— Это не сейчас, — сразу определил Кулматов.
— Да, — сказал Паршин. — Наверное, минут сорок назад.
— Как же ты шел?
— Да так, сам не знаю. Шел, и все. Только больше не могу. Ни шагу. Скорее, околею.
Кулматов достал индивидуальный пакет. Сунул Паршину:
— Бинтуй. Очень туго. Очень!
Наложив повязку, постанывая и ворча, солдат с трудом обулся.
— Вставай. Опирайся на меня, — предложил Кулматов.
Паршин встал. Держась за плечо товарища, сделал несколько шагов и вдруг, словно сломавшись, подогнул ноги, рухнул на колени.
Сквозь спекшиеся, кровоточащие губы выдавил:
— Бросьте меня, ребята, к едрене фене. Всё! Спекся.
Кулматов сдвинул брови.
— Встать! — сказал он сурово. — А ну встать!
Невольно повинуясь рефлексу, воспитанному службой, солдат поднялся и выпрямился. Лицо его казалось вылепленным из некрашеного алебастра. На щеках рыжел негустой юношеский пушок.
— Рядовой Паршин, — произнес Кулматов уже мягче, — нам приказано дойти до Дарбара. Ты помнишь? Стоять на месте приказа не было. Людей оставлять мы не можем. И ты пойдешь. Даже если ноги не будет. А у тебя нога целая. Пошли! — Он полуобнял товарища, подхватив его рукой. — Пошли, нам твой автомат тоже нужен.
Качнувшись, Паршин сделал неуверенный шаг.
Так они и двигались рядом — двое на трех ногах. Шли, не очень-то веря, что дойдут.
К седловине перевала — крайней точке маршрута по хребту — группа пришла, вымотанная до крайности. Лица у ребят посерели. Все осунулись до неузнаваемости. Под глазами обозначились синие тени. Носы заострились. В глазах блуждало безразличие.
— Час отдыхаем, — сказал Кулматов и стал распределять, кому где занять позицию. Отдых отдыхом, но быть готовыми к неожиданностям вынуждала обстановка. — Дремать по пятнадцать минут, — разрешил он.
— По полчаса, — пытался утвердить свой распорядок Коля Кузин.
— По пятнадцать, — твердо повторил Кулматов.
— Почему? — не унимался Кузин.
— Ты отдохнешь полчаса, а другие не дождутся, если душман пойдет.
Достали фляги. Пополоскали рты. Драгоценную влагу никто не выплевывал. Настроение у всех по нулям.
Паршин вымотался до изнеможения. Это определялось с первого взгляда.
То вытягивая, то подбирая поврежденную ногу, которой не находил удобного места, он морщился от нестерпимой боли и глухо стонал. Ему все время хотелось завыть от отчаяния, и он завыл бы, если б не товарищи. Их присутствие помогало сдерживаться. Он стонал, а иногда скулил, произнося сквозь зубы слова, которым в школе не учат.
Кулматов не знал, как быть. Он понимал — бой будет свирепый. Душманы пойдут на удар, это точно. Не могут не пойти. Для них открытый перевал — единственный шанс. И ради этого бандгруппа будет драться отчаянно.
Паршин заметил колебания ефрейтора. Сказал, едва шевеля языком:
— На ме-ня… не гля-ди. Назна-чай… ме-сто. Бу-ду дер-жать…
— Ты лежи, лежи, — сказал рядовой Мальчиков с сочувствием. — Мы и без тебя перебьемся.
— У ме-ня авто-мат и ру-ки, — озлился вдруг Паршин. — Пока-жи мес-то, еф-рей-тор! Ну!
Пока люди отдыхали, Кулматов осмотрел всю зону седловины. Выбрал позицию так, чтобы держать круговую оборону. Духи могли появиться с обеих сторон перевала. Их надо было сдержать, не давая возможности пересечь гребень перегиба.
Осматривая скалы, Кулматов обнаружил пещеру. На четвереньках он пролез внутрь. Узкая горловина тянулась метра два, а за ней открывалась огромная каверна. Зажженная спичка не высвечивала высокого свода.
Через вход в грот пробивалась узкая полоска серого света. Приглядевшись, Кулматов увидел у стены большой штабель ящиков и мешков. По форме и длине понял: запас душманского оружия и боеприпасов.
— Ребята! — крикнул он. — Оружие!
Крик эхом отозвался и замер в темной глубине подземного лабиринта.
— Не трогай! — предупредил снаружи Ясное. — Могут быть мины!
В эти минуты Кулматов испытывал тягостное чувство ответственности, которую не мог разделить ни с кем. Прошли сутки, а им так и не удалось связаться с ротой. Барахлила ли рация или связи мешали скалы, отделявшие ущелье от перевала, они не знали. Принимать решение на бой предстояло вслепую. О силах врага, о месте его расположения им ничего не было известно.
После короткого отдыха солдаты стали готовить оборону. Таскали плитняк, выкладывали стрелковые ячейки. Устало переговаривались. Ходили, едва поднимая ноги.
Возников и Мальчиков выложили ячейку Паршину. Тот занял ее и сказал:
— Все, братцы. До победы не встану.
— Ребята, — уныло возвестил Лева Монахов, остановившись с огромной булыгой на краю склона, — как оружие? Сгодится?
— Особенно если львов семеро, — съязвил Лапин.
— Как понять? — поинтересовался Монахов.
— Историю о львах вспомнил, — пояснил Лапин серьезно. — Нас было пятеро, противников — двое. Мы дрались как львы. Когда силы сравнялись, мы побежали.
— Дима, заткнись! — в сердцах сказал Яснов. — Чем трепаться, проверь акаэм. Осечешься — я сегодня в стороне.
Лапин засопел обиженно и занялся делом: стал обкладывать ячейку глыбами плитняка.
Осечку он помнил. Она однажды едва не стоила ему жизни.
Работали они тогда в «зеленке». Лапин выскочил из-за дувала и столкнулся с нечесаным громилой. Нажал на спуск автомата, ствол которого почти упирался в живот противника. Выстрела не последовало. Оцепенение страха сковало движения Лапина. Он понимал: на то, чтобы взвести затвор, выбросить предавший его патрон, нет ни секунды.
Громила, приходя от неожиданности в себя, тягуче долго, во всяком случае, так казалось Лапину, замахивался ножом.
Ударить душман не успел.
Над ухом Лапина пугающе громко прогрохотала очередь.
Утробно охнув, дух повалился на Лапина, и тот, оттолкнув его рукой, отвел падение в сторону.
Страх отошел, оставив лишь легкую дрожь в ногах и царапающую сухость во рту.
Лапин передернул затвор, нажал на спуск. Выстрела не было. Оказалось, он израсходовал весь рожок и не догадался его сменить вовремя. Только потом он оглянулся: кто же ему помог? То был Яснов. Он бежал сзади и, когда понял, что происходит, долго не раздумывал. Вскинул автомат и через плечо Лапина в упор ударил по душману.
Позже, когда горячка боя ушла и чувства остыли, страшное стало казаться уже смешным.
— Жму, — рассказывал Лапин, — аж пальцы мокрые. А он — молчит…
— Он, ребята, не на спуск жал, а на скобу, — серьезно пояснял товарищам Яснов. — Посмотрите, аж согнул…
За трудным делом разведгруппу застал второй вечер. Когда окончательно стемнело, солдаты стали греться. Они топтались на месте, махали руками, колотили себя ладонями по бокам.
Такой обогрев давался недешево. Дневная усталость заявляла о себе гудом в ногах, тупым звоном в голове. Силы у людей сдавали. Рождалось безразличие ко всему, что происходило вокруг. Даже холод многим стал казаться не таким страшным, как раньше. Ложились прямо на камни. Прижимались друг к другу, проваливались в тяжкий, мучительный, как безвоздушная яма, сон.
Не спали двое.
Положив перед собой автоматы, у перевального гребня бодрствовали Кулматов и Мальчиков. Напрягая зрение, вглядывались они в глухую тьму, вслушивались в пустоту горной тишины.
— Молчат. — Таинственность ночи передалась Кулматову, и он говорил шепотом.
— Не подошли, видать.
Кулматов шевельнулся. Звякнул автомат, передвинутый поудобнее.
— Не, Ваня. Боюсь, они где-то рядом.
Он понимал: темнота наверняка задержала душманов и сейчас работает против них. Но произнести утешительные слова, особенно если сам в них не верил, он просто не мог.
— Это плохо, — отозвался Мальчиков. — Мы уже чуть дышим.
— Они тоже, — возразил Кулматов. — Потому, Ваня, коркма. Не боись, по-нашему.
— Я не боюсь. Просто жрать хочу.
— Терпи.
— Сколько?
— Много, наверное. Сколько точно, я не знаю.
— Давай по очереди отдыхать, — предложил Мальчиков. — Покемарь сначала ты.
— Нет, Ваня. Мне спать нельзя. Очень нехорошо.
— Ты устал, Темир. Я меньше устал. Не засну. Веришь?
— Тебе очень верю. Ты не заснешь. Но я тоже не могу. Семь ребят — моя совесть. За них отвечаю. Один.
— Так нельзя, — укоризненно заметил Мальчиков. И было трудно понять, говорит ли в нем обида на недоверие или он на самом деле осуждает упрямство командира.
— Так можно, Ваня. Если помогать хочешь, давай говорить. Я много говорить стану, чтобы не спать. Ты слушай и говори: «Да, да». Чтобы сам не спал.
Кулматов замолчал и прислушался. Успокоился, ничего не услышав. Придвинулся к Мальчикову, прижался спиной к его спине. Обоим стало теплее и спокойнее.
— Скоро домой возвращаться, — сказал задумчиво Мальчиков. — Я даже забыл, как там, на Родине. Другой мир. Светлый…
— Вернусь, — откликнулся Кулматов, — в школу пойду. Медаль надену. Пусть военрук Иван Митрофанович меня увидит.
— Не видал медалей твой военрук…
— Он видел. У самого «За отвагу» есть. Только он ее получил под Будапештом. В сорок пятом году. И хотел, чтобы мы умели делать солдатское дело не хуже. У меня дед на войне погиб. В панфиловской дивизии. Отец рано умер. Пусть военрук посмотрит.
— А я к Зинке пойду.
— Подруга?
— Была. Сейчас замужем.
— Зачем к ней идти?
— Пусть увидит. У нее муженек давно алкашом стал. Деловой был. Ей и понравилось — все достать может.
— Не переживай. Главное, мать и отец будут рады.
— Будут. А у тебя родные есть?
— Есть. В Алма-Ате. Дядя и тетя. Только к ним не пойду.
— Чего так сурово?
— Не люблю их. Если бы жил раньше не с ними, может, любил. А так — нет. Я в колхозе жил раньше. Там сперва отец умер. Потом мама. Один остался. Так и хотел жить. Потом дядя Рахимбай приехал. Сказал: одному нельзя. Что будут говорить в ауле? Если один брат умер, другой брат должен стать его детям отцом. Пришлось в Алма-Ату переехать. Жили у дяди в доме. Там свой порядок был. Главный человек — сам дядя. За ним шел самовар. Этот самовар стоял в доме как бог. Его чистили каждый день. Зубной пастой. Зубы Рахимбай не чистил. Для самовара покупал. Дорого, но он не жалел. Это был большой самовар. Пузатый. На целое ведро. Старая работа. До революции делали. И на пузе медали. Три там или четыре. Нарисован царь. Рахимбай, когда веселый бывал или гости приходили, всегда говорил: я человек маленький, но служит мне самовар-генерал. С наградами. И все головами качали, повторяли удивленно: «Ой-баяй! Рахимбай — человек совсем не простой, не маленький, если ему самовар-генерал служит». Дядя всегда улыбался, гладил себя по животу. Еще он любил спор заводить, был ли у царского генерал-губернатора в Верном такой самовар, с наградами. Я лично думаю, что был и получше. Губернатор — это ведь, наверное, как генерал армии. Но все говорили, что такого самовара у генерала быть не могло. Только наш Рахимбай сумел достать. Может, его из самого Петербурга вывезли вместе с царем в революцию. Царь пропал, самовар нашелся. Когда я подрос, самовар мне поручили. Я его чистил пастой и тряпкой. Я наливал в него воду. Я разжигал. Только носил к столу сам Рахимбай. Мне такой здоровый трудно было поднять. Потом в моей жизни все пошло не очень нормально. Начал я восьмой класс. Уже крепким стал. Спортом занимался. Борьбой. У нас учитель физкультуры Калишвили был. Очень к ребятам хороший. Кандидат в мастера по борьбе. Он мне сказал: «Надо, Темир, бороться. Мужчина всегда должен уметь бороться. Борьба все дает». Я начал. Хорошо пошло.
— Я тоже в школе занимался, — сказал Мальчиков так, словно речь шла о временах далеких. — Только боксом.
— К тому времени Рахимбай совсем сильно пить стал. Его часто привозили домой. Приходить уже сам не мог. Привезут, вытащат из машины за руки, за ноги — и на раскладушку. А утром он пораньше из дому уходил. Мне его пьянство не нравилось. Да что я сделать мог? Работал дома много, как прежде. Ложился поздно. Спал крепко, как неживой. Упал — лежу до света. Нет меня. Но вот один раз ночью сплю, меня кто-то толкает, будит. Сперва долго глаза открыть не мог. Потом проснулся. Смотрю, рядом тетя Айша лежит. Совсем голая. Меня руками трогает, даже где не надо. Целует. Я испугался. Она вся духами пахнет, а борода колючая. Думал, она с ума сошла. Потом понял — нет. Совсем другое. Она мне шепчет: «Я вся твоя, Темирчик. Вся твоя». Мои руки себе на грудь кладет, куда не надо.
Кулматов замолчал, задумался.
— Не жизнь у тебя была, — сказал Мальчиков. — Эстрадный концерт.
— Ты смеешься, Ваня, мне не до смеха было. Я ее мужем стал. Стыдно мне, а ей ничего.
— Вот зараза старая! — в сердцах ругнулся Мальчиков и сплюнул.
— Так пошло каждую ночь. Только засну, она приходит. Я ей говорю: «Ты старая, бессовестная, что делаешь?» Она только смеялась. Мне нехорошо было. Ей хорошо. Потом я сказал: «Все!» И не пришел домой на ночь. Утром она мне сказала: «Ты дурак, Темир! — И ткнула меня кулаком в лоб. — В башке у тебя пусто. Вот я скажу Рахимбаю, что ты меня руками хватаешь. Вот здесь. Вот здесь. — Она показала, где я хватаю, И стала смеяться. — Тебя Рахимбай убьет, как собаку. Не будешь меня хватать. Вот здесь и вот здесь». Сказала так и ушла.
— А ты? — спросил Мальчиков.
— Я опять не пришел домой на ночь. На другой день она со мной не говорила. Ни одного слова. К вечеру я самовар почистил, налил воды, разжег и пошел по делу. Вернулся — самовар пропал. Воды в нем нет, огонь горит. Труба расплавилась. И сразу тут пришел Рахимбай. Он бил меня, как зверь. Я еле живой остался. Потом понял — Айша воду выпустила.
— Ну, зараза! — возмутился Мальчиков. — Не баба — сатана! Ты-то что?
— Я ушел от дяди. Собрал весь самовар и ушел. К дяде Удодову. У нас рядом такой старик жил. Одинокий. Русский. Добрый. Я когда-то его очень боялся. Он чистый шайтан, черт. С войны пришел хромой. Очень хромой. Нога у него «хр-хр». Потом узнал — это протез. На лице шрам. Страшный. Это его осколок царапал. Под Варшавой. Один глаз пошире открыт, другой будто спит. На голове волос нет. Только блестит она. Детей Удодов не обижал. И мы все к нему привыкли. Он на кузнице работал. Там ребята всегда играли. Он им все разрешал — молоток, железо брать. Стучи. Работай. Дядя Удодов пустил меня к себе. Все синяки мазью смазал. Потом самовар посмотрел. Сказал: «Э, Темирчик, такое поправим. Беда-вода!» Так он всегда говорил. И все поправил. Отнес я самовар Рахимбаю я стал сам жить у дяди Удодова. Как у отца. Он мне родной стал.
— Дядя не звал? — спросил Мальчиков.
— Айша приходила. Плакала. Сказала, что она меня любит и потому с самоваром такое сделала. Я не пошел к ним…
Кулматов вдруг замолчал. Прислушался.
— Ничего не слышишь? — спросил он и стал вглядываться в темень. — Вроде шевелятся.
— Не слышу, — ответил Мальчиков. — Нет, постой. Вроде звякнуло. Да, есть…
— Подними ближних. Троих. На всякий случай. Только тихо. Очень тихо. Нам войну сейчас начинать рано.
Подползли полусонные Яснов, Монахов и Кузин.
— Что? — спросил Яснов сипло.
— Подбираются, — произнес Кулматов еле слышно. — Идти будут по краю. Так я думаю. Бить только в упор. Когда увидим. Я и Ваня — слева. Вы оба — справа.
— Понял, — шепотом ответил Яснов.
— Подними остальных по-тихому, — приказал Кулматов. — Пусть тыл прикроют.
Яснов быстро отполз.
Все застыли в немоте, каждый по-своему переживал минуты ожидания начала.
Черные тени возникли на перевале внезапно. И сразу в упор грянули автоматы. Светляки трассеров, искря, понеслись над камнями.
Атаку отбить не удалось. Душманы не прекращали натиска. С той стороны по разведгруппе густо садили пулеметы. На позиции стоял скрежет, будто тысячи молотков крошили камень, прикрывавший оборону. Несколько позже ударили гранатометы. Полыхнули багрово-дымные языки. Запахло поганой вонью. Взлетели вверх и заколотили со стуком по скалам обломки камней.
Сплевывая песок, забивший рот, сопровождая каждый плевок художественным разноцветьем крепких слов, выжимал из автомата ровные строчки Виктор Паршин.