— Обязательно «в барабан!» — обиделась Настя. — Поставьте волов погонять, а тетку Дарью — к машине: хватит ей прохлаждаться там.
Предложение Насти, видно, пришлось по душе Ивану Петровичу, но он продолжал ворчать:
— Что ж это за дело? Загоним мальчишку к черту на кулички и пусть сидит один? Разве Ивана поставить на волов?…
Ваня стоял всё время возле меня и радовался вместе со мной, что наконец-то дадут и мне работу. Но, когда услышал, что его хотят поставить на волов, вдруг насупился и, взмахнув плетью, пробурчал:
— Как бы не так! Я всё равно Ласку не отдам, — и он направился к лошади. Но, сделав несколько шагов, остановился, прислушиваясь, чем кончится разговор.
— Видала, попробуй тут помири их…
— Ладно, я пойду на волов, — сказал я.
Иван Петрович посмотрел на меня и спросил:
— А с волами-то обращаться умеешь?
— Умею, — сказал я не задумываясь.
— Умеет! — засмеялся старик. — Да ты их, наверное, тут впервые увидел! Ну, народ пошел! — Смеясь он подозвал Ваню. — Иди покличь Дарью, да поскорей.
Ваня опрометью бросился на поиски погонщицы волов.
* * *
Так я стал работать.
Пока наполнялась волокуша, мы с Ваней были вместе, а потом разбегались в разные стороны: он — к Ласке, а я — к своим мирным огромным волам, которые охотно мне подчинялись. Не будь на току Ласки с ее жеребенком, я, пожалуй, всё внимание уделял бы волам. Но мне очень хотелось работать с Лаской, в душе я завидовал Ване. Да и как не завидовать! В обеденный перерыв гоним скот на водопой к речке, — Ваня сидит на своей Ласке, как настоящий кавалерист, а я с предлинной хворостиной медленно тащусь вслед за волами и покрикиваю: «Гей! Цоб!..» Совсем неинтересно. А больше всего меня притягивал Лыско. Уж очень хороший был жеребенок! Я так много с ним возился, что он привык ко мне и бегал за мной больше, чем за своей матерью. Только одна беда — мал он был, нельзя еще было садиться на него. А покататься верхом на лошади мне хотелось давно. Правда, Ваня раза два разрешал проехать на Ласке, но этим только еще сильнее разжег мое желание.
Молотьба приближалась к концу, — оставалось совсем немного: если поднажать, — за день можно кончить. Все так и решили — пораньше начать и к вечеру закончить.
Рано утром на ток приехал бригадир и оставался здесь целый день, — он тоже хотел, чтобы его бригада закончила сегодня молотьбу. Но тут случилось несчастье: лопнул один из ремней молотилки. Сшили, час поработали — опять лопнул, да так, что если сшить, то он будет короток.
— Эх, несчастье какое! — нервничал бригадир. — И запасного нет? — с укоризной спрашивал он у машиниста молотилки.
— Был, — оправдывался тот. — Да ведь лопается-то не впервые..
— Вот беда!.. Ну-ка, герой, — бригадир тронул меня за плечо. — Садись на моего коня и скачи в правление. Найди там кладовщика и скажи. Я сейчас напишу. — Он расстегнул полевую сумку, достал бумагу, карандаш и тут же у себя на колене быстро настрочил записку. — На, передашь ему, и без ремня не возвращайся. Да побыстрее.
Я не помнил себя от радости. Такое ответственное поручение да еще верхом на лошади!
Он помог мне залезть на лошадь, хлопнул ее ладонью, и я помчался.
— Смотри не свались! — услышал я голос отца.
Бригадирова лошадь, привыкшая носить на себе взрослого всадника, вскоре почувствовала мою неопытность и перешла на медленный шаг.
Я бил ее голыми пятками по бокам, но она в ответ только отмахивалась головой да хлестала себя длинным хвостом, отгоняя слепней.
Я оглянулся, чтобы посмотреть, далеко ли отъехал и не наблюдают ли за моей беспомощностью с тока, и увидел, что вслед за мной увязался Лыско. Он шел, махая головой и отбиваясь от мух хвостиком.
— Лыско, а ты куда? — крикнул я ему.
Жеребенок услышал мой голос, повеселел и пошел рядом, чуть ли не касаясь моей ноги.
А лошадь всё шла ленивым шагом и не думала спешить. Я сердился, дергал за повод, но ничего не помогало. Потрусив рысцой несколько метров, она переходила на шаг. Наконец я подъехал к дереву, сломал ветку и хлестнул ею лошадь. Она заторопилась.
Ездить верхом я не умел и поэтому подпрыгивал на ее спине, больно ударяясь о крепкий лошадиный хребет. Проехав полпути, я почувствовал нестерпимую боль, хоть слезай и иди пешком. Но ведь меня ждут на току… Я напрягал всё свое терпение и гнал, гнал лошадь, несмотря ни на что. Лошадь временами переходила на галоп, и мне становилось легче: я не ударялся о спину, а как бы вместе с лошадью то взлетал вверх, то плавно опускался. Но галопом ехать страшно, — можно упасть под лошадь. Я сдерживал ее, и опять начиналась мучительная тряска.
С трудом добрался я до правления колхоза. Не слезая с лошади, спросил через открытое окно, где кладовщик, и в двух словах объяснил, зачем он мне нужен. Девушка-счетовод быстро разыскала кладовщика. Я получил от него толстый, пахнущий новой резиной ремень, повесил его накрест через плечо, чтобы высвободить обе руки, и поехал обратно.
Я был очень доволен. Через полчаса молотилка снова начнет работать, и хлеб будет убран!
Я весело понукал лошадь, хотя боль от неумелой верховой езды не прекращалась. Вот уже показалась верхушка скирды соломы, а у меня силы совсем иссякли, и я вынужден был спешиться. Я решил взять повод в руки и бежать. Но не тут-то было. Оказалось, что я не мог и идти: ноги отекли и никак не слушались. А ведь меня ждали, на меня надеялись… Бригадир назвал «героем», а я вот. Часа два, наверное, буду так плестись, и людям из-за меня придется еще и завтра молотить. Обидно, хотелось заплакать, но я крепился.
Попробовал вновь залезть на лошадь и не смог. Слезы сами собой брызнули из глаз, и я уткнулся лицом в горячий бок лошади. Но, быстро взяв себя в руки, я решил идти. Когда я взглянул на дорогу, то увидел, что Лыско уже далеко впереди. Он заметил вдали ток, вспомнил, наверное, о матери, навострил уши и побежал. «На ток направился», — подумал я и что было мочи закричал:
— Лыско! Лыско!
Жеребенок остановился, оглянулся.
— Лыско, Лыско, родной, иди сюда, сахару дам. На сахару! — кричал я, вытягивая вперед руку.
Он поглядывал то на меня, то на ток и никак не мог решить, что ему делать.
— Лыско, хороший мой, иди сюда!
Какие только ласковые слова не говорил я ему! Наконец он нехотя вернулся. Я снял с себя ремень, обмотал им дважды туловище жеребенка, связал концы веревочкой и сказал, словно он мог понять меня:
— Ну, дружок, выручи, отвези на ток ремень.
Лыско поворачивал голову и недоуменно косил глазом на ремень. Он попробовал ногой снять его, но не достал.
— Беги, Лыско! — гнал я его, но он не понимал и старался освободиться от ремня.
Грубо прогнать от себя Лыско я не хотел, но делать было нечего, — я замахнулся хворостиной. Жеребенок отскочил в сторону и посмотрел на меня грустными глазами, словно спрашивал, чем он провинился. Мне стало жалко его, я хотел приблизиться, приласкать, но Лыско больше не доверял. Он повернулся в сторону тока и побежал. И чем дальше он удалялся, тем легче становилось у меня на душе.
Взбежав на холм и увидев весь ток, Жеребенок жалобно заржал. В ответ откуда-то издалека донесся голос его матери — Ласки.
Когда я приблизился к току, я увидел над машиной пыль: молотилка работала! Молодец Лыско!
Только теперь я заметил, что от тока кто-то идет по полю мне навстречу. Это была Настя. Она взяла из моих рук повод и, нагнувшись, спросила:
— Что случилось? Да ты никак плакал?
— Нет, — сказал я.
Признаться во всем мне было стыдно, но она догадалась и сказала:
— Ничего, не горюй, еще каким кавалеристом будешь!
Я улыбнулся.
Ваня смотрел на меня с жалостью.
— Ты некогда раньше не ездил верхом? — спросил он.
— Нет.
— А чего ж ты не сказал? Я б тебя научил. Я тоже, брат, первый раз так покатался, что неделю ходить не мог. — Он помолчал. — А ты здорово придумал с ремнем! Я б не додумался… Знаешь, сколько сеток соломы оттащил без тебя? Три.
— А кто волов погонял?
— Я сам. Сначала с волами сетку втащу, а потом прибегу, Ласку возьму и обратно ее к молотилке.
— Успевал?
— Успевал! — махнул он рукой. Потом, помолчав, он вдруг вскочил и сказал: — Знаешь что? Работай с Лаской, а я буду волов погонять.
Я кивнул головой и прошептал:
— Спасибо…
Молотьбу кончали при луне.
А утром, распрощавшись с Ваней, Настей, Иваном Петровичем, с Лыско, которому напоследок дал целую горсть сахару, я уехал домой.
По дороге стал накрапывать дождь. Но теперь он был не страшен, — хлеб убран. Пусть идет, это даже и хорошо: озимые уже были посеяны, им дождь нужен, чтобы успели к зиме хорошо прорасти и раскуститься.
Дождик усиливался.
К. Высоковский
Вдвоем
Бывают глаза
какие-то незрячие,
Тусклые, как оловянные блюдца.
А у Вари глаза
горячие-горячие:
Радуются, смеются.
Добрые, щедрые —
два фонарика,
Огоньков
и днем не потушат…
Ей не крикнете грубое:
«Варька!»,
Шепнете:
«Варюша!»
Случается,
трудно живется людям,
Случается,
люди в беду попадут —
Глаза ее скажут:
«Мы вместе будем…»
И никуда
в беде
не уйдут.
Друзья!
Вы любите слово «папа»?
Папа!
Ладони мягкие, сильные.
Обнимет Варюшу
и скажет: «Лапа
Ой-ой у тебя
какая чернильная!»
Ее только тронь,
ей только скажи —
Засветится вся,
захлопочет,
Готова чертить отцу
чертежи,
Штопать носки до ночи.
«Папа,
у Кати по физике пять!..
Ой, как она отвечала чудно!..
Завтра придет
заниматься опять,
Мне же нисколько не трудно…»
Отец бормочет что-то
невнятно:
«Так… Молодчина, детка…»
И смотрит куда-то.
Куда? Непонятно!
Там же
голая стенка!
Смотрит и думает о своем,
Не на нее он смотрит, а мимо…
«Папа,
давай тихонько споем
Что-нибудь наше,
любимое…»
Любят они
забавные песни
Мурлыкать,
плечо к плечу,
Вдвоем, в потемках —
так интересней! —
Она погромче,
а он — чуть-чуть,
Уютным, теплым
своим баском,
Таким домашним и легким…
…О ком он думает?
ну, о ком?…
Стал
каким-то чужим, далеким,
Молчит, потупясь,
руки скрестив…
Вдвоем,
а наедине!..
«Варюша,
ты уж меня прости,
Нездоровится что-то мне…»
Папироской пыхнул,
шагнул к столу,
Свет включил у стола,
И тени,
вспугнутые в углу,
Шарахнулись из угла.
А на столе — комком —
чертежи,
Калек
мятая свалка…
«Папа!..
Что-то случилось?…
Скажи!..
Мне же… тебя жалко!..»
Он сажает ее
на колени,
Гладит шершавую,
в цыпках, руку…
Кто сказал,
что два поколенья
Чужие друг другу!
«Дочка, плохо мне…
И едва ли
Тут помогут врачи:
Вчера мне
забраковали
Проект
моей электропечи…
Годы работы —
и всё это мимо!
Рухнуло, сорвалось!..»
У Вари
в горле першит от дыма,
В глазах —
пелена от слез.
Их столько,
что если бы зареветь,
За год
не наревешься досыта!
«Нельзя!..
Отец ослабеет ведь!
Дура!..
Считай до ста..»
Считает, считает,
и слез уже нет,
Слезы высохли срочно.
«Папа!
Если ты бросишь
проект, —
Всё между нами
кончено!..»
Такие сейчас
у нее глаза,
Такие в них искры
мечутся…
Товарищи!
Дружба творит чудеса:
Дочь —
за отца ответчица!
А он такой:
не бросит,
добьется!
«Ложись, Варюша:
На зорьке — подъем.
Работать будем.»
Она смеется —
Всё в порядке:
опять —
вдвоем!