— Ты не очень дома шуми… — наставлял он по дороге братишку, — и не мусори… Убирать за тобой некому.
Пек со всем соглашался, но, придя домой, прямо в галошах затопал к маминому изголовью. Сережка не стал его ругать, вздохнул, вытащил из-под шкафа полотерную щетку и, сердито сопя, стер следы. Потом он разогревал обед, мыл тарелки, делал уроки, а когда ложился спать, посмотрел в темноте на свои усталые руки и в горле у него что-то жалостливо защекотало. Мама закашлялась… Сережка насторожился, потом незаметно уснул, так и не успев пожалеть себя.
Сережка терпеливо, старательно хозяйничал. Утром убирал в комнате, поил маму и Пека чаем; Пек сидел дома, чтобы маме было веселей. После школы Сережка бегал в магазин, в булочную, но хуже всего обстояло с обедом, — брать его приходилось в столовой. Для этого соседка тетя Варя, работавшая с мамой на одном заводе, приспособила ребятам сетку-«авоську». Туда ставилась кастрюля, кастрюлька поменьше и, наконец, самая маленькая.
В столовую Сережка ходил вместе с Пеком. Они оба изрядно растерялись, когда первый раз попали в шумный, заставленный столами зал. Долго топтались у порога, но, наконец, Сережка решился, взял Пека за руку и направился в дверь, откуда раздавалось шипенье, бульканье и выскакивали официантки с дымящимися подносами.
— Вы куда?… — тучей надвинулась на них широкая низенькая старушка с мокрой тряпкой и целой башней тарелок в руках. — Пошли, пошли…
— Директорша, наверно… — Пек дернул Сережку за хлястик. — Пойдем домой.
Заметив у ребят «авоську», старушка смягчилась и повела их к одинокому столику у самой входной двери. Над столиком висел плакат: «Отпуск обедов на дом».
— Вот тут и сидите… — старушка вытерла тряпкой без того чистую клеенку и пододвинула Сережке какую-то бумажку. — Да не выбирайте дорогих-то блюд, берите что посытней, — наставительно сказала она.
— Чего возьмем?.. — громким шопотом справился Пек.
Сережка раздумчиво пошевелил губами.
— Давай на первое солянку сборную.
— А почему сборную? — спросил Пек.
Сережка задумался и не очень уверенно объяснил:
— Наверно, ее из всех котлов собирают понемножку.
— Эту давай, — Пек согласно кивнул.
— На второе ромштекс с гарниром… — напирая на «р», предложил Сережка.
Пек насупился, завел глаза под лоб, что означало у него высшую степень растерянности, и пробубнил:
— Эту не буду… у нас в садике щенка так зовут. Я с клецками хочу.
Сережка прочитал всю бумажку от начала до конца, заглянул даже на другую сторону.
— Может, здесь это по-другому называется?… — сказал он.
Но спросить ребята не решились.
Мама не ела того, что они приносили из столовой: у нее был плохой аппетит, и Сережка покупал ей молоко и яйца.
Раза два маму навещал доктор — пожилая, полная женщина в халате, надетом на зеленую шерстяную кофту. Она шумно входила в комнату, хвалила ребят за порядок, а потом выгоняла их на кухню.
— Скоро мама поправится, — говорила она, выписывая лекарства, — а вы берегите ее. — Потом задумчиво кивала головой и совала Сережке голубенькие рецепты с печатью.
Мама поправлялась, — иногда садилась, читала книги.
Сережка уже не шикал на Пека, когда тот заводил свои реактивные самолеты и таскал по полу старый электрический утюг.
Подошло воскресенье.
Когда Сережка проснулся, в комнате сверкало солнце. После пасмурных февральских дней было оно еще не окрепшим, но очень веселым.
Пек в одних трусах стоял на коврике и, подражая старшему брату, выравнивал на своей постели одеяло.
Мама спала, повернувшись к стене. На стуле возле ее изголовья лежали бумага и автоматическая ручка. Видно, она писала папе и поздно заснула. Сережка осторожно подошел к ней. Лицо мамы было спокойным. Солнце вспыхивало в ее пушистых волосах золотыми искорками. Тени под глазами исчезли, а на щеках появился румянец.
Сережке вдруг стало так хорошо, что он шлепнул себя руками по голым бокам и хитро подмигнул Пеку.
— Пек, знаешь что?… — Сережка прислушался к маминому дыханию и оттащил брата за шкаф. — Давай маме на завтрак суп сварим!
Глаза Пека зажглись надеждой.
— С клецками?
Сережка кивнул.
Ребята быстро оделись. Пек начал закатывать на рубашке рукава.
— Сережка, и себе по тарелочке, ладно?
— Ладно, — сказал Сережка, — я побегу мясо куплю, а ты начинай картошку чистить.
На кухне Пек достал из корзины пять картофелин, сел на табурет и взялся за нож.
— Добавь еще одну… — крикнул из дверей Сережка, — пусть по две на каждого будет!
Скоро он прибежал из магазина и выложил на стол перед Пеком порядочный кусок мяса.
— Во, с мозговой костью… Для навара.
Пек ткнул пальцем увесистую, пористую кость.
— Крепкие мозги… Может, разварятся, а?
— Наверно, — согласился Сережка. — Продавец сказал: специально для супа.
Ребята вымыли мясо под краном, положили в кастрюлю, нарезали туда картошку, морковку, лук и поставили на плиту.
Сережка несколько раз видел, как мама приготовляла тесто для клецок. Он вытащил кулек муки, отсыпал немного в миску, разбил туда яйцо, добавил соли.
— А какой водой разводить надо, сырой или кипяченой? — спросил Пек.
— Наверно, сырой… всё равно в супе вскипит, — решил Сережка.
Ребята месили тесто до тех пор, пока можно было ворочать ложкой, а когда ложка начала гнуться, Пек предложил покатать тесто по столу.
— Крепче будет, — убеждал он.
Сережка вывалил тесто на стол, но сдвинуть его с места оказалось не так то легко. Оно намертво прилипло к клеенке.
— Ну и пусть прилипло, — пробормотал Пек, — ты муки добавляй, и на одном месте замесим.
Сережка поручил это дело брату, а сам пошел пробовать мясо. Он долго тыкал в суп вилкой и, наконец, крикнул Пеку:
— Пора загружать!..
— Загружай… — уныло отозвался Пек, с трудом вытаскивая из теста свои толстые, коротенькие пальцы.
— Значит, не отлипает? — глубокомысленно спросил Сережка.
— Не отлипает, — подтвердил Пек.
— Ну и пусть, мы стол к плите придвинем.
Ребята с трудом придвинули стол к плите. Сережка окунул ложку в бульон, затем поддел ею немного теста.
— Ты по полной бери, — запротестовал Пек, — маме поправляться надо… И вообще толстые клецки вкуснее…
Скоро Сережка пригасил газ, и они пошли накрывать на стол.
Мама уже проснулась. Она поцеловала обоих сыновей и подозрительно глянула на Пека. Локти у того были в муке.
— Это я об стену в кухне, — неумело соврал Пек, отряхиваясь.
Сережка переменил на мамином стуле салфетку, расставил тарелки и побежал за супом. Суп был густой и мутный… Разлив его по тарелкам, Сережка недовольно подвинулся к Пеку.
— Не мог уж замесить как следует. Все клецки разлезлись.
— А вот и не разлезлись, — проворчал в ответ Пек, вытаскивая из тарелки большой, в полкулака, комок теста.
Мама удивленно помешивала суп ложкой.
— Что, если она есть не будет? — прошептал Сережка, соскабливая ложкой прилипшую к зубам клецку.
Пек завел глаза под лоб, веки у него начали подозрительно пухнуть. А мама отхлебнула одну ложку, другую, с улыбкой посмотрела на ребят и сказала, что давно мечтала о таком супе.
Р. Красильщикова
Подруги
1
С Верой Сазоновой
Тюрина Васса
Учатся вместе с первого класса.
Лучших подружек, чем девочки эти,
Вы во всей школе не сможете встретить!
Если у Вассы неладно с дробями
(Всяко бывает, ведь знаете сами),
Вера подруге помочь не откажет,
Всё объяснит ей и всё ей покажет.
Если для Веры остался неясным
Новый урок с безударною гласной,
Васса задаст упражнение Вере,
Выполнит Вера, а Васса проверит.
Вместе подруги бегут на каток,
На рукоделье,
В юннатский кружок,
В детскую библиотеку районную
Тюрина ходит и ходит Сазонова.
2
…Произошло это после истории.
Девочки наши о чем-то поспорили,
Вера в чернила перо обмакнула,
Васса нечаянно Веру толкнула.
Вера, принявшись записывать правило,
Кляксу большую в тетрадку поставила.
Вера у Вассы резинку спросила,
Тюрина вдруг почему-то вспылила,
И, попрошайкой назвавши подружку,
Васса от Веры услышала: «Плюшкин!»
Дальше и больше, слово за словом —
Вот у подружек и ссора готова.
С кислою миной за партою — Тюрина.
Губы поджаты, брови нахмурены.
Красная, рака краснее вареного,
С видом обиженным, рядом — Сазонова.
Так и поссорились наши подружки,
Так и конец наступил этой дружбе…
Врозь они ходят теперь на каток,
На рукоделье,
В юннатский кружок,
В детскую библиотеку районную
Тюрина ходит одна,
Без Сазоновой.
Если ж на лестнице встретятся обе —
То друг на друга глядят исподлобья…
Вот и судите: вправду ль крепка
Дружба, что рвется из-за пустяка?
Л. Брандт
Пират
Свет, яркий режущий свет увидел Пират, когда на двенадцатый день жизни у него впервые открылись глаза. До этого мир существовал для него только в виде вкуса молока, запаха псины и сосны и ощущения тепла, исходившего от тела большой, похожей на немецкую овчарку, суки.
Рядом с ним копошилось еще шесть комков из мяса, хрящей и шерсти, но Пират их еще не видел, хотя и смотрел на мир уже открытыми раскосыми глазами.
Пират жил мало дней на свете, и у него не было еще воспоминаний. Он не знал, что большая серая сука, дающая ему свое молоко, тепло и любовь, приходилась ему мачехой.
Его мать, ржаво-желтая поджарая волчица, лежала в это время в дальнем логу, забившись в заросли высокой травы, и прижималась израненным боком к холодной, сырой глине.
От худобы волчица казалась высохшим на солнце трупом. Она лежала не двигаясь, не шевелясь, уткнув нос в кочку и закрыв глаза. Только уши жили самостоятельной жизнью на остромордой воспаленной голове. Они чутко стояли на страже и вздрагивали от малейшего шороха.
Временами волчица медленно поднимала голову, с трудом открывала желтые раскосые глаза, мутно глядела по сторонам, потом, жадно и долго фыркая и давясь, лакала воду из ближайшей лужи. На короткое время у нее прояснялись глаза, она поворачивала голову, на непослушной шее и зализывала рану на левой лопатке. Ребра тогда так выпирали наружу, что, казалось, неминуемо должны были прорвать присохшую к ним кожу.
Одиннадцать дней назад, окровавленная, с зарядом дроби в лопатке и в боку, приползла волчица в этот лог, и с тех пор ни разу никто ее здесь не побеспокоил. Только изредка бесшумно раздвигались кусты и на краю лога появлялся большой лобастый волк с мощной, пышной шеей и необычайно темной для волка окраской.
Появлялся он совершенно бесшумно, но острые, толстокожие уши волчицы недаром казались единственной частью тела, не утратившей жизни. Волчица открывала глаза, потом морщила нос и показывала гостю крепкие зубы.
Волк останавливался и темнокоричневыми глазами подолгу, не мигая смотрел на волчицу. Во взглядах волка и волчицы не было ничего похожего на ласку.
Постояв несколько минут, волк исчезал так же бесшумно, как и появлялся. Волчица еще некоторое время смотрела ему вслед, потом бессильно роняла голову на сырой, холодный мох.
В тот день, когда Пират впервые открыл глаза, волк явился к волчице не один. Он держал в зубах крупного зайца. Волчица подняла голову и насторожилась. Волк долго стоял на своем обычном месте, не выпуская добычи, затем шагнул вперед. Волчица молча подняла губу и оскалила зубы. Но взгляд ее уже казался не таким настороженным, и от этого оскал более походил на улыбку, чем на угрозу.
Волк сделал несколько осторожных шагов, уронил зайца и исчез в кустах.
И сразу же над местом, где лежал мертвый заяц, закружились вороны. Волчица зарычала и снова оскалила зубы, отчего стала еще более раскосой, потом впервые поднялась на ноги и, проковыляв несколько шагов на трех ногах, легла рядом с зайцем.
Вороны до позднего вечера кружились над логом, но опуститься не смели. После захода солнца в темноте раздалось сопение, чавкание и хруст костей.
Около полуночи, когда взошла луна, кусты раздвинулись и на небольшой прогалине показалась волчица.
Кости выпирали у нее из-под кожи, шерсть свалялась, а под худым животом болтались два ряда отвислых сосков. Несколько минут она стояла на месте, прислушиваясь и озираясь вокруг, затем медленно двинулась к логову.
Логово ее было устроено на болоте, неподалеку от человеческого жилья. Несколько лет назад буря вырвала с корнями большую ель и с размаха бросила ее на землю. Дерево, обломав тонкие ветки, уперлось толстыми сучьями в землю, и казалось, что оно из всех сил еще пытается подняться. Но с годами сучья всё глубже и глубже входили в мягкую, болотную почву и толстый ствол медленно и неуклонно приближался к земле. Вокруг поваленного дерева поднялась густая болотная поросль, оплела ствол и образовала глубокую галерею, защищенную от солнца, дождя и ветра.
Рыжая волчица давно присмотрела это место и нередко там отдыхала. Неподалеку от поваленной ели протекал ручей. Близость поселка, людей и собак не пугала волчицу. Собак было много, и по ночам волчица близко подкрадывалась к поселку и долго прислушивалась к их голосам.
Большой черноспинный волк следовал за нею, как тень.
К весне, когда у волчицы сильно раздулся живот и набухли соски, она стала злее, часто беспричинно огрызалась на своего спутника, и белые зубы волчицы не раз лязгали у самого носа волка.
Он терпеливо сносил обиды и никогда не огрызался.
В конце апреля волчица забралась под дерево и долго не показывалась. Волк улегся неподалеку, положив тяжелую голову на лапы, и терпеливо ждал. Он слышал, как волчица долго возилась под деревом, разгребая лапами торф, и, наконец, затихла. Волк закрыл глаза и остался лежать.
Через час волчица снова завозилась под деревом, волк открыл глаза и прислушался.
Казалось, что волчица пытается сдвинуть с места дерево и кряхтит от усилия, потом она затихла, а через минуту принялась что-то жадно лакать и одновременно послышался слабый, едва слышный писк.
Услышав этот новый голос, волк задрожал и осторожно, на животе, словно сам только что родился на свет и еще не умел ходить, подполз к норе и просунул морду в отверстие.
Волчица перестала облизывать первенца и, зарычав, щелкнула зубами. Волк быстро подался назад и лег на прежнее место. Скоро опять завозилась волчица, послышался новый писк, и, облизывая второго детеныша, захлюпала языком мать.
Эти звуки повторялись еще много раз, причем промежутки между ними всё удлинялись.
Но волк терпеливо лежал рядом, как окаменелый, только уши каждый раз напряженно вздрагивали на тяжелой голове. Глаза его были открыты, глядели куда-то в одну точку, и казалось, что они видят там что-то такое, отчего стали они задумчивыми и перестали косить.
Когда затихли все звуки под деревом, волк полежал еще немного, затем поднялся и двинулся на промысел.