И все же, мой друг и соперник из Сиракуз, я чувствовал себя совершенно ненормальным. Мысль об этом приводила меня в ужас, поскольку, как и многие другие, — как большинство из нас, боюсь, — привык связывать ненормальность не с уникальностью и свободой, а со страданиями изгоя, черной овцы посреди белого стада. Быть не таким, как все, казалось мне худшей из напастей. Со временем я узнал, что далеко не все мании на деле являются фобиями; к ним относятся и таинственные источники наслаждения. Девичьи коленки и локти, например. Мои друзья сходили с ума по чьим-нибудь прекрасным глазам, стройненькой или, наоборот, пухленькой фигурке, тонкой талии, а самые искушенные — по круглым попкам или гладким ножкам. А на мою долю выпали суставы, заводившие меня куда сильнее, чем любая другая часть женского тела. Теперь я могу признаться в этом открыто и без малейшего стеснения, доверившись своим верным тетрадям. Округлые колени, без шишек и наростов, выпуклые, шелковистые, и гладкие локти, без бороздок, не слишком острые, мягкие, приятные на ощупь, напоминающие бисквит, и теперь приводят меня в экстаз. Я становлюсь счастливым, когда вижу их и прикасаюсь к ним, а если мне удается их поцеловать, я словно попадаю на небеса. Вам едва ли представится такая возможность, но если бы Вы спросили мою возлюбленную Лукрецию, она подтвердила бы, что я мог часами благоговейно — точно ребенок перед распятием — разглядывать ее безупречные колени и нежные локти, целовать их и покусывать, как расшалившийся щенок, пока не начинал неметь язык или губы не сводила судорога, возвращая меня к презренной реальности. Милая Лукреция! Из всех несомненных достоинств, которыми ее наградила природа, я превыше всего ценю терпимость к моим слабостям и мудрую готовность воплощать в жизнь мои фантазии.
Я понимал, что пришло время разобраться в себе. Товарищ по Католическому фронту, с которым мы были довольно близки, узнав, что привлекает меня в девушках больше всего, — коленки и локти, — заявил, что у меня не все в порядке с головой. Этот парень был большим любителем психологии и, что еще хуже, религиозным фанатиком, вечно пытавшимся соотнести мотивы человеческих поступков с моральными установлениями Церкви. Он прочел мне лекцию о девиациях, то и дело употребляя слова «фетишизм» и «фетишист». Теперь эти слова кажутся мне самыми прекрасными на земле (фетишисты — это мы с Вами и все по-настоящему чувствительные натуры), но тогда они звучали как неотвратимое проклятие.
Мы-то с Вами, мой сиракузский друг, прекрасно знаем, что фетишизм — это вовсе не «культ фетишей», как ошибочно полагает академический словарь, а одно из самых удивительных свойств человеческой натуры, инструмент, с помощью которого мужчина и женщина обустраивают свой собственный мир, то, что отличает нас от остальных, подстегивает наше воображение, освобождает нас. Как бы мне хотелось посидеть с Вами у огня в каком-нибудь загородном домике среди озер, сосен и заснеженных холмов и за доброй порцией виски поведать Вам о том, как я догадался об особой роли фетишизма в формировании личности, разочаровался в социальных утопиях, перестал верить в счастье для всех и общепринятые ценности, отказался от веры в пользу агностицизма и пришел к убеждению, согласно которому право на существование имеют лишь те утопии, которые создают друг для друга мужчины и женщины. Невозможно достичь всеобщего блага, не поправ свободу, не превратив прекрасные в своей несхожести человеческие личности в толпы без имен и лиц. Однако свободный человек может создать — сообразно собственным пристрастиям, фетишам, маниям, фобиям и вкусам — воображаемый (а порой и настоящий, как это бывает со святыми и олимпийскими чемпионами) мир, в котором недостижимый идеал совпадает с реальностью. Столь редкие счастливые совпадения — подобные соединению сперматозоида и яйцеклетки — позволяют нам обрести свою мечту. Так, Кеннету Тайнану (я не так давно прочел биографию этого человека, написанную его весьма проницательной вдовой), журналисту, комедиографу, критику, актеру разговорного жанра и латентному мазохисту, посчастливилось встретить женщину, скрывавшую свои садистские наклонности, и прожить вместе с ней долгую счастливую жизнь, два-три раза в неделю спускаясь в подвал дома в Кенсингтоне, чтобы предаться сладостной игре, в которой он жаждал плетей, а она — власти. Сам я не практикую этих игр, которые завершаются, как правило, хроматом ртути и арникой,[83] но не вижу в них ничего дурного.
Позвольте, я расскажу еще одну забавную историю — на эту тему их существует предостаточно — о Качито Арнилье, страховщике высшего класса, либидо которого исполняет пляску святого Витта — он сам признался мне на коктейле по случаю то ли Рождества, то ли Дня независимости, одном из мероприятий, на которые я не могу не пойти, — при одной мысли о нагой женщине на высоких каблуках, играющей в бильярд. Этот образ, подсмотренный в детстве в каком-то журнале, сопровождал его первые эрекции и навеки стал путеводной звездой в сексуальной жизни. Славный Качито! Когда он женился на симпатичной смуглянке из бухгалтерии, способной, как мне показалось, исполнить его заветную мечту, мне пришло в голову подарить молодоженам от имени страховой компании Перричоли, в которой служу управляющим, большой бильярдный стол, который доставили к их дому на грузовике прямо в день свадьбы. Гости в один голос решили, что глупее подарка не придумать; но по глазам Качито, полного счастливым предвкушением, я понял, что угадал.
Добрый друг из Сиракуз, любитель подмышечной растительности, мании и фобии не должны властвовать над нами безраздельно. Любая из них чревата преступлением, пробуждением в нас дикой первобытной твари. Но в тайных мирах, населенных нашими фантазиями, между взрослыми людьми, которые затевают свои игры к обоюдному удовольствию и ревностно следуют правилам, должно быть дозволено все. Многие из таких игр для меня совершенно неприемлемы (например, возбуждающие пилюли, которыми злоупотребляли французы галантного века, или штучки маркиза де Сада, который не только мучил женщин, но и заставлял их пускать газы себе в лицо), но что поделать: каждый человек — вселенная, и все, что в ней есть, достойно признания и уважения.
Попирали ли Вы права и свободы своей соседки, когда забирались на крышу, чтобы полюбоваться её мохнатыми подмышками? Безусловно. Достойны ли Вы общественного порицания? Еще бы. Но такова цена за дивное зрелище, и Вы были готовы ее заплатить. Я, как уже было сказано, едва ли решусь повторить Ваш подвиг. Я слишком боюсь показаться смешным и презираю героизм, к тому же скверная физическая форма не позволяет мне лазать по чужим крышам даже для того, чтобы увидеть самую гладкую кожу, самые округлые колени и самые нежные локотки на свете. От рождения присущая мне трусость, или, если хотите, обостренный инстинкт самосохранения, заставляет меня держать свои фобии и мании в тесных рамках. Означает ли это, что я сознательно лишаю себя многих плотских радостей? Разумеется. Однако я привык довольствоваться тем, что есть, и мне этого вполне хватает.
Пусть три месяца пролетят как один день и пусть в Ваших снах Вас утешают табуны соседок с пышной и шелковистой растительностью под мышками, темной, светлой и, само собой, рыжей.
Будь счастлив, добрый собрат мой.
Профессорский чулок
Дон Ригоберто открыл глаза: между второй и третьей ступеньками, синий, блестящий, наглый и поэтичный, висел чулок профессорши. Дон Ригоберто содрогнулся от вожделения. Он так и не заснул, хотя уже довольно долго лежал в постели, глядя в темноту и прислушиваясь к шуму волн, пытаясь удержать смутные, ускользающие фантазии. Пока телефонный звонок бесцеремонно не вырвал его из дремы.
— Алло, алло?
— Ригоберто? Это вы?
Дон Ригоберто узнал старика профессора, хотя его было еле слышно, вероятно, он прикрыл ладонью трубку. Где они находились? В каком-то университетском городишке. Страна? США. Штат? Виргиния. Учебное заведение? Виргинский университет, основанный Томасом Джефферсоном, величественное здание в неоклассическом стиле, с белыми колоннами.
— Это вы, профессор?
— Да, это я, Ригоберто. Только говори помедленней. Прости, что я тебя разбудил.
— Не беспокойтесь, профессор. Как прошел ужин с профессором Лукрецией? Вы уже закончили?
Почтенный юрист и философ Непомусено Рига заикался от сильного волнения. Что-то неладное творилось со старым преподавателем философии права из Лимского католического университета, приехавшим на симпозиум в Вирджинию, где Ригоберто работал над диссертацией (о законодательстве в области страхования), а теперь заодно исполнял обязанности гида и шофера: он уже возил Ригу в Монтичелло, в Дом-музей Джефферсона, и в Манассас, близ которого произошла знаменитая битва.
— Видишь ли, Ригоберто, ты единственный человек, которому я могу доверять. Ты мой ученик, я знаю твою семью, и ты не пожалел для старика своего времени…
— Право, не стоит, профессор, — вежливо откликнулся молодой Ригоберто. — А что случилось?
Дон Ригоберто сел, свесив ноги. Ему казалось, что на пороге ванной вот-вот появится Лукреция, чтобы удивить его очередной парой немыслимых чулок: черных, белых, вышитых, в сеточку, гладких, натянутых почти до выпуклого венерина бугра, так что их край соприкасался с непокорными, кокетливыми завитками лобковых волос. Один из таких чулок как раз валялся на ступеньке, напоминая провокационные образы каталонского сюрреалиста Жоана Понса или румына Виктора Браунера, валялся на ступеньке лестницы, на которой вот-вот должен был явиться образ добряка Непомусено Риги, оставшегося единственным светлым воспоминанием после тоскливых семи лет на юридическом факультете, — профессора, имевшего обыкновение вытирать доску собственным галстуком.
— Ригоберто, я не знаю, что делать. Чертовски неприятная история. Несмотря на возраст, у меня совершенно нет опыта в таких вещах.
— В каких вещах, профессор? Скажите мне, не стесняйтесь.
Почему, вместо того чтобы разместить дона Непомусено в «Холлидей-Инн» или «Хилтоне», как остальных участников симпозиума, его поселили у преподавательницы международного права? Вне всякого сомнения, чтобы оказать ему особую честь. Или потому, что их объединяла дружба, скрепленная на конференциях, семинарах и, «круглых столах», которые юридический факультет проводил по всему миру, и написанная в четыре руки блистательная статья с обилием латинских терминов, пространными комментариями и пугающе обширной библиографией, опубликованная в научном журнале где-нибудь в Буэнос-Айресе, Тюбингене или Хельсинки? Так или иначе, почтенный профессор Рига ночевал не в бездушной коробке «Холлидей-Инн», а в уютном, отчасти деревенском, отчасти вполне современном коттедже, который Ригоберто отлично знал, поскольку посещал семинар по международному праву и несколько раз заходил к преподавательнице отдать свою работу или забрать любезно предоставленные ею книги.
— С вами все в порядке, профессор?
— Да, да, Ригоберто. Речь идет о сущих пустяках. Боюсь, ты посмеешься надо мной. Но, как я уже говорил, у меня в этом деле совсем нет опыта. Признаться, мой мальчик, я в полной растерянности и страшном смятении.
Этого можно было и не говорить; голос профессора дрожал так сильно, что его едва можно было понять. Должно быть, бедный старик весь покрылся холодным потом. Так расскажет он наконец, что случилось, или нет?
— Послушай, Ригоберто. Сегодня, когда мы вернулись с коктейля, доктор Лукреция устроила дома скромный ужин. Для нас двоих, очень мило с ее стороны. Все вышло просто очаровательно, мы распили бутылочку вина. Знаешь, я непривычен к алкоголю, вино слегка ударило мне в голову, так что все дело, наверное, в этом. Кажется, это было калифорнийское. Довольно крепкое.
— Постарайтесь взять себя в руки, профессор, и расскажите, что произошло.
— Не торопись. После ужина профессор настояла, чтобы мы выпили немного коньяку. Я не мог отказаться, вышло бы невежливо. Но поверь, мой мальчик, у меня глаза на лоб полезли. Это был настоящий жидкий огонь. Я захлебнулся и едва не ослеп. Потом произошло нечто и вовсе нелепое. Я заснул как убитый. Да-да, заснул, прямо в кресле, посреди гостиной, которая, как я понял, была заодно библиотекой. А когда проснулся, минут через десять—пятнадцать, точно не знаю, доктора в комнате не было, я подумал, что она пошла спать. И решил последовать ее примеру. Все бы хорошо, только на лестнице я — бац! — поскользнулся. Знаешь, на чем? На шелковом чулке! Он попал мне прямо под ноги. Не смейся, мой мальчик, я знаю, что смешон, но ума не приложу, что делать. Говорю тебе, я в смятении.
— Что вы, дон Непомусено, я и не думал смеяться. Вы полагаете, что столь интимная часть туалета попала на ступеньку не просто так?
— Это не могло быть случайностью! У меня и вправду нет опыта в таких вещах, но я еще не совсем свихнулся. Доктор оставила его ex professo,[84] чтобы привлечь мое внимание. Мы в доме одни. И кроме хозяйки, сделать это было некому.
— В таком случае, профессор, вас удостоили чести, которая выпадает далеко не каждому гостю. Вы только что получили официальное приглашение от хозяйки дома. Это же очевидно.
Голос профессора дрожал так сильно, что выговорить нужную фразу ему удалось только с третьего раза.
— Ты думаешь, Ригоберто? Откровенно говоря, я и сам так подумал. Это приглашение, не так ли? Разумеется, чулок попал на лестницу не случайно, доктор очень аккуратна, и в доме у нее идеальный порядок. Она подложила его умышленно. Вне всякого сомнения, это знак.
— Вы хотите сказать, дон Непомусено, что в нем есть нечто роковое?
— Я и сам над собой смеюсь, дорогой мой Ригоберто. Хоть и продолжаю пребывать в смятении. И потому нуждаюсь в совете. Что мне делать? Я никогда еще не оказывался в подобном положении.
— Все ясно как божий день, профессор. Разве вам не нравится донья Лукреция? Она очень привлекательная женщина; у нас на кафедре все так думают. По-моему, она самая красивая преподавательница в Виргинии.
— Так и есть, вне всякого сомнения. На редкость привлекательная дама.
— В таком случае не теряйте времени. Ступайте, постучитесь в ее спальню. Разве вы не видите, что доктор вас ждет? Поспешите, не то она заснет.
— Я могу позволить себе это? Просто постучать в дверь?
— Где вы находитесь?
— Там же, где был все это время. В гостиной, у подножия лестницы. Потому мне и приходится говорить так тихо. Значит, я пойду и постучу в дверь? И все?
— Не теряйте ни минуты. Вам оставили недвусмысленный знак, и не стоит притворяться, будто вы ничего не поняли. Вам ведь нравится доктор, не так ли?
— Ну разумеется. Ты совершенно прав, я так и поступлю. Спасибо, мой мальчик. Надеюсь, мне нет нужды напоминать тебе о том, что это дело весьма деликатного свойства. Речь идет о моей репутации, но прежде о репутации доктора.
— Я буду нем как могила, профессор. Не сомневайтесь. Поднимитесь по лестнице, возьмите чулок и отнесите его хозяйке. Постучите в дверь и начните разговор с какой-нибудь невинной шутки. Дальше все устроится само собой, к взаимному удовлетворению. Вы навсегда запомните эту ночь, дон Непомусено.
Прежде чем пошли гудки, до слуха Ригоберто долетели звуки мощной нервной отрыжки, которую пожилой юрист не сумел сдержать. Как он растерялся, должно быть, в маленькой гостиной, заставленной правоведческой литературой, знойной весенней ночью, когда пришлось выбирать между томительной жаждой большого приключения — первого после унылой череды супружеских соитий? — и собственной трусостью, замаскированной под строгие принципы, религиозные запреты и общественную мораль. Кто должен был победить в этой схватке? Страх или желание?
Размышляя о древнем символическом значении оставленного на лестнице чулка, дон Ригоберто встал с постели и, не включая свет, перебрался в кабинет. Он лавировал между препятствиями — кушеткой, нубийской скульптурой, телевизором — с удивительной легкостью: с момента ухода жены не проходило и ночи, чтобы ему не довелось пробираться в потемках в свой кабинет, к картинам и фолиантам, дабы пролить на одинокую душу бальзам ностальгии. Думая о почтенном юристе, поставленном обстоятельствами (воплощенными в женском чулке, что развратно свисал с юридической лестницы) перед поистине гамлетовским вопросом, дон Ригоберто перелистывал очередную тетрадь, чтобы прочесть при свете настольной лампы немецкую поговорку на верху страницы: «Wer die Wahl hat, hat die Qual» («Кто обречен выбирать, тот обречен и страдать»). Подумать только! Что могло точнее выразить состояние духа счастливого бедолаги дона Непомусено Риги, попавшего в сети уважаемого доктора Лукреции, как не эта пословица, вычитанная неизвестно где бог знает когда.