Снова громыхает наружная дверь. Нельзя сказать, чтобы это испугало хозяев, однако некоторое возбуждение они все же испытывают.
— Кто это там опять? — Бенно бросает из рук ножницы.
С иголкой во рту спешит он отворить дверь, которая в эти неспокойные дни обычно на крюке. Хотя еще и не совсем стемнело, Бог знает, кто может пожаловать.
Но на этот раз для тревоги нет оснований, — нарушитель спокойствия не кто иной, как давным-давно известный всему Паунвере звонарь Кристьян Либле.
— Ах, это ты! — Бенно делает шаг в сторону и пропускает гостя в дом.
— Ну привет, Йорх! Чего это ты оттуда, из волостного дома, так быстро убег? После-то все обернулось вроде как в твою пользу. — И лишь после этих слов Либле добавляет: — Здрасьте, хозяева дома!
— Что обернулось в мою пользу? — Аадниель смотрит на Либле расширенными глазами.
— Все! — машет звонарь своими заскорузлыми руками. — Все вроде как шло путем. Только вот горе, что от тебя несло. Будь я трижды проклят, ежели бы знал, где ты понабрался этакой дьявольской вонищи!
— Да говори наконец, мазурик, что там в конце концов произошло? — Мастер-портной чешет себе живот.
— Все в порядке. — Либле скручивает, как обычно, себе цигарку толщиною с хорошую жердь. После этого его единственный глаз проясняется — звонарь замечает своего старинного друга Арно. — Господи Боже мой! — Либле даже приседает. — Неужто это и впрямь Арно?
— А кто же еще, — отвечает Тали, улыбаясь, — куда же я мог деться? Или ты желал моей смерти? Я ведь тебе ничего плохого не сделал, старина Кристьян.
— Силы небесные! — Звонарь пытается поцеловать руку Арно Тали. — Кто же, когда же такое говорил, будто ты… вы… мне зла желали? Сердце у меня так и прыгает от радости, что я снова сподобился увидеть вас тут, в наших краях… или все одно где. Я даже и во сне вас видал.
— Можешь меня и теперь на «ты» называть, мы же с тобой были друзьями, говорили друг другу «ты», ну, тогда… Помнишь ли ты еще, как я однажды рождественским вечером залез на колокольню?
— Ох, дорогой господин Арно, как не помнить! — Единственный, покрасневший глаз Либле увлажняется, звонарь трет его грязным рукавом пальто. — Как же не помнить. А так-то я здорово поглупел, это говорят все паунвересцы, но память у меня вроде как ясная. Не знаю, дорогой Арно, хотел бы я еще что-нибудь сказать в этой своей радости, но… Позволь мне поцеловать твою руку!
— Не дури, Кристьян! — Тали прячет руки за спину. И нить беседы старинных приятелей все тянется и тянется, пока наконец Георг Аадниель Кийр не произносит велико слово:
— Теперь, черт подери, рвану в столицу.
— Добро, — отзывается Арно Тали. — В таком случае поедем вместе.
— Поеду в Таллинн, — повторяет портной, — и проверю, неужели же и впрямь на этом свете нет правды и справедливости; а если все же есть, то я схвачу их за рога и рвану к себе, если же нет, брошу к чертовой бабушке всю эту возню и беготню.
И чем дольше Кийр разговаривает об этом с братом и женой, тем злее становятся его душа и мысли; когда же наступает отмеченный в календаре день, Кийр хватает из угла зонтик, угрожающе насупливает брови и произносит:
— Ну вот, теперь я пойду и погляжу!
— Йорх отправляется в Печоры поросят крестить, — Бенно спрыгивает с рабочего стола. — Вот было бы здорово посмотреть, как он поведет свои дела, как заполучит свой законный надел, который завоевал своей грудью. Ох, святые силы, до чего же мне хочется оказаться рядом с Йорхом, когда он будет улаживать свои отношения с правдой и справедливостью.
Супруга же Йорха скрещивает на груди руки, и только одному Богу известно, какие мысли роятся в ее благонравной голове. Муж уходит, это бесспорно, но куда именно, этого она, как всегда, не знает наверняка.
Георг Аадниель Кийр добирается вместе с Арно Тали до станции, с угрожающим видом требует билет прямиком до Таллинна и, уже сидя в поезде среди других пассажиров, вновь возвышает голос.
— Разве же это порядок? — вопрошает он сипло, ни на кого не глядя. — Вот я еду в столицу Эстонии к великим и могущественным деятелям и не знаю, что со мною будет, а ведь ищу только правды и справедливости.
Арно Тали слушает речь школьного приятеля, но сам лишь изредка вставляет какое-нибудь словечко. Кийра же это ничуть не смущает, слишком он озабочен своими планами во время этой важной для него поездки.
У отца нашего Господа много утренних благодатей, и одну из них он протягивает через свой рабочий стол Кийру в руки, когда последний прибывает на таллиннский вокзал. Сонный и хмурый Кийр выбирается следом за Арно Тали из вагона, проходит в помещение буфета и выпивает стакан горячего чая. Погодите, погодите, теперь-то он покажет этим землемерам, где раки зимуют!
Примерно через час наши старые приятели расстаются; Тали направляется своей дорогой, Кийр же грозится немедля «двинуть» на Тоомпеа. [11] И герой войны Георг Аадниель Кийр действительно начинает двигаться к центру города…как всегда, бочком вперед. Намерение похвальное, однако туда, куда он направляется, найти дорогу оказывается не так-то просто; по пути он ворчит и подает сам себе какие-то знаки, и чертыхается, — сдалась ему эта поездка и это хождение!
Добравшись до Тоомпеа, самого святого места эстонской столицы, наш путешественник до того устает, что вынужден присесть на скамейку. Школяры и государственные чиновники проходят мимо него и вскидывают брови. «Этот фрукт — из провинции», — думают они, чувствуя себя умудренными и проницательными.
— Прекрасно, и куда же вы желаете пойти? — спрашивает вдруг чей-то голос.
— Я? — Кийр поднимает свою хмурую физиономию. — Я хочу пойти к самому главному начальству, я хочу посмотреть, получу ли я свой поселенческий надел или не получу?
— Отчего же вам и не получить, я имею отношение к этому самому учреждению, вот я и выхлопочу вам поселенческий надел и еще кое-что сверх того.
Кийр становится приветливее. Мысленно он уже и речь готовит, чтобы произнести ее перед высоким государственным чиновником, который раздает поселенческие наделы.
Великий деятель продолжает свой путь, поднимается все выше и выше в гору, Кийр же, наш рыцарь из Паламузе, [12] неуверенно, все так же бочком, двигается следом, — черт знает, далеко ли тот его заведет.
Там, на Тоомпеа, портному удается попасть на прием к какому-то огромному, толстому господину. Непонятным образом штанины Аадниеля начинают вибрировать, — стоять перед лицом высокого господина вовсе не так просто, как ему представлялось, в сравнении с этим даже сама дорога от Паунвере до Таллинна была пустяком.
Большой господин извлекает из кармана длинную папиросу, вставляет ее в еще более длинный мундштук и говорит нашему Кийру:
— Документы, документы, мой дорогой!
Георг Аадниель начинает мусолить во рту какое-то слово, будто хочет обкатать его до тонкости. В конце концов он все же находит соответствующее обращение, которое так долго вертелось у него на языке …
— Идемте! — изрекает «глубокоуважаемый капитан», — я посмотрю ваше дело.
В то время, как Кийр отправился в Таллинн, чтобы провернуть великое коммерческое предприятие на предмет получения надела, старый молотило Либле, а может, и кто другой, пустил по Паунвере завиральный слушок:
«Господин Георг Аадниель Кийр поехал в Таллинн с тем, чтобы повеситься, ежели ему не дадут земельного надела».
Супруга Кийра, Помощник Начальника Станции, эта молодая женщина, ходившая когда-то в красной шляпке, тайком плакала, слушая болтовню Либле, которую она прекрасно разумеет, потому что женщина эта, с тихой и понимающей душой, отнюдь не глупа, разве что излишне меланхолична. Если в предыдущей книге мы позволили себе немного пошутить в ее адрес, то теперь должны втихомолку взять свои слова обратно, ибо сплошь и рядом человек оказывается гораздо достойнее, чем представлялось нам по первому впечатлению.
И вот теперь молодой Бенно тоже не стесняется.
— Что ты хнычешь! — восклицает он, сидя на портновском столе. — Очень возможно, что из Йорха — когда перебесится — еще толк выйдет, а не выйдет, так тоже не беда.
Умудренный жизнью старый папаша Кийр усмехается и тому, и этому, и наконец сам вставляет в разговор два-три слова:
— Ну да, вообще-то у него, поганыша, большого изъяна нет, только очень уж он вспыльчивый.
— Кого это ты называешь поганышем, неужели своего кровного сына? — спрашивает мамаша Кийр. — Он же собирается привели тебе из Таллинна целый хутор, то-то будет счастлив, если ему это удастся.
Под окном слышится громкое урчание: Бенно подцепил где-то пса и теперь с ним играет — пес голоден, а у младшего мастера в кармане имеется кое-что из съестного. К кому же собака может быть более расположена, чем к человеку, у которого есть еда в кармане?!
В это время мимо домика портного, прихрамывая, бредет мужчина, имя которого Йоозеп Тоотс. Пишущий эти строки уже запамятовал, куда именно он ковыляет, однако совершенно ясно, что юлесооский хозяин опять становится активным; а может, им движет какая-нибудь старая обида на Кийра? Бенно же, который слывет самым общительным среди паунвересцев мужеского пола, хватает Тоотса за одну полу, собака — за вторую, и таким образом они удерживают его на месте; бывалый солдат Йоозеп Тоотс ничуть не пугается, он лишь смеется своим обычным смехом: хм-хм-хм-пуп-пуп-пуп.
— Нет, зайти-то я зайду, — говорит он, — но в последнее время я что-то не встречаю своего приятеля и бывшего одноклассника Георга Аадниеля. Куда он подевался?
— Поди знай … — Бенно пожимает плечами. И, отгоняя собаку в сторону, добавляет: — Сказал, что поедет в Таллинн.
— Ах вот оно что, — юлесооский хозяин усмехается. Ну да, я уже слышал в паунвереской лавке, будто он поехал туда, чтобы себя … ну, как бы это сказать … себя повесить.
— Повесить?! — Младший отпрыск Кийров таращит глаза. — Дома-то он об этом ни словечком не обмолвился. Вроде бы собирался о земельном наделе похлопотать, мол, как бы заполучить поселенческий хутор. Насколько я знаю, о том, чтобы повеситься, и речи не было. Брехня все это — такой человек себя не повесит, скорее кому-нибудь другому накинет петлю на шею.
— Ясное дело. Черт знает, кто такую ахинею выдумал. Ежели бы Йорх и впрямь захотел себя на сук вздернуть, с чего бы ему ради этого в Таллинн ехать? Нет, нет, у твоего братца живучая и жилистая душа — уж он-то подобной глупости не выкинет; мог, конечно, где и обронить какое-нибудь словцо, просто так, шутки ради. — И, взглянув через плечо, Тоотс спрашивает: — А это ваша собака?
Нет, не их. Да и что они стали бы делать с этакой мохнатой мочалкой. Просто околачивается тут, бродячая. Или, поди знай… Может, это сам Йорх обернулся псом, если не получил земельного надела.
— Хм-хм-хм, пуп-пуп-пуп … Эти слова не мешало бы услышать, какому-нибудь паунверескому сплетнику — вот была бы потеха! А как вообще-то ваши домашние поживают?
— Вполне сносно … когда Йорха нет дома. Но стоит ему переступить порог — никому никакого покоя, поедом всех ест, считает, что все человечество — его враги. Интересно, что он там, в волостном доме, натворил? По слухам, выкинул и вовсе непристойную штуку …
— Ничего особенного там не было. — Тоотс машет рукой. — Твой брательник чуток попринимал солнечные ванны.
— Но он вроде бы разгуливал без штанов во дворе волостного дома? Вы, господин Тоотс, мне хоть и мало знакомы, но вообще-то, между нами говоря, у Йорха, я думаю, не все дома. Будь он на войне контужен, так и сомнений бы не было, но он ведь там словно за спиной старика Боженьки сидел!
— Да-а, — говорит Тоотс, растягивая слова, — такова она, жизнь на белом свете. Но… но… — он вдруг делает жест в сторону большака, — Бенно, посмотри, кто там идет!
— Кто? Где?
— Ну, там.
— Гм … — молодой человек смотрит в указанном направлении, — так это же Йорх, если не ошибаюсь. Нет, не ошибаюсь, он, собственной персоной. Подождем, пусть, подойдет к дому, небось узнаем, с какими барабанами и фанфарами его там, в Таллинне, встречали. Поначалу над ним не стоит подтрунивать не то ничего не скажет.
— А не лучше ли будет, ежели я уйду? — Йоозеп Тоотс закуривает папиросу.
— Почему же лучше? Правда, он ни ко мне, ни к вам особой симпатии не питает. Но мы и без того сразу увидим, с какими козырями он оттуда, от больших господ, возвращается. Имейте в виду, если он громко сопит, это не предвещает ничего хорошего.
Аадниель Кийр подходит ближе и — по-видимому, он уже увидел Тоотса, да и Бенно тоже, — намеревается зайти во двор с другой стороны, обогнув дом.
— Э-гей, приятель! — окликает его Бенно. — Куда это ты спешишь? Иди к нам!
— Чего ты разорался? — доносится с большака.
— Вовсе я не разорался. Иди сюда и расскажи, как в Таллинне решилось.
— Тьфу, — фыркает Георг Аадниель. — Я едва на ногах стою. Зайдемте в дом, я там все и расскажу, ежели есть что рассказывать. Здравствуй, Йоозеп! Заходи — у меня в кармане двадцать капель «вакханалиуса», выпьем-ка его с сахарной водицей. Уф, уф, ноги мои до того устали, что хоть прямо в грязь ложись не сходя с места. Входите!
— Идем, идем, раз приглашают! — торопит Бенно Тоотса. — Братишка, как видно, в сравнительно хорошем настроении. Не исключено, что ему повезло.
— Можно и войти. — Тоотс пожимает плечами. — Интересно послушать, какие такие добрые известия привез Аадниель, или же какую — как говаривал он сам в прежние времена — весть.
Собеседники входят во двор, тогда как Георг Аадниель уже плетется в дом. Если он не валяет дурака, то, похоже, и впрямь сильно устал.
— Ну так здравствуй, юлесооский законный хозяин! — посмуглевший путешественник кладет руку на плечо Тоотса, когда тот входит в дом. — В кои-то веки я и тебя повидаю.
— Меня? — Йоозеп усмехается. — Меня можно повидать в любое время, а вот тебя что-то нигде не было видно. Я только что услышал от Бенно, будто ты ездил в столицу.
— Да, — Аадниель устало опускается на стул, — это святая истина, по меньшей мере на сей раз этот недоносок сказал правду. Именно из Таллинна я сейчас и приехал.
И что же хорошенького он там услышал?
— Хорошенького! — Йорх качает головой. — Кто тебе сказал, будто я там мог услышать непременно хорошенькое? Садись, дорогой Йоозеп, это разговор длинный. Только дай мне чуточку перевести дух; даже сердце стучит, словно с цепи сорвалось.
— Ты, Йорх, назвал меня недоноском, — вмешивается в разговор младший брат, — в таком случае разреши этому недоноску спросить, не ты ли привел с собою этого страшного пса?
— Какого еще пса? Что ты несешь!
Пусть подойдет к окну и поглядит.
Георг Аадниель — хотя он и смертельно устал — подгоняемый любопытством, тащится через силу к окну.
— Да я в жизни не видал такого страшилища. — Он мотает головой. — Даже и во сне не видал.
Вот как. А он, Бенно, уже подумал было, что брат привел пса в подарок домашним.
— Помолчи, Бенно! — ворчливо обрывает сына старый глава семьи. — Пусть Йорх рассказывает, что он видел и слышал там, в дальних краях.
— Да что я мог там увидеть и услышать, — Георг снова садится на стул, — гонять кулаком ветер да решетом воду носить можно и здесь, в Паунвере, с тем же успехом, что и в Таллинне. Ик!
Только теперь, по тону школьного приятеля и по распространившемуся в помещении запаху перегара, Тоотс замечает, что Аадниель слегка подвыпил. Вдобавок к этому его платье порядком помято, волосы слиплись сосульками, а обувь испачкана, словно ею месили грязь.
— Выходит, ты так ничего и не узнал? — робко спрашивает мамаша Кийр.
— Ничегошеньки! — Сын откидывается на спинку стула. И после недолгой паузы добавляет: — Там и впрямь, была добрая дюжина капитанов и больших господ, но какой мне от этого толк? Разговор у всех один и тот же: пусть я принесу бумаги, документы; мол, такие вопросы, как выделение поселенческого надела, должны первоначально рассматриваться в местном самоуправлении. Сами же они только взвешивают принятое решение и, если найдут, что все в порядке, тогда утверждают. И все время на языке у них одно и то же, словно бы я требую для себя этот причитающийся нам надел и за свои военные заслуги! Объяснял я, объяснял, что дело обстоит вовсе не так, что этот надел пошел бы моим родителям за их погибшего сына; но ничего поумнее в ответ не услышал. Нужны бумаги, документы, доверенность, я уж не помню, что еще. И когда они мне, вдобавок ко всему, начали разъяснять, что у них среди претендующих на землю чуть ли не десять категорий или очередей, то в моей голове и вовсе все смешалось. Ох уж эти хождения и хлопоты! Да и в помещениях там до того жарко, что вся шкура взмокла. Добрых слов и вежливости хоть отбавляй, а правды и справедливости и того, чтобы вникнуть в положение человека, — этим и не пахнет. Ик!