деревянной спинкой и потускневшим зеркалом, стулья вдоль стены, в углу возле окна фикус, три иконы на темном комоде, пытавшемся скрыть свой возраст под сеткой макраме. Несколько человек ожидали своей очереди. Они с провинциальным любопытством разглядывали Н, а девочка лет двенадцати в красивом свитере домашней вязки оторвалась от книги, которую читала за столом под огромным оранжевым абажуром, и радостно сообщила: — Вы как раз вовремя. Сейчас баба Клава допьет чай — и примет вас.
— Это ты, Фрося? — раздался низкий властный голос из-за приоткрытой двери. — Тебя-то я и жду. Проходи.
Баба Клава оказалась грузной старухой в косынке, плечи и грудь закрывал фабричный плед. Комнату освещали свечи. Их было много, десятка два, не меньше. На стенах пучками висели травы, но пахло не ими, а чадным фитилем и воском. Прикрыв за собой дверь, оставаясь в тени домотканой шторы, Н с профессиональным любопытством разглядывал лицо знахарки. Хорошо, что я успел ее повидать, думал Н; такое лицо, такие глаза запоминаются на всю жизнь. Жаль, что сердце ее уже остывает, душа уже покинула его, оно уже пусто и бесполезно. Немного бы раньше повидаться...