У каждого свой враг. Перед каждым — своя цель. И каждый ведет собственный бой.
Сбил солдат душмана, пробился вперед — и сразу полегче его товарищам. Замешкался, отстал, дрогнул, попытался отсидеться за камушком — и тяжелее стало всем остальным.
Бой роты складывается из десятков личных бросков и ударов солдат. Они почти все на виду у ротного. Он способен подбодрить отставших, поддержать ушедших вперед.
Бой, который ведет батальон, уже не подвластен взору комбата. Не видел его и Бурлак.
Где-то далеко на востоке шла через ущелье и кручи Шинкутала рота Уханова. Засел в минных тюлях с ротой капитан Щурков. Завязли в малых стычках взводы роты Ванина. И вот еще одна новость, сообщенная сверху, — духи оставили Торатанги на попечение аллаха, предпочтя бою быстрый отход.
Планы, продуманные, пережитые в ночном бдении, трещали, ломались, требовали немедленной переделки.
В бестолковщине обстановки был свой, скрытый смысл, и Бурлак его вышелушивал из мелких фактов, как орех из скорлупы.
— Ванин! — крикнул комбат. — Ко мне!
Ротный подбежал, понимая, что произошло что-то неожиданное.
— Слушаю, товарищ майор!
— Разведка идет?
— Так точно. Сняли пулеметную точку. Дальше — чисто.
— Отзывай разведку! — приказал Бурлак. — Духи ушли из ущелья. Из Дарбарской крепости гарнизон выделил ударный батальон добровольцев. Они ударили на Уханлах. Духи снялись и отходят к Ширгарму. Сейчас будут вертушки. Перебрасываем личный состав в зону Дарбара по воздуху. Броню гони на Жердахт. Пусть соединится с колонной. Оттуда прямиком — на Дарбар.
— Понял, товарищ майор!
— Ну-ну, китаец, — сказал Бурлак негромко.
— Что? — спросил капитан, явно не поняв.
— Так, ничего, — усмехаясь, ответил комбат. — После операции расскажу, товарищ Ван Ин. Обязательно.
С севера, словно большие сверкающие стрекозы, к расположению роты шли вертолеты.
Главное направление
ДОЛИНА ШИРГАРМ
В котловине Жердахт торная дорога делилась. Одна, проходимая для машин, шла на Дарбар через Ширгарм, другая, удобная только для людей и вьючных лошадей, вела туда же через узкую щель Торатанги над бурной горной рекой.
Простившись с Черкашиным, майор Бурлак поставил задачу капитану Щуркову:
— Идешь на Ширгарм. В ущелье глубоко не втягивайся. Обозначь свое прибытие и стой.
— А если там небольшая застава? Может, стоит ее сбить сразу?
— Повторяю: подойдешь и стой. Пусть они думают, что ты ждешь подхода подкрепления, что ты неуверен. Короче, пусть думают, что хотят, но ты — ни с места. Начнут провоцировать, вызывать на действия — отвечай огнем, а движения не начинай. Нам нужно, чтобы ты их сковал. В Ширгарме у них главные силы. Только через эту долину мы можем провести караван. А драться с духами в лобовую — значит пустить себе кровь. Все пойдет иначе, когда мы пробьем проходы через Шинкутал и Торатанги. Тогда силами двух рот ударим по капитану Кадыру с тыла. Сожмем с двух сторон и смелем.
— Понял, — сказал Щурков. — Замысел ясный.
— Повтори.
— В долину не втягиваюсь. Обозначаю присутствие и жду команды. На провокации не поддаюсь. Буду стоять, и все.
— Точно. — Бурлак протянул комбату руку: — Бывай, Игорь.
Они, будто решив бороться, обнялись.
— Ты — прямо, — уточнил на прощание комбат. — Я — вдогонку за Ваниным. Пойду с ним через Торатанги.
— Есть! — ответил Щурков. — Мы пошли, комбат.
Он легко вскочил на броню, поднял правую руку вверх и резко опустил ее на уровень плеча, указав на дорогу.
Взревев, стальная вереница машин понеслась вперед.
От Жердахта до горизонта, насколько хватал глаз, тянулась красная, будто посыпанная толченым кирпичом, равнина. С востока ее замыкала унылая череда холмов, таких же ржаво-бурых, безжизненных, неприветливых.
На западе параллельно дороге, извиваясь, тянулось сухое русло некогда протекавшей здесь реки. Куда делась вода, в какие века она исчезла, знали только легенды. Но кто их помнит, эти легенды? Куда ни глянь — полное безлюдье.
Машины, едва выкатившись на коричневую дорогу, вздыбили клубы красной пыли, и ветер потянул ее над каменистой пустыней, будто разматывал легкую, колеблющуюся занавеску.
— «Чибис», — обращаясь к капитану Щуркову, передал по рации командир взвода старший лейтенант Мирошкин, — я, пожалуй, отойду вправо. Не нравится мне это русло.
— А мне холмы не нравятся, — ответил Щурков. — Но ты прав. Русло похуже. Давай прикрывай справа.
Три бэтээра, свернув с дороги, понеслись по целине. Пройдя вдоль сухого русла километра два, они опять вернулись к колонне. Опасностью справа русло не угрожало. Оно отвернуло на запад и ушло к горам.
Прошли еще километра два. С машины, шедшей в головном дозоре, сообщили коротко:
— «Чибис», на холме дом и сад. На карте они не обозначены.
— А что здесь вообще обозначено, на карте-то?! — вспылил Щурков и приказал: — Проверьте, но осторожно.
Дом оказался пустым, полуразрушенным. Везде следы разгрома и огня: когда-то здесь явно похозяйничали душманы.
С высоты холма открывался широкий обзор. Внизу, среди квадратов возделанных полей, лежал хорошо видимый кишлак. Он выглядел скопищем унылых плоских крыш, перемежавшихся пыльными пустырями. Глухие глинобитные стены превращали улицы в мрачные, полутемные проходы. В небо упирался убогий, как фабричная труба, минарет. Ленивое солнце освещало покрытый трещинами, похожий на луковицу купол старой мечети.
Откуда-то с дальней окраины доносились выстрелы. Упруго секли воздух автоматы. Гукал тяжелый пулемет. Искристые просверки трасс, промелькнув, гасли в небе.
— Самооборона, — сказал Щурков, прислушавшись. — Дерутся.
— Похоже, — поддержал старший лейтенант Мирошкин. — Что прикажете?
— Взвод Лупола и взвод танков, — отдал распоряжение командир роты, — обходят справа по целине. Выйти на южную окраину. Все остальные прочесывают кишлак.
Они подскочили к населенному пункту и развернулись в цепь.
Черный, удивительно вонючий дым полз по улице, почти не поднимаясь вверх. Солдаты бежали, утопая в его клубах по пояс. Вся эта картина казалась со стороны фантастическим представлением.
— Поглядывай! — крикнул Щурков сержанту Алексееву, бежавшему на полшага впереди. — И не зарывайся!
Впереди раздражающе часто стучал автоматчик. Где-то рядом, за дувалом, а может, в ближайшем переулке, работал крупнокалиберный пулемет.
— Митя! Гранату вперед себя! Только за гранатой! — предостерег Щурков сержанта Кудашкина.
Тот, не отвечая, рванулся к дувалу и, прижимаясь к нему спиной, боком двинулся в клубах дыма к переулку. Метрах в трех от угла лег на землю и пополз. Горло драл вонючий запах незнакомой взрывчатки. Из переулка тянуло горелым кизяком.
Осторожно, не поднимая головы, Кудашкин утюжил животом мелкую, как пудра, пыль дороги и метр за метром продвигался к цели.
У самого угла поглядел, приподняв голову, и в двух саженях от себя увидел пулемет на треноге. Два духа, тощий дикомордый верзила и парнишка, совсем зеленый, безусый, разворачивали его стволом в сторону поля.
Выдернув зубами чеку, Кудашкин размашистым движением баскетболиста, который пальцами чувствует дистанцию до кольца, метнул гранату точно под треногу. Взрыв прозвучал негромко, будто что-то хлопнуло. Пулемет, опрокинутый ударом, раскорячил ноги. Душманы, словно осенние листья, поддетые порывом ветра, разлетелись в стороны.
Кудашкин хотел было подняться, как справа от него раздалось несколько глухих щелчков: пух-пух-пух… Он скосил глаза и увидел вздыбившуюся легкими смерчами дорожную пыль. Невидимый ему дух пристреливался. «Вот гад», — подумал солдат и вжался в землю. В нос ударил запах сухого навоза и горелой травы.
Сзади надсадно ахнул гранатомет. Над Кудашкиным, ввинчиваясь со звоном в тугой воздух, пронеслась граната. Пыльный султан взвился над крышей хибары, стоявшей неподалеку за обшелушенным дувалом.
— Копец им! — раздался сзади ободряющий крик рядового Ивана Повидло. Его голос Кудашкин узнал бы из тысячи. — Двигай, Митя! Я его снял!
Кудашкин поднялся и побежал к месту, где недавно стоял пулемет. Его догнал Повидло. Он тяжело топал, будто тащил на себе большой груз. Но бежать таким образом мог долго, хоть пять километров.
— Кто — пулеметчиков? Ты? — спросил Повидло.
— Пришлось, — стараясь унять сбившееся дыхание, ответил Кудашкин. Он взглянул на молодого безусого паренька, недвижимо лежавшего на спине, и отвернулся. Спросил у Повидло: — Куда нам дальше?
В это время от небольшого дома, стоявшего на краю поросшего бурьяном пустыря, дробно ударил автомат.
— Туда! — махнул рукой в сторону выстрелов Повидло. — Я первый, ты прикрывай!
Боком, вжимаясь спиной в остатки стены сгоревшего дома, солдат шаг за шагом приближался к пустырю. У распахнутого оконного проема задержался. Молча наблюдал за кем-то, потом вскинул автомат и выпустил очередь.
Выстрелил и опять заглянул в проем. Повернулся к Кудашкину:
— Все, Митя, он спекся! Вперед!
Для ясности Повидло опять взмахнул рукой, обозначая направление движения, и выскочил на пустырь.
Пробежал метров десять, и тут из дома напротив раздался выстрел. Пуля прошла так близко, что Повидло ощутил ее сверлящий посвист даже не ухом, а всей щекой.
Он упал на твердую землю, — как на ней только трава растет? — быстро отодвинулся вправо. Осторожно поднял глаза и увидел врага в упор. Душман устроился у выбитого окна и держал его под прицелом.
Повидло лежал, чувствуя себя так, будто его голым выкинули на снег. Он видел, как медленно перемещался черный зрачок пустого дула, угадывая направление, куда должна была попасть пуля. Видел злые глаза душмана, его плотно сжатые губы, чуб, грязной прядью свисавший из-под сбитой набок шапочки.
Повидло с удивительной ясностью понимал: если он быстро оттолкнется и перекатом уйдет на новое место, душман может промахнуться. А может и нет. Как ни старайся быть быстрым и ловким — пуля все равно быстрее тебя.
Он не стал закрывать глаза. Он готов был умереть не прячась. Только страха унять все равно не мог. Зубы начали противно постукивать. Повидло стиснул челюсти, а они всё стучали. И удержать эту противную зябкую дрожь не было никаких сил.
Он видел, как смертельный зрак нацелился ему в грудь, и понял — теперь уже все! Сколько может везти в таком деле? Раз? Два? Но не все пять, как везло ему до сих пор.
Выстрела Повидло не слышал. Только видел, как дернулась вдруг голова душмана. Короткоствольный карабин выпал наружу. Звякнул о камни металл.
Это Кудашкин сумел опередить противника.
Еще не придя в себя полностью от пережитого, Повидло оттолкнулся от земли, рывком перемахнул отделявшее его от стены расстояние. Взмахнул рукой. Граната влетела в окно, ахнула внутри дома.
Не ожидая, солдат подпрыгнул, ухватился за подоконник, перебросил тело внутрь помещения.
В доме, наполненном горькой синевой дыма, валялся убитый душман. Мельком глянув на него, Повидло бросился дальше.
На бегу со всего маха, ударом мастера-футболиста, пнул левой ногой дверь. Та легко отлетела в сторону, открыв сумрачный провал другой комнаты. Он полоснул очередью и помчался дальше. Сверху на него сыпалась труха, растревоженная взрывом гранаты.
Еще одна комната, как ему показалось, была пустой. Сквозь тряпицу, прикрывавшую окно, в нее врывался узкой полоской пучок света. Он падал на пол, усыпанный битыми глиняными черепками.
Повидло подскочил к окну и сдернул с гвоздей обрывок старого одеяла. Стало светло. Оглядевшись, он увидел в дальнем углу сбившихся в кучу ребятишек. Они сидели как стая серых куропаток — кекликов. Шесть маленьких человечков в водовороте боя.
Дом горел. Где-то за стеной сухо трещало пламя. Дым, едкий, колючий, быстро стелясь по полу, заполнял комнату.
Дети с глазами, полными слез, сидели молча. Не плакали, не кричали. Только жались друг к другу.
Повидло удивился, почему дети молчат. Почему, увидев его, никто не вскрикнул ни от радости, ни от страха. Лишь сдвигались потеснее, словно старались забиться в самый угол. Так и сидели, закостенев от ужаса, который светился в широко открытых, покрасневших от дыма глазах.
Подпрыгнув, Повидло долбанул ногой в середину маленького оконного переплета. Стекло с тупым звоном плеснулось наружу.
Свежий воздух ворвался в комнату. И сразу буйное пламя полыхнуло за спиной солдата, забушевало с жадным хрипом.
Языка огня лизнули двери, бросились в комнату.
Повидло взглянул во двор и увидел Кудашкина, который стоял у проема ворот с автоматом на изготовку.
— Митя! — крикнул Повидло. — Приймай ребят!
Он подхватил на руки замершую от страха девочку лет десяти. Подхватил и ужаснулся, почти не почувствовав в щуплом тельце никакого веса. Тогда он поднял еще и мальчишку, такого же испуганного и невесомого. Метнулся к окну и выбросил ношу на руки Кудашкину.
Снова рванулся к тесной кучке ребят. Но те, едва поняв, что их спасают, что этот шурави — рыжий от пыли, черный от копоти, с блестящими глазами — только с виду такой страшный, уже сами подбежали к окну.
Только когда все дети были выкинуты из дома на руки Кудашкину, Повидло, подгоняемый огнем, выпрыгнул в окно и сам.
Во дворе уже был капитан Щурков.
— Откуда дети? — спросил он.
— Из пожара, — ответил Кудашкин. — Повидло выволок.
— Молодцы! — похвалил Щурков и осекся.
Он внезапно осознал страшную истину. И содрогнулся. Плач — это сигнал тревоги, который малыши подают взрослым. Дитя не плачет — мать не разумеет. Но если дитя плачет, а взрослые не хотят разуметь, вникать в его беды, ребенок постепенно перестает искать спасение в крике.
Кишлачные дети знают — в этом мире плачем никого не проймешь, не заденешь. Больше того, молчаливого взрослые могут не заметить, пройдут мимо. Попробуй пискни, заплачь — чего доброго, получишь лишнюю оплеуху или пинок.
И дети молчали.
Щурков взял за плечи и подвинул к себе худенького мальца. Тот едва дотягивался ему до колен. Черноголовый, волосы ежиком, личико с кулачок. Глаза большие, полные недетской серьезности и печали.
Щурков положил ладонь ему на голову, ощутив колкую твердость стрижки.
Не ожидавший прикосновения, мальчонка сперва испуганно отшатнулся от капитана, потом вдруг припал к его ноге всем телом, прижался, обхватил ее руками. И тут Щурков увидел, что у мальца на левой руке нет кисти, а на правой — двух пальчиков.
На память невольно пришли слова песни: «Дитя не может быть красивым, — оно прекрасно…»
Капитан смотрел на мальчика, и ощущение близости слез подкатилось к горлу, защемило у переносицы.
Щурков посмотрел на других ребятишек, и жалость его вспыхнула тяжким гневом. Как можно назвать людей, которые довели детей до такого ужаса? Да и можно ли вообще назвать их людьми?
Широко открытые, блестящие лихорадочно глаза. Не испуганные, не любопытные, но все в чем-то одинаковые. Щурков понял — голод, невидимый, но всевластный, сделал взгляды этих ребят одинаковыми, это он отметил их невыразимой печатью страдания.
Дрогнуло сердце. Щурков ощутимо представил своего Вадьку, вдруг вот так оголодавшего, потерявшего вору в доброту и надежность мира, в справедливость людей.
Он судорожно сунул руку в карман, но не нащупал там ничего, кроме табачной крошки. Полез в полевую сумку и там не нашел ничего подходящего. Крикнул громко, почти отчаянно:
— Повидло!
— Шо? — гукнуло в ответ.
— Не «шо», а «я». Понял?
— Так точно.
— Повидло!
— Шо я? — ответил неунывающий голос.
Продолжать воспитание было бесполезно, да и не это было сейчас важно.
— Хлиб е? — спросил Щурков. — Да что там у тебя есть? Сахар? Сухари?
Солдат сразу все понял, и лицо его вмиг озарилось радостью.
— Е! Е! — воскликнул он. — Зараз будэ! Володя, давай!
Из-за бэтээра, стоявшего у дувала, выскочил ефрейтор Толпегин. Он тащил злополучный мешок, который Щурков уже дважды приказывал убрать с его глаз. Мешок все время казался ему лишним, ненужным в машине, только мешался под ногами. Не интересуясь, что в нем, Щурков тогда предупредил их: «Дождетесь, выкину!»