Расправив бабочку, я позвал своих спутников.
— Ох, и баская же! — воскликнул, взглянув на нее, уроженец Урала — Крупин.
— Аккуратненькая! — заметил повар Лаптев.
Я объяснил им, что должен увезти бабочку домой, но не знаю, как это сделать.
— Завтра мы уходим в тайгу, — говорил я. — Чтобы эту синюю красавицу высушить, надо ее держать на расправилке дней четырнадцать-двадцать. Как быть? Нести ее так невозможно…
— А сюда мы еще вернемся? — спросил Лаптев.
— Если вернемся, то не раньше осени, — ответил я.
— Я так думаю, — продолжал Лаптев, — надо положить ее аккуратненько в фанерный ящик — есть у меня такой из-под вермишели, — а потом зарыть на лето в землю. Пусть нас дожидается.
— Она отсыреет в земле и пропадет, — возразил я.
— У нас на Урале, — сказал Крупин, — коли что надо сохранить, то вешают на дерево, лабаз ставят…
— Вот это правильно! — поддержал его Ковалев. — Но только надо не вешать ящик на дерево, а положить в дупло.
На том и порешили.
Скоро послышались удары топора, — это Крупин строил в дуплистом дубе убежище для «синей птицы». А я устраивал бабочку в ящике, принесенном поваром.
— Аккуратненько, аккуратненько! — бормотал он, помогая мне.
Ящик закрыли, залепили щели стеарином, чтобы ни один муравей не пролез, и осторожно опустили в дупло, замаскировав отверстие корою и мхом.
Через три месяца, холодной сухой осенью, я окончил съемку в сорока километрах от Сельгона. Обстоятельства не позволяли мне побывать у заветного дуба, но это не значило, что я решил отказаться от маакова махаона.
Остались считанные дни до отъезда домой. Когда я сказал начальнику, приехавшему на приемку работы, что мне нужно сходить на Сельгон, и объяснил причину, он расхохотался:
— Да что вы, ребенок, что ли? — возмущался он. — Как, из-за какой-то бабочки ломать ноги? Нет, нет, я вас не отпущу. Вы мне нужны. Будем проверять журналы.
— Но ведь эта бабочка — эндемик…[8] — пробовал я возражать.
— Какой там эндемик? Чепуха! — отрезал он.
Что будешь делать? Я не на шутку расстроился.
— Иван Петрович, — сказал я, — а если я попрошу пойти на Сельгон рабочих, — вы будете возражать?
— Не буду, потому что знаю, рабочие (вы уж меня извините) умнее вас и не пойдут. Это же бессмыслица!
— Ковалев! Крупин! — позвал я.
Ковалев и Крупин вошли в палатку.
— Вот в чем дело, товарищи, — начал я. — Мне предстоит срочная работа, поэтому я не могу пойти за бабочкой на Сельгон..
Начальник сердито крякнул. Я продолжал:
— То, что я вам говорю, не приказание, а просьба. Не сходите ли вы за нашей «синей птицей»?… Заодно поохотитесь.
Крупин только кивнул головой, а Ковалев ответил кратко:
— Что ж, с радостью! — и вышел вместе с товарищем.
— Имейте в виду, — сурово сказал начальник, — что если с ними случится что, то вам придется отвечать.
Рано утром провожал я своих товарищей.
Условились, что вернуться они должны на третий день к вечеру.
— Вы несите ящик-то аккуратненько! — напутствовал их повар.
Вернулись они на четвертый день, когда я уже начал сильно беспокоиться.
— Пришлось нести ящичек в руках, а это мешало шагать, — объяснил Ковалев.
Я крепко-крепко пожал им руки.
В тот же день уезжал начальник. Уже прощаясь, он неожиданно сказал:
— Да покажите же мне вашу драгоценность!
Я открыл крышку ящика.
— Да. — протянул он, — большая, но ничего особенного не нахожу. У нас, под Кировом, по-моему, таких много летает. Есть даже лучше…
«Они не видят и не слышат,
Живут все в мире, как впотьмах…» —
Прошло с тех пор много лет. В Зоологическом музее хранится чудесный махаон.
Он чуть поблек от времени, но не потускнело во мне чувство благодарности к моим славным спутникам в странствиях по Дальнему Востоку.
М. Сазонов
Мечта
Легла роса. Завечерело.
Неподалёку от копра
Сидит шахтер под вишней белой.
Пред ним толпится детвора.
Бойки мальчишки.
Не уймешь их,
Щебечут, как весной стрижи:
— Ну что ж молчишь ты, дядя Леша?
Ты обещал нам, — расскажи.
Шахтер вздохнул:
— Придется, вижу…
Нигде прохода нет от вас. —
Он улыбнулся, сел поближе,
Про уголек повел рассказ.
И видят образ исполина,
Рожденный в глубине земли,
Чьей силою сильны машины,
Чья сила движет корабли,
Она железо заставляет
В плавильной клокотать печи.
И свет над Родиной сияет
Полдневным солнышком в ночи.
И долго слушают ребята,
Не шевелятся, ни гу-гу…
А ночь пришла.
Туман крылатый
Гусиной стаей на лугу.
— Кончать, ребятушки, придется, —
Сказал шахтер, — ко сну пора. —
И неохотно разбредется
Мечтательная детвора.
Когда уснут в гнездовьях птицы,
Уронит небо звезды в Дон,
Чуть слышно в хату постучится
И подойдет к ребятам сон.
Он скажет им:
— Я ваш ровесник,
Айда, друзья, со мной в забой.
Заворожит гудковой песней
И уведет их за собой.
Заглянет утром солнце в хату,
Чтоб в школу разбудить ребят,
И убедится, что ребята
Со сном расстаться не хотят.
Серьезный вид, бормочут что-то…
Светилу будет невдомек,
Что у ребят кипит работа, —
Во сне рубают уголек.
М. Колосов
Лыско
Целую ночь я не мог уснуть.
Шутка ли, рано утром на машине поеду с отцом в самый дальний колхоз и пробуду там недели две, а то и больше!
Я так размечтался о поездке, что сон совсем не брал. А когда перевалило за полночь, начала болеть голова. Чтобы уснуть, я старался ни о чем не думать. Но и это не помогло. Разные мысли лезли в голову.
Я лег на левый бок, потом на правый, перевернулся на спину — еще хуже. И только когда положил подушку нагревшейся стороной вниз, стал забываться и, кажется, уснул. Это был очень чуткий и короткий сон.
Я услышал, как папа сбросил с себя одеяло; и не успел он еще коснуться ногами пола, я вскочил с постели и подбежал к нему:
— Уже поедем, да?
Отец удивленно взглянул на меня:
— Ложись спать, еще рано. Какой беспокойный человек!.. — Он покачал головой: — Всю ночь дежуришь?
— Нет. Уже выспался, — сказал я как можно бодрее, хотя в висках стучало и даже тошнило оттого, что я почти совсем не спал.
Когда мы вышли на улицу, рассвет еще только-только начинался.
Тишина стояла такая, какой я никогда не слышал: ни звука, ни шороха. Даже широкие листья на тополе, которые и в безветренную погоду шелестели, сейчас были совсем неподвижны. Звезды мерцали в высоком небе и, казалось, одна за другой гасли: с востока, где небо было матово-светлым, медленно наступал день.
Поеживаясь от предутренней прохлады, я рысцой бежал за отцом к гаражу. Там мы встретили шофера, который ходил вокруг машины и бил каблуками по упругим резиновым шинам — проверял, не спустила ли какая из них за ночь воздух.
Поздоровавшись с отцом, он кивнул на меня:
— Провожает?
— Нет, со мной. Солома есть в кузове?
— Есть! — весело сказал шофер. — Поедем, что ли? — и, не дожидаясь ответа, побежал в сторожку. Оттуда он вернулся с какой-то девушкой: — У меня тут есть пассажирка, — тоже в «Коммунар» едет, студентка, на каникулы к родителям…
— Что ж так поздно? — спросил папа.
— Я была на практике, — быстро ответила студентка и, словно боясь, что она нас стеснит, сказала: — садитесь с мальчиком в кабину…
Папа не дал ей договорить:
— О нет! Такого не будет: мы мужчины сознательные, — папа засмеялся. — Залезай, Сергей! — он подтолкнул меня к машине и помог забраться в кузов.
Свежая ржаная солома была душистой и жесткой. Я обмял ее ногами и сел рядом с отцом.
Качнувшись на ухабе, машина выехала со двора на дорогу и помчалась по степи.
Меня стало клонить ко сну. Я положил голову папе на колени, он прикрыл меня своим пиджаком, и я уснул.
* * *
Первое, что я увидел проснувшись, было восходящее солнце. Оно выползало из-за земли и вскоре, оторвавшись от нее, повисло в воздухе. Теплые лучи пригревали, и мне хотелось спать, спать…
— Ну, проснись же, сынок, — осторожно теребил папа, — уже приехали.
Я с трудом встал на ноги и спустился на землю.
— Не выспался? — спросил папа и, набросив мне на плечи свой пиджак, сказал: — Пойди за скирду, поспи.
— Да ну что вы! — запротестовала студентка. — Такое утро, а вы парня спать укладываете! Возьмите свой пиджак, — звонким голосом распорядилась она и сняла с меня папину одежду. — Сережа, за мной, догоняй!
Девушка побежала по притоптанному жнивью, я нехотя последовал за ней. Она то и дело, оглядываясь, поторапливала меня. Две длинные косы, которые лежали у нее вокруг головы, упали на спину. Иногда они подскакивали так высоко, что перекидывались через плечо на грудь. Девушка рукой отбрасывала их опять назад и кричала мне:
— Давай, Сережа, давай!
Возле бочки с водой она остановилась:
— На месте! Раз, два, три! Ре-же!
— Теперь умойся. Я открою бочку, а ты умывайся. Мы немножко: здесь вода на вес золота.
Когда мы вернулись к машине, я чувствовал себя совсем бодрым.
— Ну, как, проснулся? — встретил меня шофер. — Э, брат, Настя хоть кого разбудит, с нею не шути! — он повернулся к папе, пояснил: — Моя племянница!
— Вы на физкультурника учитесь? — поинтересовался папа.
— Нет, — засмеялась Настя и, ухватившись за борт, легко вскочила на колесо машины. Она взяла небольшой чемоданчик и, спрыгнув на землю, договорила: — На горного инженера. Ну, до свиданья! Спасибо, что довезли.
— Молотить приходите.
— Приду обязательно! — девушка помахала рукой и скрылась за скирдами.
* * *
На току было шумно. Молотилка стучала ситами, шуршала многочисленными ремнями, завывала от напряжения.
Самым интересным для меня была откатка соломы. Здесь, кстати, я нашел себе товарища — Ваню. Когда я увидел его впервые, меня поразил его нос: спекшаяся на солнце кожа кучерявилась и слезала с него, обнажая нежную красную кожицу.
— Больно? — спросил я у него.
— Чего больно? — не понял он.
— Нос обгорел, — больно?
Ваня посмотрел на меня и недоуменно хмыкнул. Мне стали неловко. Вообще он ко мне сначала отнесся как-то недружелюбно, посматривал с презрением. Но когда я ему объяснил, что я не просто какой-нибудь наблюдатель, а приехал молотить рожь с отцом и что тракторист — это и есть мой отец, Ваня сразу изменил свое отношение.
За Ваней была закреплена лошадь, с помощью которой он оттаскивал пустую волокушу со скирды к молотилке.
Сетка, как называл Ваня волокушу, была сделана из бревен и цепей. Когда на сетке вырастала целая гора обмолоченной соломы, к ней цепляли длинный трос и подавали команду погонщице волов:
— Давай!
Погонщица поднимала жующих жвачку волов. Они тащили огромную волокушу, которая постепенно соединялась концами, сжимала солому и медленно ползла сначала по жнивью, потом взбиралась на скирду.
Тут и начиналась Ванина работа. Скирдоправы освобождали один конец волокуши. Ваня подводил лошадь и за конец короткого троса стаскивал волокушу со скирды. Возле молотилки он освобождал лошадь, и она шла на свое место. В ожидании очередной волокуши Ласка от нечего делать хрустела овсом. А маленький ее жеребенок либо тоже кормился, либо, если было очень жарко, ложился в тень. Но чаще всего он бродил по току.
Это был очень любопытный жеребенок. Он подходил к работающим и смотрел, что они делают.
Шерсть на нем была серая и блестящая. На лбу — белая полоска, похожая на восклицательный знак. Ноги длинные, тонкие, упругие. Если кто приближался к нему, он подпрыгивал, словно мяч, и уносился к матери. Жеребенок был очень красивый, он-то и привел меня к Ване. Я хотел его приласкать, но он убежал. Я погнался за ним и наткнулся на Ваню.
— Какой красивый жеребенок, — сказал я, — лысенький! Лыско, Лыско… — стал я звать жеребенка.
— Какой тебе Лыско? Его зовут Скакун.
— Нехорошее имя, Лыско лучше.
— Ничего не лучше, — отмахнулся Ваня. — Думаешь, им дают имена, как вздумается? Как бы не так!
Как дают имена лошадям, я не знал, а спросить постеснялся. Но имя Скакун мне не нравилось.
Смягчившись, Ваня придержал жеребенка и позволил мне погладить его. Я обнял Лыско за бархатную шею и прикоснулся щекой к его мордочке. Он сначала не сопротивлялся, но затем вырвался и ускакал.
Ваня засмеялся.
— Вишь, какой скакун! А сахар любит — страсть!
— Сахар?
Я побежал под навес, достал папину сумку и взял несколько кусочков сахару.
— На ладонь положи и поднеси, — учил меня Ваня.
— Лыско, Лыско, — звал я жеребенка и подходил к нему с вытянутой рукой.
Жеребенок увидел сахар, подошел и стал мягкими губами брать его. Губы его щекотали ладонь, но я не отнимал руку, терпел.
С этих пор я перестал есть сахар и всё отдавал Лыску, который уже привык ко мне и разрешал гладить по спине. С Ваней мы стали совсем друзьями. Он даже примирился с тем, что я зову жеребенка Лыско, а не Скакун.
Иногда он поручал мне оттащить волокушу, и я был очень доволен этим. Так мы и жили с ним, пока на ток не пришла Настя. А как пришло, так в тот же день во время обеденного перерыва спросила у меня:
— Ну как, Сережа, нравится работа?
— Какая? — не понял я. — Мне работы никакой не дают.
— Как не дают? Ты что ж, так без дела и болтаешься? А я-то думала, что ты на соломе! Иван Петрович, — обратилась она к заведующему током. — Что же вы человеку дела не найдете?
Иван Петрович, низенький, добродушный старик, отмахнулся:
— Отстань, выдумала! Мальчишка с отцом приехал так просто, посмотреть, в гости, можно сказать..
— А гостей надо занимать.
— Некогда мне занимать.
Но Настя не отставала:
— Что ж тут смотреть полмесяца? Он и так уж насмотрелся, теперь хочет поработать. Верно, Сережа?
Я кивнул.
— Ишь ты, работать хочет! — всплеснул руками Иван Петрович. — А куда я тебя поставлю? Зерно грузить, что ли, или в барабан подавать?