— Э! — крикнул ему Кулматов. — Зачем такие слова произносишь? Легче, да?
— Пить хочу! — откликнулся Паршин со злостью. — Пить!
Он опять сплюнул и мотнул головой. Губы, обсохшие, потрескавшиеся, болели нестерпимо и кровоточили.
— Коля, держи их сбоку! Держи! — кричал Кулматов Кузину.
— Ваня, цель ниже! — подсказал Яснов Мальчикову.
— Ребята, справа!..
И когда находили время на такие советы люди — ни понять, ни объяснить.
— Мальчики! — Кулматова взяло отчаяние. — Не боись! Им нет выхода! Нет! Они на нас давить будут!
И опять стрекот выстрелов, треск короткий и длинный, пульсирующий и надсадный. И длинные сполохи, сопровождаемые оглушительным гулом.
— Возников! Давай сюда! — охрипшим голосом позвал Кулматов. — Нас мало!
Плотная, тяжелая масса душманов (человек сто — сто двадцать, как определил на глаз Кулматов) упорно надвигалась на их позицию из глубины ущелья.
— Алла! Алла акбар! — Надсадный крик приближался и становился все злее.
«Конец, — подумал с удивительным равнодушием Кулматов. — Четыре автомата — не забор для такой орды. Всё…»
Возников подбежал, слегка пригибаясь. У гребня упал, не успев расслабиться. Ощутил боль в колене. Быстрота спасла его. По стене, в то место, где он только что был, дробно сыпанул рой автоматных пуль. Тупо звеня, они осыпали спину Возникова колючей каменной крошкой.
Едва взглянув перед собой, Возников стал быстро отползать к пещере.
— Куда! — не поворачивая головы, крикнул Кулматов. — Вернись!
Но солдат уже вскочил на ноги.
— Я сейчас!
Через минуту он вернулся, таща в охапке, будто вязанку поленьев, четыре ручных гранатомета.
— Вот, — прохрипел Возников и подполз к Кулматову.
Тот сразу понял.
— Хорошо! — крикнул он. — Быстро, ребята! Целить первый рубеж! Под ноги!
Минутное замешательство шурави не прошло незамеченным.
Банда, подтянув свежие силы, ринулась на таранный бросок.
Шли, налитые кровавой ненавистью, распаленные жаром ярости. Орали свирепо:
— Алла! Алла акбар!
Они привыкли, что их боялись. Они знали — им уступают, особенно если их большинство. Здесь им не уступали. Здесь их, может быть, и боялись, но виду не показывали. И это направляло мысли на жестокую расправу.
Они еще яростнее вопили:
— Алла-а-а!..
Бежали, утопая в автоматном треске, рассеивая перед собой черные зерна смерти. Автоматы шурави молчали.
Орда убыстрила бег. Нарастала сила живого удара. Тридцать метров… Двадцать…
— Огонь! — прохрипел Кулматов.
Волнение перехватило горло, и он еле выдавил эту команду.
Четыре гранатомета ухнули разом.
Оранжевое пламя плеснулось над тропой, молотом тяжкого грохота обрушилось на хребты.
Стонущий рев волной спрессованного воздуха покатился над горами.
В этот миг удар сотряс под Кулматовым землю. Отлетев в сторону, он прикусил язык. Слова, которые надлежало сказать для облегчения, остались невысказанными. Рот наполнился солоноватой слюной.
Ему показалось, будто взорвался он сам. Во всяком случае, удар обрушился не на него, а вырвался откуда-то изнутри. Вроде его сперва раздуло, расперло воздухом во все стороны, потом тело не выдержало и оглушительно лопнуло.
Опустошенный, словно став меньше объемом, он слетел на камни и лежал на них жалкий, беспомощный.
— Жив? — пропищал кто-то, склоняясь над ним.
Кулматов с неодолимой, противной для него самого ленью приоткрыл глаза. Увидел закопченное лицо Вани Мальчикова, который широко разевал рот. «Ну зачем, — подумал ефрейтор, — так широко драть рот, если можешь только пищать?»
— Жив? — снова тонко прозвенело в ушах.
«Да», — хотел сказать он, но не смог открыть рот. Мальчиков понял ответ по его шевельнувшимся губам. И сам Кулматов почувствовал, что туман в голове стал рассеиваться. Горы вокруг начали видеться четкими, многоцветными.
Не раздумывая, цел ли, Кулматов перевернулся на живот, со стоном развернул ноги и выкинул автомат перед собой. Акаэм заработал азартно и голосисто.
Внезапно что-то изменилось в движениях банды. Солдаты прислушались и поняли. Это рота сбила сопротивление и сжала группу, придавив ее к перевалу. «Теперь они пойдут еще злее», — решил Кулматов.
Но не угадал.
Банда сдавалась. И, как назло, сдавалась не им, державшим рубеж здесь, на перевале, измотанным, злым, голодным, а тем, кто пришел по их пятам, — свежим, азартным.
Все вокруг стало до крайности безразличным, ненужным. Уши будто заложило ватой — звуки живого мира откатились куда-то далеко-далеко, сделались глуховатыми, неясными.
Солнце уже согревало землю. Сырые потеки, оставленные туманом в скальных чашах, быстро просыхали.
Кулматов выбрал место под скалой и лег на камни, подложив автомат под голову. Через минуту он уже спал.
Подошли капитан Уханов и лейтенант Мостовой.
— Что с ним? — спросил Уханов стоявшего рядом, как на посту, Мальчикова.
— Сморился, — ответил солдат, тяжело моргая красными от бессонницы и дыма глазами. — Я бы тоже полежал… Все, кончился порох…
В своей ячейке за глыбами плитняка, поцарапанного пулями, лежал на боку и стонал Паршин. Только сейчас в ногу вернулась нестерпимая боль, и он готов был орать, когда она пронзала опухший сустав.
— Санинструктора! Сюда! Живо! — распорядился Уханов.
Воздух на перевале свежел. Ветер отгонял запахи пороха и вонючей взрывчатки.
Даль прояснялась. В легкой дымке вдалеке угадывалась долина реки, где лежал долгожданный Дарбар.
Трава без ветра не колышется
АФГАНИСТАН. КИШЛАК САРАЧИНА
Колонна шла на юг, втягиваясь в широкую котловину Жердахта, где под охраной подразделения народной афганской милиции — царендоя — собирался караван машин. Их было уже свыше двухсот — цистерны с керосином и маслом; грузовики с зерном, мукой и солью; самосвалы с цементом. Все это батальону Бурлака предстояло в полной сохранности провезти в уезд Дарбар. У развилки дорог — одна вела на Ширгарм, другая в горный район к кишлаку Сарачина — бронетранспортер комбата сошел на обочину и притормозил. Рядом с регулировщиком в форме царендоя стоял мужчина в неброской крестьянской одежде — чалме, потертом пиджачке и латаных брюках. Он поднял руку, приветствуя Черкашина.
— Мир вам, рафик Черкаш, — сказал он на пушту, и это обращение прозвучало для капитана как пароль: человек представлял майора Мансура.
— Здравствуйте, уважаемый. — Черкашин протянул ему руку.
— Я Абдул Кудуз, — представился человек. — У меня для вас кагаз [16] от майора Мансура.
Абдул Кудуз снял чалму и из ее складок вынул свернутую в несколько раз бумажку.
— Это радио, рафик Черкаш. Майор сказал, оно для вас и ваших друзей очень ценно. Я торопился.
— Спасибо, — поблагодарил Черкашин. — Вас надо куда-то подвезти, уважаемый Абдул Кудуз?
— Нет, не надо. Мой сарвис — мои ноги. Я ухожу.
Они попрощались, и афганец двинулся в обратный путь.
— Что? — спросил Бурлак, наблюдавший всю сцену. — Хорошие новости?
— Не знаю. Передал радиограмму. Разведка духов.
— Читай, это полезно знать.
Черкашин развернул смятую бумажку, разгладил ее на ладонях. Пробежал молча глазами. Начал читать вслух:
— «Аллах акбар. Дорога́ его победа. Кяферы выступили. Быстро идут на Дарбар через трое горных ворот. Ведет всех сипасалар турэн Бур. Верблюжий хан свернул на восток. Китаец пошел на запад. Бур ходит прямо через Ширгарм. Аминь. Дан».
— Спасибо, капитан. Теперь скромная просьба, — Бурлак улыбнулся, — переведи все это на русский. У меня получилось полное затемнение мозгов. Что за верблюжий хан?
— А черт его знает, — признался Черкашин. — Здесь так написано: верблюд хан… или какая-то неточность. Вроде верблюжий хан.
— Мура какая-то. Но меня эта неясность волнует. Что они знают о нас такого, чего мы сами не знаем? А? Как там точно написано?
Черкашин стал заводиться. Он делал привычное дело и переводил точно. Мало ли какой шифр у духов! Он не обязан отвечать за это. Взглянул на листок с некоторым раздражением:
— Так и написано: «ух хан». «Ух» на пушту — верблюд. Что такое хан — зайцы знают.
Бурлак весело засмеялся.
— Ты что? — спросил Черкашин.
— Насмешил, а теперь «ты что». «Ух хан» — это капитан Уханов. Первая рота.
Теперь засмеялся и Черкашин.
— Действительно, иного толкования нет.
— Давай китайца, — сказал Бурлак. — Не может такого быть.
— Ты меня, майор, все-таки за мальчика не держи, — обиделся Черкашин. — Вот гляди. Черным по белому, справа налево — ч и н а й. Китаец. Слово известное. Других значений нет. А что оно здесь означает — извини, знать не знаю.
— Не торопись, — предложил Бурлак. — Нам ясно: донесение не шифрованное. А дешевый клер мы разберем. И китайца вычислим.
— Постой, постой. Кто у вас на Торатанги пошел?
— Вторая рота. Капитан Ванин.
Черкашин задумался и вдруг хлопнул ладонью по бумажке:
— Он же и есть китаец! Ван Ин!
— Ну, дают духи! Забавники! А что значит «дан»?
— Знаток. Должно быть, псевдоним агента. Теперь все ясно?
— Все. А в целом агентура у них хреновая. Во-первых, мы свои намерения, как ты знаешь, им сами обозначили со всей четкостью. И не зря, выходит. Думаю, теперь они Дарбар оставят в покое. Во-вторых, главного они все же не знают. Как на пушту «майор»?
— Джегрен.
— Так вот, дорогой. Я уже несколько дней джегрен, а они меня турэном именуют. За такое незнание взыскивать следует. Но это не к спеху. Взыщем. А пока вот в чем помоги, капитан. Ясно, что мы раскрыты. Хочу знать, что могут духи извлечь из такой информации. Что бы ты лично решил, получив такие сведения?
— Я? — Черкашин на какое-то время задумался. — Я приказал бы прикрыть все трое ворот. Иначе нельзя: идет сипасалар!
Последние слова он произнес не без заметной доли подначки. Бурлак будто ничего и не заметил.
— Хорошо, решение мудрое. Его мы и добивались. Значит, атака на Дарбар откладывается. А дальше? Как удержишь ворота? На каждом участке расставишь равные силы или…
— Вопроса нет. Сильнее всего должен быть центр.
— Почему так считаешь?
— Мне известно — по центру идет сам сипасалар Бур. Здесь главный удар.
— Так ставишь вопрос? Тогда скажи, зачем Бурлак пустил своих еще по двум направлениям сразу?
— Это не загадка. Неужели он рискнет оставить свой зад голым? Тогда ему из тех двух проходов быстро шайбу закинут.
— А что, — произнес Бурлак раздумчиво, — есть в твоих оценках сермяжная правда. Поверю.
— Куда денешься, — определил Черкашин уверенно. — Выбора у тебя нет.
— Это тоже правда. Только теперь скажи, могу я на твои выводы опираться, как на близкие к истине?
— Для этого надо знать, какой у тебя замысел на самом деле. Ты-то что решил?
— Капита-ан! — разочарованно протянул Бурлак. — Разве свои замыслы военачальники обнародуют до победы? Это же аксиома!
Черкашин понял, что допустил бестактность, и смущенно улыбнулся:
— Не пойми неправильно…
— Здесь никто ничего не понял, — сказал Бурлак. — Мы непонятливые…
Он с легким, едва уловимым чувством горечи посмотрел на Черкашина. Сейчас они расстанутся. И кто знает, свидятся ли еще когда-нибудь. В службе, которую они несут, расставаясь, люди не должны загадывать далеко. Им всегда надо быть готовыми к самому неожиданному и неприятному. Так уж ведется — военные, уходя, не всегда возвращаются…
И Бурлаку захотелось хоть как-то передать частицу своего расположения и доверия к капитану, уходившему на дело, которое он, комбат, уже не единожды побывавший в огне, не рискнул бы добровольно взвалить на свои плечи.
Черкашин думал почти о том же. Он смотрел на Бурлака и представлял, что строки душманского донесения «Бур ходит прямо через Ширгарм» ни в коей мере не рисуют тех трудностей, которые комбату предстоит преодолеть на пути до Дарбара.
Прямая пуля в грудь, внезапный взрыв мины у ног — это, конечно, ужасно, но чаще всего мгновенно. Куда труднее другое — идти вперед, идти уверенно, напористо; идти и вести за собой людей, когда ты знаешь, что где-то есть пуля, нацеленная в твою грудь, а под ногами таится мина, готовая взорваться в любой момент.
Черкашин не думал о том, что сам идет не на прогулку, что каждый его шаг будет сопряжен с опасностью. Вступая на землю рода Абдул Кадыр Хана, он оставался один на один с непредвиденным. Он начинал игру, имея в руке всего лишь единственный козырь — знание законов восточного гостеприимства. Но разве это больше, чем рядовая семерка, вытянутая наугад из колоды житейских карт? И тем не менее он делал на нее ставку.
Гостеприимство — атрибут Востока.
Гость, приходящий нежданно, — подарок аллаха, случайная радость. Заполучить такой подарок все равно что найти неожиданный клад.
В афганском языке есть специальное слово, обозначающее отношение хозяина к гостю. Если мизбани — гостеприимство, то мизбан — гостеприимец, счастливый хозяин, к которому пожаловал дорогой гость.
Гость на Востоке — персона священная. Кровный враг, оказавшийся гостем в доме семьи мстителя, может спать спокойно. По закону чести ему под крышей мизбана не должно угрожать ничто.
Конечно, это лишь идеальная схема, далекая от реальной жизни.
Чем выше место, занимаемое мизбаном на лестнице социальной иерархии, тем больше у него возможностей для нарушения законов гостеприимства.
Коронованные или венчанные владыки Востока с ласковой теплотой во взгляде были во власти поднести гостю отраву в кубке шербета.
Сиятельные беки также способны нанять убийцу, который зарежет вас в гостеприимной постели.
Как всегда, любые обязанности в этом многосложном мире, обязанности самые трудные и порой не очень приятные, честнее других выполняют люди простые, лишенные сановной знатности, а оттого честные и сердечные.
Для кочевника-пастуха добрый гость, который случайно набрел на степную кибитку, действительно нежданная радость. Свежий, начиненный всяческими новостями человек — разве это не подарок аллаха тому, кто не слышал чужого голоса уже несколько недель подряд?
Правила гостеприимства сложны и стройны. Они вроде бы одинаковы для всех, но в то же время далеки от подлинного равенства.
Бек на дорогом скакуне не сочтет за унижение остановиться и погостить в бедном стане пастуха. И тот, памятуя обычай, на ушах будет стоять, разорится начисто, но покажет вельможе, что такое мизбани по-пастушески.
Пастух, попав в город, никогда не рискнет объявить себя гостем бека. Непонятливого чудака вытурят от сиятельных дверей с таким треском, что бедняга гость долго будет потирать затылок ниже поясницы.
Тем не менее мы все верим, что законы гостеприимства на Востоке универсальны. И что больше всего потрясает — Восток сам верит в эту истину.
Черкашин, расставшись с мотострелками, отправился в гости.
Никто не присылал ему приглашения посетить стан Абдул Кадыр Хана. А он пошел.
Никто не ждал его появления, не расстилал достархана, не мыл котлов, не резал баранов, чтобы с почестями встретить гостя. А он шел.
Решиться на такое давало право восточного гостеприимства. И он шел.
Дорога ползла в гору долгим, неторопливым тягуном, который выматывал силы идущего свирепей, чем более крутые, но короткие подъемы.
На щебенке, густо усыпавшей путь, подвертывались ступни. Приходилось каждый шаг делать с большой осторожностью.
По краям дороги росли какие-то неведомые Черкашину деревья, похожие на истертые дворничьи метлы. Под ними теснились заросли колючего кустарника, пыльного и поникшего.
Отшагав в одиночестве более часа, Черкашин решил отдохнуть. Он стал уже присматривать место, чтобы присесть поудобнее, как вдруг раздался властный окрик:
— Стой!
Он остановился, не поворачиваясь назад, откуда раздался голос. Сама мысль о том, что он не видит того, кто сзади, родила мерзкое ощущение липкого страха, но Черкашин сумел сдержать себя и не оглянулся, только широко вздохнул.