- Так что же? Дело стоящее! Подробности объясним на берегу.
- А охрана? Мы же здесь вроде пленниц...
- Нас охрана пропустит, - с ударением на слове "нас" сказал Подкарпухин.
Через десять минут заскрипели под ногами сходни, плеснула русалочьим толстым хвостом Волга, двое охранников, стоявших на берегу по бокам сходен, как по команде зевнули, отвернулись. Дорога из паршивой "малинки", из рабства в свободный, полный света и счастья мир была открыта!..
В последние два-три года ей не везло. Хоть поначалу все складывалось куда как удачно. По окончании факультета журналистики МГУ она была принята по слабенькой, ей ничего не стоившей протекции в "Аналитическую газету" и полгода работала в ней, пусть и напряженно, но весело, в охотку. Тут, однако, начались беды: умер старый, тридцать лет державший на плаву газету главный редактор, пришел редактор новый - и пошло, поехало!..
Отступив от зеркала, Иванна схватила какое-то полотенце, брезгливо кинула его на стул, села. Стоило ей вспомнить о том, что она глубоко под землей, ниже всяких - как говорили ей, измываясь, - правительственных бункеров, и у нее начиналось настоящее, доводившее до судорог, удушье.
Внезапно вскочив со стула, она, как была нагишом, побежала к двери: где-то, значительно ближе, чем раньше, послышались необычные для этого места звуки. Кто-то заливисто хохотал. Хохот несся справа, из "приемника-распределителя" или, как его здесь называли, из "гоп-жоп-конторы", где сидел старый облезлый котяра Исай Ложкин искавший-распределявший клиентов, ежедневно выслушивавший жалобы томимых в подземелье женщин, урезонивавший их. "Резонил" он их странно, с плачем, с притворными слезами, причем сам же на притворность слез и указывал. И лишь иногда, беленясь, выкрикивал он очередной подземный жиличке в лицо свое любимое: "Не по правде... Не по правде живешь! Обещала клиенту - сполняй!"
А клиент в подземелье всегда был один-единственный! Не любили здесь лишнего шуму-гамузу, не любили вожделеющих, шляющихся толпами мужиков. Но зато уж для этого одного - было все: косяки женщин на выбор, музыка струнная, фонтанчики влаги из раскупоренной бочары с красным вином, ну и, конечно, венец Исайкиного подземного цирка - "женщина на блюде". Кто додумался соединять акт поедания с актом любви, Иванна не знала. Только нравилось такое соединение до боли, до нервных припадков одиноким, высоко стоящим на общественной или чиновничьей лестнице клиентам. Еще больше нравилось им рабское положение здешних женщин. Нравилось втыкать вывозимой на блюде в окружении скачущих и кривляющихся товарок женщине в ягодицы позванивающие вязальные спицы. Нравилось слизывать выступившую кровь, а потом, вином и кровью опьянясь, валиться всем телом на огромное трехколесное жестяное блюдо, на изображающую оживающую еду женщину. Нравилось хрустеть вынутой из женского рта морковкой, выдернутой из волос петрушкой, поедать прозрачную сабзу, наклеенную на трепещущие соски, пожирать женскую плоть и тут же с плотью этой соединяться, рвать ее, долбить, дырявить!
Вздрогнув, Иванна выпала из воспоминаний, прислушалась. Смешок приблизился. Послышались вперебой смешку и голоса - ближе, рядом... К ней?
Разом, как по команде, голоса стихли, в дверь, только что предусмотрительно закинутую крючком, постучали. Иванна натянула и завязала на талии халат, подошла к двери, мизинцем с отвращением откинула крючок. Вглубь коридора метнулись, как заметилось ей, две тени, за тенями улетали вполголосые смешки, а на пороге в отпахнутом кожаном пальто встал человек с теплохода.
Встрече в подземном бардаке предшествовали события неоднодневные.
Дурнев, вернувшись в Москву сразу же, как и договаривались, позвонил Нелепину. Дело не терпело: работы по изучению "материи д." надо было разворачивать по-новому, нужно было "убирать из репертуара" абсолютно недоступные разделы зарождения души, сосредотачиваться только на ее прижизненном и посмертном существовании, нужно было ставить цепь новых экспериментов... Однако Нелепин, не слушая приветствий и объяснений, чуть запинаясь, крикнул в трубку:
- И... Иванна не с вами? Может, слышали о ней что-нибудь?
Через час они сидели в пустой кафешке в полуподвале фирмы, и Нелепин , хватая Дурнева за рукав, настойчиво и резко втолковывал ученому:
- Здесь, в Москве, я сделать ничего не могу, понимаете? Концов никаких! Я уже хотел лететь в Волжанск: там кончик веревочки, там! Здесь же десятимиллионный город! Милиция смеется, частные детективы интересуются лишь предоплатой. Подумайте, вспомните! Пропадет человек ведь! Кто вертелся на теплоходе вокруг нее в последние дни? Вы же сами говорили, что были рядом! Кто вертелся - тот и увез!
Тут оба и как-то разом поняли: "Ушатый! Только он, Ушатый, все организует и распишет!"
Ушатый все и сотворил. Он послал разведку фирмы (оказывается, была и такая, Нелепин об этом не знал, очень удивлялся, недовольно фыркал, качал головой) - в Волжанск. Разведчики хоть и с трудом, но узнали: навел на Иванну людей московских подрабатывавший сводничеством бывший секретарь Волжанского горкома КПСС Раздайцев.
Больше Нелепину не сообщили ничего, знал он только, что разведка фирмы действовала дальше уже в Москве. Вскоре поступило сообщение: похожая женщина отыскана, правда, свобода ее ограничена, и увидеть ее так вот, за здорово живешь, невозможно, потому как стоит такое удовольствие немалых денег. Дальше шли фамилии, адрес, приметы, привычки и наклонности неволивших женщину лиц.
Прошелушив быстренько поступившие сведения, Ушатый позвал к себе в кабинетик крохотный Нелепина:
- Ну вот что, чудо-богатырь. Пассию твою нашли, кажется. Кажется, потому что ребята у нас скромные, на чужих баб глаза не больно пялят. Они ее не видели, но чует мой нос - она. Бери с собой побольше зеленых, из охраны кого покрепче, да и езжай с Богом. Там уж про тебя знают. Но как поведут себя - неведомо! Ну да разведка будет рядом, чуть что - прикроют.
- А что за контора такая? - не понял Нелепин.
- Езжай, езжай, вот адрес. На месте все и узнаешь. Спросишь Ложкина.
Нелепин взял с собой одного только Дурнева, и они поехали куда-то к черту на рога, за Божедомку. Нужный дом поблескивал мытыми окошками всех трех этажей, покалывал глаз оранжевой, диковинной для Москвы черепицей. Стоял он, словно крепкий подосиновик, в кругу обступивших его - как бывает только в долгую гнилую мокредь - тонконогих домов-поганок.
Ложкин сидел в полуподвале этого самого дома без вывески. Принял он гостей нежно-вкрадчиво, брал за руки, моргал слезящимися глазками, морщил нечистый, прыщеватый, к тому ж в пурпурных пятнах лоб, встряхивал сальными бело-рыжими волосками, сорил на стол из неопрятной пророчьей бороды крупной перхотью, обсмыкивал тесный вельветовый пиджачишко. Словом, вел себя по-лакейски, мелко.
- Со службы выставят! Турнут, дьяволы! А? Да уж вам отказать не могу. Из уваженья к господам бизнесменам - десять, всего десять штучек зелененьких! Хотел, хотел живым товаром содрать! Да увидел вас, растрогался... Скромненькие вы наши, предпринимашечки! Совесть вы наша, то есть эпохи нашей! Глянул я на вас и понял: не нужно мне никаких "сосок" взамен. Да и не заменить вашу дамочку. Так что - десять! Ведь без работы останусь! А старость? А зубки, зубки мои?
- Да ты что! - всю дорогу кипятившийся Дурнев, готовившийся вступить в переговоры чуть ли не с бандой мошенников и от Нелепина знавший, что разведка где-то поблизости, - ухватил Ложкина за борт испятнанного жиром вельветового пиджачка. - Мы тебе что, мафия, козел?
- Я не козел, не козел! - надувая губки, пел-кокетничал Ложкин. - Кот я, котик... Десять штучек всего, господа хорошие! А то не попросил бы ваш котик прибавочки за испуг! - Ложкин затряс распушившейся, как лисий хвост, бородой.
- Пусти его, - с мрачной гадливостью Нелепин вынул из внутреннего кармана перетянутую резинкой стопочку стодолларовых бумажек, полез в карман задний, достал такую же.
Шли изматывающе долго - лесенками, коридорами, - потом спускались на лифте. В конце концов и лифт остался позади, Ложкин сказал "здеся", зажег свет, осветив над широкой железной дверью трехцветную надпись:
"2-й образцовый московский сераль"
- Ты, сука! - Нелепин развернулся к Ложкину, готовясь дать котику по зубам. - Шутить после будешь!
- Какие шутки! Никак невозможно шутить, господа хорошие! Тут ваша барышня, - он стеснительно потупился. - Своенравная, доложу я вам, барышня, а уж гордая, а неприступная! Только сейчас у нас перерыв. Не знаю, как и быть...
Здесь-то, осмыслив надпись до конца, и стал бухать ногами в железную дверь Нелепин, а Дурнев зашелся смехом. Этот смех и несколько нанесенных в бешенстве ударов Иванна и слышала.
- Вы? - отойдя к дивану, она села, не прислоняясь к спинке. - Что ж, входите...
Все зарябило и съехало в сторону перед глазами Нелепина: мелькнула Волга, теплоход, "малинка", потом - серые, огромные под чуть влажноватыми ресницами, глаза Иванны.
Задыхаясь от прихлынувшей к горлу тесноты, он скинул пальто.
- Вам что, дурно? - чуть мягче, уже без внутреннего вызова, спросила Иванна.
- Я за вами. Если конечно... Я ведь понимаю... Никаких прав на вас у меня нет... Но все-таки... Я искал вас. С того самого вечера.
- Плохо искали... - горько, с неприятной и неуместной злобинкой в голосе выдохнула Иванна.
Чтобы как-то притекшую горечь унять, она откинулась на спинку дивана и, желая казаться равнодушно-наглой, чуть выставила из-под халата матово блеснувшие лодыжки.
- Не так уж плохо искал я. Но ведь вы и сами могли как-то обозначиться! Там, на теплоходе... Ну, в общем, вы ведь меня сразу среди других отметили. Уж извините за наблюдательность. - Нелепин вдруг осерчал, резко отчеканил: - Мне показалось - я вам не безразличен... И вы могли...
- Что я могла? Что? - наглости с равнодушием как не бывало. - Такие, как вы, меня сюда запроторили, используют как хотят!
- Послушайте, Иванна Михайловна! - Нелепин внезапно для самого себя вскочил, обронил беззаметно на пол пальто, поднял, пересел на диван. - Не надо так... Оставим! Все забудется, все поправимо!
- Забудется? - низким, чужим голосом протянула вдруг Иванна. Затем словно самой себя испугавшись, закрыла глаза, и уже из-за этой завесы, отгородясь ею от тяжко нависшего над нею мира, вышепнула: - Поцелуй меня. Я скучала...
От неожиданности Нелепин чуть отстранился, но тут же быстро наклонился, поцеловал ее в щеку, потом в краешек губ.
- Еще...
Он поцеловал крепче в обметанные утренней сухою тоской губы. Иванна разлепила ресницы. В глаза ей кинулось ржавое, треснутое зеркало в грязненьких пятнах, она полубессмысленно обошла комнату взглядом и неожиданно протяжно захохотала...
Нелепина шатнуло в сторону.
- Вы ведь все так начинаете! Мягко стелете, да жестко спать. Мягонько, мягонько, а потом вжик - и на блюдо... Сколько ты за меня дал? - вдруг, как гадюка, зашипела она, приблизив серые ненавидящие глаза к глазам нелепинским. - Сколько? Они ведь бесплатно сюда не пускают! Ты день купил? Час? Всю ночь? Говори!
- Замолчи! - кровь, давно теснившая горло, медленно, как вода в колодце перед грозой, стала вздыматься к затылку, к вискам. - Сука! - уже не сдерживая себя, и где-то глубоко внутри своей бесконтрольной свободой восхищаясь, и по мере разрастанья крика все больше этой свободе потакая, заорал Нелепин.
Иванна вскочила, метнулась к двери. Нелепин хотел ее удержать, она вырвалась и тогда он неприцельно, вкось, вмазал ей ладонью по лицу. В ответ, обернувшись, она царапнула коготками его скулу. Тогда он ударил ее жестче, сильней, кулаком в ключицу. Охнув, она припала на одно колено.
Не соображая, что делает, он ударил ее кулаком по шее.
- Бей, бей, - стонала она, поднимаясь на ноги, - бей!
Он ударял еще и еще, не разбирая, куда бьет, и опомнился только, увидев на руке своей кровь. Враз ощутив ужас происходящего, не глядя на побитую Иванну (хоть ему ужасно вдруг захотелось узнать, что он такое ей разбил: нос? губы? ), подхватив с полу пальто, кинулся Нелепин из комнаты в темненький коридор.
Быстро дошагав до дверей лифта, рванул он с низкого дивана, зачем-то установленного в темноте рядом с лифтом, Дурнева: - Давай наверх!
Высунул голову из какой-то двери и котик Ложкин. Глянув на всклокоченного Нелепина, заулыбался постно:
- Гордая барышня! Говорил же вам! А денежки-то я уже оприходовал. Денежки - тю-тю! Так что забирайте свою кралю, берите, владейте!
Нелепин, толкнув вставшего на пути Ложкина так, что тот грохнулся о стену, - шагнул к лифту.
Скандальных посетителей "2-го московского сераля" давно и след простыл, когда терший по очереди все ушибленные места котик Ложкин поднялся в контору, рухнул в кресло, ухватил обезьяньей ручкой телефонную трубку, стал звонить в охрану:
- Енту из седьмого номера сей момент с вещичками наверх. Да в шею, в шею отсэда! Куда? А куда хотите! Хоть в топку в котельной киньте! Или нет. Подержите до вечера у Огурца. А потом - как обычно... Да. Да! По второму варианту и сделайте!..
Жаль! Жаль, не слышал наглых Исайкиных словес крупный специалист по раскрытию убийств Никодим Фомич, следователь Степененко! Жаль, был он в тот час далече и от поганого Огурца, и от "2-го московского сераля"! А то б... А то расправил бы следователь плечики, вздернул повыше встрепанную головку, сказал бы обличающие слова, выхватил из кармана прокурорский ордерок и показал бы его всем, всем, всем! И напугал бы ордерком сутенеров и сталинистов! Хакамадистов, жириновцев, интеллигентиков! Содержателей притонов, громил, педрил! Детей-убийц, наконец! И наслал бы на них гром и молнию, и опрокинул бы на них "Pater noster" и "Mallus malleficarum"! И стер бы всем этим с лица земли недоносков! Ну а заодно и скромного романиста, считывающего с пленочки нечто в Москве невозможное и несуществующее, до смерти напугал бы. И заплакал бы романист навзрыд! Заплакал бы потому, что следователь этот вовсе не из книжечки на свет явился. Не из громадно-высоких женских дум наших юристочек детективных в Москву он порхнул! А порхнул он вообще черт знает откуда! Может, ветрами революционно-демократическими зачат был, может, вообще из-под земли, сбивая с рукавов синенькое пламя, выскочил!
Но скакал в тот час, вскидывая копытца (как потешечка заводная), следователь совсем по другим улочкам.
Ночные встречи
Розово-бесшумный, как бабочка "мертвая голова", крестоспинный, в чем-то слегка человекоподобный (если глядеть на него сверху) "мерс" с тихой прытью воздушного шпиона пересек Трубную площадь, заскользил по Москве.
Рядом с водителем сидел притихший, утопивший свой разум в вечернем растворе света и тьмы сочинитель слухов. Бежали за машиной, дразнясь как цыганские дети, огни лавчонок, ресторанов, покалывали зрачки тошно-слезливые подъездные огоньки. Однако ничто мелкое и частное не проникало сейчас в голову сочинителя. Только - крупное, крупняк! А что крупней Москвы? И вот она вам, пожалуйста, - тайно украденная, навсегда присвоенная, скрытно руководимая! Вот они, изгибы-впадины послушного московского тела! Сейчас-то Москва спокойна, ни о чем не догадывается, лишь сладко вздрагивает, отдаваясь одновременно и смутному беспамятству, и лени, и сну. Но завтра, завтра! Скорчит Москву на один бок, кольнет в другой, отнимет палец на руке или даже всю руку. И как не бывало сна! Зашевелится, застонет! Потому как завтра - острой спиралькой да в женское, в живое тело Москвы вкрутится и надолго в ней поселится слух. Ну что с ней, с сердешной, завтра произойдет, ежели выпустит Дюдя давно лелеемый слушок о введении в Москве обязательного для всех многоженства? Взметнутся волны гнева и радости, заблеют обиженные, станут дико вопить облагодетельствованные. Или - еще слушок: об отсоединении Московской области от Москвы и о присоединении ее (минуя границы государства Российского), к Финляндии? А слушок о том, что хранившиеся долгие годы в Третьем Мавзолее отдельно друг от друга верхняя и нижняя части тайно мумифицированного тела И. Сталина особым способом сращены и уже делают первые разминочные шаги по ближней кунцевской даче? А слух о выборе (конечно же, общенародном!) Всероссийского Папы? Не императора, заметьте, не президента, а именно Папы Всероссийского, совмещающего в себе и духовную, и финансовую, и иную-прочую (как это у пап водится) власть. То-то шуму хлынет, то-то крику! Какие головы полетят, какие языки сами под нож сунуты будут!