Кийр сплевывает, так что плевок описывает широкий полукруг, и продолжает:
— Местное самоуправление! Тьфу! Вы же знаете, что местное самоуправление со мною делает! Там одна шайка, пристроились к кормушке, а прочим не дают даже пискнуть. Никакое это не самоуправление, а самодержавие. Знаешь ли, Тоотс, теперь я скажу это совершенно открыто — если подумать, так и впрямь в старину было куда вольготнее жить. Не знал ты ни налогов, ни всего иного-прочего, жил себе своей тихой жизнью, словно старик-бог во Франции. Можешь пустить это дальше, если желаешь.
— Кто это может пустить дальше? — переспрашивает хозяин Юлесоо. — Не меня ли ты, в самом деле, имеешь в виду? Нет, золотко Йорх, я больше слушаю, чем разговариваю. Я ведь уже не в паунвереской приходской школе.
— Так и быть, оставим это, — Кийр делает рукой примирительный жест. — Ах да, — он ощупывает нагрудный карман, — куда же эта бутылка подевалась? Аг-га-а, вот она где! — И, обращаясь к своей молодой жене, распоряжается: — Юули, принеси-ка нам одну рюмку, ту, сортом повыше!
— Ну и ну, — старый мастер хмурит брови, — с каких это пор ты, Йорх, начал носить в кармане бутылки?
— Ничего не поделаешь, придется спрыснуть неудачу.
Если бы только дорожные расходы, так еще было бы терпимо, но сверх того утекло черт-те знает сколько. Один, бестия, присосался ко мне, словно пиявка, он, мол, поможет провернуть все мои дела, у него, мол, большие знакомства и все в таком роде…
— Ну и что, провернул?
— И еще как! Все, что он мне надул в уши — одно дерьмо да опилки,
— Но что-нибудь он все же сделал, ведь не …
— А то как же, сожрал кучу моих денег. Ел и пил за мой счет, словно скотина.
— Что же это за барин такой?
— Откуда мне знать?! — Аадниель тупо машет рукою. — Он ко мне подкатывался, когда я в столовой или в трактире говорил о правде и справедливости.
— Ой, ой, Йорх! — старик качает покрытой белыми ворсинками головой. — Если ты таким образом будешь вести свои дела, то и впрямь скоро станешь голым, как ладошка. Ведь это почти такой же провал, какой уже был однажды, когда ты ездил в Россию.
— Все оттого получилось, — криво улыбаясь, старается отшутиться сын, — что Юули не держала на мою удачу скрещенными пальцы. Да, да, это как пить дать.
— О Господи! — Молодая женщина закрывает руками лицо и быстро уходит в другую комнату. — Теперь еще я и виновата, что у тебя дело не выгорело.
Бенно спрыгивает с портновского стола и идет следом за нею. Но с порога говорит брату:
— Ну и никудышный же ты мужичонка, Йорх! — И уже в задней комнате, обращаясь к Юули: — Что ты, глупышка, плачешь из-за этого прохвоста! Неужели ты еще не уразумела, что все свои неудачи он сваливает на чью-нибудь голову? Постарайся к этому привыкнуть, а если не сможешь, то просто-напросто уйди от него. Работаешь здесь иголкой с утра до вечера … неизвестно для кого. А Йорх разыгрывает из себя большого барина, путешествует по свету и сорит деньгами. Тьфу, какой это муж, тоже мне приобретение! То ли это война вконец задурила ему голову, то ли еще что. Не плачь! Лучше свисти.
— Слышишь? — Юули отнимает руки от своего заплаканного лица. — Кто это там, за дверью, царапается и скулит?
— А-а, это бродячий пес. Пусть его…
— Бродячий пес за нашей дверью! Ой, Бенно, не к добру это.
— Пустое! А что, это примета какая-нибудь?
— Да, дурная примета, очень дурная.
Что это она рассуждает как маленькая! Пусть лучше послушает, что болтает Йорх в передней комнате.
А старший брат, успевший уже опустошить второй стакан и попросить у Тоотса курева, становится все более развязным и говорливым.
— А-а, пустое! Что эта малость для меня значит! Это значит только одно: человек должен надеяться лишь на себя и не должен просить помощи у других. Так обстоят дела. Имейте в виду, я сам куплю хутор, если его не дадут во имя справедливости.
— Что? — Старый мастер подается вперед. — Ты купишь хутор? Где ты его купишь? И на какие шиши?
— Не беда, небось я еще покажу паунвересцам, что может сотворить такой человек, как я! Зря они надо мной посмеиваются. Вот и народная мудрость, учит: хорошо смеется тот, кто смеется последним. Что ты, Йоозеп, на этот счет думаешь?
— А чего тут думать, — Тоотс попыхивает папиросой.
— Ты же всегда такой мудрец да хитрец. В нашей округе и впрямь пока нет в продаже хуторов и поселенческих наделов, но там, чуточку подальше — да, к сожалению! Там уже многие на ладан дышат: так что, будь молодцом, приходи да бери.
— Не понимаю, — ворчливо произносит отец, — что это, собственно, за голод у тебя на хутор? С чего ты вбил себе эту мысль в голову?
— Ах, эту мысль? Ну, она появилась, конечно же, не вдруг, не за одну ночь. Во-первых, я хочу переселиться куда-нибудь подальше от Паунвере, будь оно проклято! — мне не по нутру здешние люди. У меня все время такое ощущение, будто они хотят меня слопать. Да, за стаканчиком пива или вина они и впрямь твои друзья, но стоит тебе отвернуться, как … Во-вторых, я все-таки эстонец. Чего хорошего в том, что бывшие бароны и фоны и всякие иные немцы скупают кусища земли, чтобы понастроить там новых мыз? Не лучше ли будет, если какой-нибудь кусочек землицы и леса останется также и в руках эстонцев? А вы как считаете? Я … я сейчас и вправду слегка наклюкался, но, небось, я знаю, что говорю. По дороге из Таллинна в Паунвере я разговаривал с одним очень серьезным и знающим человеком, он все мне растолковал. Этот человек не ждал от меня ни угощения, ни еще чего-нибудь, а говорил от чистого сердца. Я спросил, почему он не напишет об этом в газету. Он ответил, что уже написал. — И, оборотясь к задней комнате, Аадниель кричит:
— Слышь ты, Бенно, впусти в дом своего тезку! Не то он обдерет себе когти об дверь.
— Кто его с собой привел, тот пусть и впускает, — кричит в ответ младший брат.
Наступает зловещая тишина; ни в передней, ни в задней комнате никто не произносит ни звука.
Наконец подает голос сама старая хозяйка.
— Теперь Йорх, — начинает она, — разреши и мне вставить в разговор словечко. Я не упрекаю тебя за то, что ты стал пить и курить — это дело твое. Ты уже взрослый мужчина и сам должен отдавать себе отчет в своих поступках. Но я, во всяком случае, никогда не думала, что ты приобретешь такие замашки, которые пожирают и здоровье и деньги. Ну да Бог с ними — уж, видать, такое сейчас время, не знаешь, чего бояться, о чем сожалеть …
— Ну что ты вмешиваешься, мама! — нетерпеливо перебивает сын.
— Да погоди же ты, погоди, странный ты человек! Куда ты спешишь! Я только хотела сказать тебе несколько слов и дать материнский совет, — оставайся здесь, в своем доме, где ты родился и вырос. Ты не создан для того, чтобы жить вдали от нас, где-нибудь, в чужом краю, среди чужих людей.
— Как так? Ты что, запеленать меня хочешь?
— О-ох, зачем же ты, сынок, такие слова произносишь!
Неужели ты сам не видишь: у тебя все идет прахом, что бы ты ни предпринял в чужом месте? Ездил в Россию, ездил в Таллинн — и тут, и там прогорел… Как было бы хорошо, если бы ты теперь с миром остался дома и продолжал свою прежнюю работу! Ничего лучшего не умею тебе пожелать.
— Ты не умеешь! — отвечает сын с горечью. — Если ты не умеешь, так сумею я сам. Сегодня же начну узнавать, не продают ли где поселенческий хутор.
— Не знаю, стоит ли с этим так уж спешить? — вставляет замечание Тоотс.
— Хоть сейчас и пошли в ход всякие машины и приспособления, работа на земле остается тяжелой, особенно для тех, кто к этому непривычен.
— Ого, теперь и ты, Йоозеп, примкнул к лагерю матушки! — восклицает Йорх, уставившись на Тоотса. — Может, ты задумал еще раз устроить мне пробу кости, как в тот раз, еще до мировой войны?
— Ничего я не задумал, — спокойно отвечает хозяин Юлесоо. — К чему устраивать пробу чужим костям, ежели и собственные-то мои расхлябались.
— Да, но ты все-таки содержишь хутор, строишь дома, распахиваешь целину, да у тебя, небось, и хорошая копеечка про запас отложена.
— Так-то оно так, но ведь ты прекрасно знаешь, как обстоит дело с этими «домами», разве же только моя сила?..
— Знать-то я знаю, но все же… — и тихо, скосив глаза на дверь задней комнаты, Кийр добавляет. — Вот и был я круглый дурак, что взял жену бедную, словно жердь от изгороди! Что мне теперь делать с такой?
— Но ты только что говорил, что человек должен помогать себе сам, а не надеяться на других.
— О-о, дорогой мой, это совсем иное дело: чужие люди и собственная жена — две совершенно разные вещи. Знаешь что, Йоозеп, давай-ка махнем сейчас в Паунвере, может, услышим там что-нибудь.
— Я уже достаточно наслушался.
— Да нет, я — насчет хутора.
— Отложим на потом! — устало отвечает Тоотс. — Сегодня я уже побывал в Паунвере, хватит. Кости-суставы ноют. Следующим летом надо будет составить компанию Тыниссону, поехать куда-нибудь на поправку, грязевые ванны попринимать, Тогда будет видно, вернется ли хоть частично былое здоровье.
— Значит, ты не пойдешь?
— Нет, сегодня никак не могу; не знаю, как и до дому доберусь.
— Да и тебе тоже, Йорх, сегодня больше никуда не надо идти! — произносит мамаша уже заметно увереннее, чем до того, И, подойдя к своему предприимчивому сыну, требует: — Давай сюда свой пиджак и брюки!
— Н-ну?!
— Никакое ни «н-ну», — мать семейства начинает раздевать Йорха. — Сегодня останешься чин-чинарем дома, Хватит шататься без толку! — И оборотясь к другой комнате, — Бенно, Юули, идите сюда, помогите мне разоблачить этого выпивоху!
Помощники смотрят на «действо разоблачения» поначалу молча, затем Бенно рявкает: — Куда это он свои помочи дел? Куда ты дел помочи, Йорх?
— Откуда мне знать, куда они подевались, — ворчит старший брат со злостью. — Если их нет, значит нет.
Тоотс поднимается с места, желает портновскому семейству всего доброго и направляется к выходу.
— Но завтра пойдем в Паунвере, ладно? — кричит Георг Аадниель вслед школьному приятелю.
— Будет видно … если здоровье позволит, — кашлянув, отвечает Тоотс уже от порога.
— Поглядите-ка, люди добрые, каким порядочным человеком стал юлесооский Йоозеп! — чуть ли не с благоговением произносит старая хозяйка после ухода гостя. — В школе он был сорвиголовой, что верно, то верно, но теперь стал таким серьезным мужчиной, даже одно удовольствие смотреть.
— Да, смотреть одно удовольствие… — бормочет Кийр и, едва держась на ногах, направляется в так называемую свою комнату. — Одно удовольствие смотреть на такой мешок с костями.
— Что ни говори, да ты и сам это видишь, он бросил все свои фокусы. А твои только еще начинаются.
— Да, да, дорогая матушка — так что одно удовольствие смотреть.
В домике портных наступают такие дни, что их, по правде говоря, и описывать не хочется, уж очень они грустные; похоже, предсказание молодой хозяйки Юули сбывается: если за дверью скребется чужая собака — это не к добру.
Георг Аадниель работает вяло, по большей части сидит на краю кровати и думает, думает. Поездка в Таллинн пошла псу под хвост — во всяком случае, о ней и вспоминать не хочется, — а что будет дальше, вряд ли знают даже Божьи кудрявые ангелочки на небесах. Лишь один замысел прочно засел в лихорадочно работающем мозгу Йорха: он должен заполучить свой хутор, пусть хоть рухнет весь мир. У всех его бывших соучеников, начиная с этого самого Тоотса и кончая Тыниссоном — свои добротные хутора; все испытывают радость от собственной земли, только у него одного — эта маленькая хибара со свиным хлевом, да и ту он, Йорх, не может назвать полностью своей, потому что отец, мать и прохвост Бенно еще живы. Нет, если не сделать теперь решительного шага, он станет посмешищем для всех паунвереских жителей; а всякого рода суды и пересуды вокруг его особы и без того не утихают; если так пойдет и дальше, хоть на людях не появляйся.
Прежнее плаксиво-хворое, доморощенное упрямство Аадниеля перешло в его рыжей голове в навязчивую идею: собственный клочок земли. Пусть потом настанут какие угодно времена, но у него, видишь ли будет что-то свое. Только откуда и как получить эту землю — вот в чем вопрос.
Наконец он берет ноги в руки, идет к Сярби, помощнику секретаря, заводит разговор о том, о сем и, в конце концов, упоминает о «Государственном Вестнике» [13] … мол, там тоже вроде бы есть кое-какие сообщения о том, как идут дела на этом свете.
— Вы что, хотите что-нибудь выяснить? — Помощник секретаря приподнимает свои очки в роговой оправе.
— Да, вроде бы надо кое-что …
Вообще-то он, Сярби, более или мене в курсе дела, и, возможно, выдаст нужные сведения из головы, чтобы не ворочать толстенные подшивки.
Так-то оно так, но все же он, Кийр, сам посмотрит. Как будет угодно.
Георг Аадниель перебирает пухлые подшивки, но ума у него не прибавляется. Будь здесь под рукой, к примеру. Арно Тали, тот, наверняка, и нашел бы нужное место, Но он, Кийр, олух этакий! Когда ездил в столицу гонять кулаком ветер, упустил из рук и этого человека. Ну да ладно, есть и другие газеты, может быть, там удастся вычитать что-нибудь нужное.
— Ну что, нашли? — спрашивает Сярби участливо.
Да, он нашел так … более или менее. А в мыслях: «Черт побери эту Книгу Премудрости Сираховой, [14] в ней и настоящий дока не разберется!» Да, так обстоят дела, не знает ли Сярби, не продастся ли где хутор или поселенческий земельный надел?
— Хутор или надел? — Помощник секретаря смотрит в потолок, словно надеется получить совет оттуда, сверху. А у самого в мыслях только его родной город, друзья, кафе, кино, особы женского пола — когда он не слишком поглощен своими обязанностями, бунтует в нем молодая кровь горожанина. — Не припомню, — отвечает наконец Сярби, почесывая кадык.
— Но если случаем услышите, то …
Ну как же, непременно. Он ведь для того здесь и посажен, чтобы служить народу. Это выражение, частенько слышанное им от начальства, так внедрилось в его плоть и кровь, что произносится как бы само собой.
И снова наш Кийр бредет по деревне Паунвере, он готов пойти на любые ухищрения, лишь бы отыскать добрый совет. Тут и там в каком-нибудь придорожном домике приподнимается угол занавески — на него смотрят, словно на какую-нибудь ходячую комедию, а стоит зайти в дверь, — сразу сделают приветливое лицо и встретят тебя, как желанного гостя, как крестного отца. Отвратительная деревня! Ох, если бы удалось убраться куда-нибудь подальше отсюда! У всех тут жизнь ладится, кроме него одного. Да и что говорить о деревне, когда ему не дают покоя даже дома. Что толку и от того, что он посещает церковь и молится Богу, иной раз даже весьма прилежно? Правда, частенько к молитве примешиваются и посторонние мысли, но ведь, ну да … А что, право, если завернуть сюда, в этот самый погребок друзей, поглядеть в кои-то веки, что они там опять поделывают, разведать, не пущен ли о нем снова какой-нибудь вздорный слушок? Нет, они в глаза-то ничего не скажут, но ведь и из обиняков можно одно-другое понять.
Странным образом в этот день в так называемом погребке друзей и добрых соседей нет никого, кроме самих хозяев и какого-то человека, не из Паунвере. Кийр словно бы… когда-то где-то видел этого господина с маленькой полукруглой бородкой, скулы у него первобытно выдаются, а речь до того ладная да складная — не хочешь, заслушаешься, хоть ты и в мрачном настроении. Чужой господин разложил на заляпанном столе всякие извлеченные из довольно объемистого рюкзака вещицы: зажигалки, иголки, наперстки, ножи, вилки, складные и перочинные ножики и… да где ж нам перечислить все эти предметы!
— Ог-го-о! — Почесывая себе икру, чужак бросает на Кийра снизу вверх проницательный взгляд. — Кого я вижу! Присаживайтесь, возможно, и вам тоже что-нибудь приглянется из этих вещиц? Неужели вы и впрямь меня не помните? Киппель! Предприниматель, не то, чтобы вовсе прогоревший, но, скажем, на полпути к тому… как вам в данный момент приятнее думать. Присаживайтесь, прошу, поближе, побеседуем немного.