У доньи Лукреции закружилась голова. Мужчина придвинулся к ней слишком близко. Он мог бы поцеловать ее в губы, если бы захотел.
— Ты здесь один, красавчик? — кокетливо поинтересовалась Аделита.
— А зачем нам кто-то еще? — причмокнул он губами, похлопав себя по карману, в котором, надо полагать, лежал бумажник. — Сто зеленых на нос, о'кей? Плачу вперед.
— Если у тебя нет баксов десятками или полтинниками, я возьму нашими, — решительно заявила Аделита. — Сотенные баксы сплошь фальшивые.
— О'кей, о'кей, у меня есть по пятьдесят, — поспешно ответил незнакомец. — Идем, девочки.
— У меня встреча, — извинилась донья Лукреция. — Прошу прощения.
— А это не подождет? — нетерпеливо спросил мужчина.
— Это очень важно, правда.
— Если хочешь, пойдем вдвоем. — Аделита потянула незнакомца за рукав. — Тебе понравится, малыш.
Но мужчину такое поворот событий не устраивал.
— Так дело не пойдет. У меня сегодня особенный вечер. Мои лошадки выиграли три заезда и дуплет. Я вам не говорил? Так что сегодня я собираюсь попробовать одну штуку, которая давно не выходит у меня из головы. Знаете какую? — Он глядел на женщин серьезно, без тени улыбки. — Я хочу кончить в одну, а у другой целовать киску. Хочу видеть в зеркале, как вы обнимаетесь и целуетесь, сидя на троне. А троном буду я.
«Зеркало Эгона Шиле», — подумала донья Лукреция. Хуже всего были не развязные манеры мужчины, а зловещий блеск в глазах, с которым он объявил о своих намерениях.
— Так и ослепнуть недолго, красавчик, — хихикнула Аделита, шутливо ткнув незнакомца в бок.
— Это моя фантазия. Благодаря лошадкам сегодня я смогу ее воплотить, — гордо заявил мужчина. — Жаль, что ты занята, дурочка, ты мне понравилась, несмотря на боевую раскраску. Чао, красавицы.
Когда незнакомец затерялся среди посетителей — народу в зале заметно прибавилось, сигаретный дым стал гуще, голоса громче, а из динамиков звучала меренга в исполнении Хуана Луиса Герры,[122] — расстроенная Аделита повернулась к донье Лукреции:
— А у тебя правда встреча? Этот извращенец — жирная дичь. История про лошадей — фуфло. Он торгует наркотой, и все это знают. Платит по сто долларов в час. Говорят, у него преждевременная эякуляция. Такая быстрая, что и начать не успевает. Это был подарок судьбы, сестренка.
Донья Лукреция тщетно попыталась изобразить понимающую улыбку. Господи, неужели дочка Эстер может говорить подобные вещи? Ее мать — сеньора из высшего общества, респектабельная, богатая, элегантная, набожная. Эстерсита — крестная Фончито. Девушка продолжала со всей откровенностью, шокируя собеседницу:
— Упустить такую возможность заработать сотню баксов за полчаса, даже за пятнадцать минут! — скулила она. — Для меня подняться с тобой к нему в номер — как не фиг делать, честное слово. И до трех сосчитать не успеешь, а он уже готов. Не знаю, как тебя, но кто меня действительно напрягает, так это любители лесби. Ты распаляешь женушку, а муженек глазеет. Я их ненавижу, сестренка! Эти бабы вечно помирают со стыда. Все эти хиханьки-хаханьки, обжимания, телячьи нежности, ах, давайте сначала выпьем… Меня тошнит от этих ханжей. Особенно когда они доведут тебя до слез и ловят кайф. Убила бы, честное слово! Сколько времени уходит на этих кошелок. Сколько денег каждый раз теряешь. Никакого зла не хватает. А ты что думаешь, сестренка?
— По-всякому, — с трудом выговорила донья Лукреция. — Когда как.
— Это еще что, хуже всего, когда двое приятелей, парочка друзей-товарищей в одной упряжке, — заметила Аделита. Голос девушки дрогнул, и донья Лукреция решила, что ее угораздило попасться в лапы каким-нибудь чудовищам, сумасшедшим садистам. — Вдвоем они становятся крутыми — сил нет. И начинают придумывать разные гнусности. Ну, сэндвич устраивают или хотят сзади. Поди предложи это своей мамочке, папочка. Не знаю, как ты, сестренка, но я на сзади не подписывалась. Мне это не по душе. Воротит меня от этого. К тому же это больно. Я на такое не согласна даже за двести долларов. А ты?
— Я тоже, — старательно выговорила донья Лукреция. — Больно и мерзко, ты права. А сзади ни за двести, ни за тысячу.
— Ну, за тысячу стоит подумать, — усмехнулась Аделита. — А что? У нас много общего. Ну ладно, раз у тебя встреча… Обслужим любителя скачек как-нибудь в другой раз. Пока, желаю хорошо провести время.
Аделита двинулась прочь, уступив место за стойкой очередному посетителю. В неярком свете донья Лукреция разглядела, что он молод, светловолос, с тонкими чертами и немного похож… На кого? На Фончито! Фончито десять лет спустя, высокий и худощавый, с жестким взглядом. Одетый в элегантную синюю тройку, с розовым галстуком и таким же платком в кармане пиджака.
— Слово «индивидуализм» придумал Алексис де Токвиль,[123] — произнес он резким голосом вместо приветствия. — Да или нет?
— Да. — Донья Лукреция покрылась испариной: что теперь будет? Решив идти до конца, она добавила: — Я Альдонса, испанка из Рима. Проститутка, звездочетка и белошвейка, к вашим услугам.
— Почему проститутка, я понимаю, а при чем тут остальное — нет, — перебила утомленная рассказом Хустиниана. — Вы что, это серьезно? Кроме шуток? Извините, что прервала вас, сеньора.
— Ступай за мной, — сурово произнес незнакомец. Двигался он как робот.
Донья Лукреция соскочила с табурета, поймав ядовитый взгляд бармена. Блондин, теряясь в сигаретном дыму, пробирался между столиками к выходу из переполненного зала. В коридоре он сразу направился к лифтам. Незнакомец нажал на кнопку двадцать четвертого этажа, и, когда лифт с ужасающей скоростью взлетел вверх, сердце доньи Лукреции ушло в пятки. Номер располагался в самом начале коридора. Они оказались в прихожей огромного сюита: из широкого окна открывался вид на море огней с островками серого тумана.
— Сними парик, раздеться можно в ванной. — Молодой человек указал на дверь в углу комнаты. Но донья Лукреция не двигалась с места, завороженная его стальным взглядом: круглая лампа освещала темную прядь в светлых волосах юноши. Она не верила своим глазам. Это был вылитый он.
— Как этот Эгон Шиле? — встряла Хустиниана. — Тот художник, на котором свихнулся наш Фончито? Псих, который рисовал неприличные картинки?
— А отчего я, по-твоему, так перепугалась? Он самый.
— Я знаю, кого тебе напомнил, — проговорил молодой человек тем же серьезным, сухим и лишенным интонации голосом, каким обратился к ней в баре. — Ты потому такая напряженная? Ну да, мы похожи. И что с того? Или ты решила, что я — Эгон Шиле? Ты ведь не такая дура?
— Я буквально потеряла дар речи, — призналась донья Лукреция, заворожено глядя на молодого человека. — Дело не только в лице. Вы такой же высокий и тонкий. У вас такие же длинные руки. И манера прятать большой палец. Совсем как Эгон Шиле на фотографиях. Как это может быть?
— Не будем терять времени, — холодно ответил юноша, остановив ее нетерпеливым жестом. — Сними этот уродливый парик и ужасные шмотки. Я буду ждать в спальне. Выходи обнаженной.
Его голос звучал вызывающе и немного неуверенно. Донья Лукреция решила, что он похож на гениального ребенка, страдающего от нехватки родительской любви: все такие люди совершают мерзости, глупости и геройства лишь для того, чтобы мама обратила на них внимание. Это относится к Эгону Шиле или к Фончито? Донья Лукреция не сомневалась, что таким в недалеком будущем станет сын Ригоберто.
«Сейчас начнется самое трудное», — подумала женщина. Она не сомневалась, что у копии Фончито, похожей на Эгона Шиле, есть запасные ключи и, даже если бы она захотела, из номера ей не убежать. Остаток ночи придется провести здесь. Донье Лукреции стало страшно, но сильнее страха были любопытство и возбуждение. Переспать с этим стройным юношей с холодными глазами и жесткой складкой у губ было все равно что заняться любовью с почти взрослым Фончито или помолодевшим Ригоберто. Донья Лукреция усмехнулась. Женщина в зеркале на стене ванной казалась спокойной, почти веселой. Снять одежду оказалось непросто. Пальцы свело судорогой, словно она долго держала их в снегу. Сбросив нелепый парик, мини-юбку и прочую сбрую, донья Лукреция облегченно вздохнула. Оставшись в чулках и крошечном черном лифчике, она потянулась, встряхнула волосами — они были убраны под сетку — и в нерешительности остановилась перед закрытой дверью. Женщину вновь охватила паника. «Неизвестно, выйду ли я отсюда живой». Но даже страх не мог бы заставить ее отказаться от затеянной Ригоберто (или Фончито?) игры. Молодой человек погасил в гостиной свет, оставив гореть лишь маленькую лампу в углу. В огромном окне, на фоне темного неба, казалось, сияли мириады светлячков. Лима прикинулась мировой столицей; тьма скрывала трущобы, грязь и даже вонь. Мрак наполняла нежная музыка: арфы, литавры и скрипки. Боязливо продвигаясь к двери в спальню, донья Лукреция вдруг ощутила новую волну желания, от которого моментально отвердели соски («Ригоберто это так нравилось»). Женщина бесшумно пересекла комнату и толкнула дверь. Та распахнулась.
— Они были там? — спросила Хустиниана с возрастающим недоверием. — Я сразу поняла. Они там были? Аделита, дочка сеньоры Эстер?
— И тип, который играл на скачках, наркоторговец или кто он там, — подтвердила донья Лукреция. — Да, они там были. Оба. В постели.
— Само собой, голые, — хихикнула Хустиниана, прикрыв рот ладошкой и широко распахнув глаза. — И поджидали вас, сеньора.
Комната казалась больше любой другой спальни в гостиничном номере, даже в первоклассном сюите, хотя донья Лукреция не могла правильно оценить ее размеры: красноватого ночника под бордовым абажуром хватало лишь на то, чтобы осветить нагую парочку, слившуюся в объятиях на черном покрывале со сливовыми пятнами. Вокруг царил мрак.
— Заходи, дорогая, — пригласил мужчина, не переставая целовать и тискать Аделиту. — Налей себе выпить. На столе есть шампанское. Кокс[124] — в серебряной табакерке.
Донья Лукреция никак не ожидала увидеть в номере Аделиту и любителя скачек, но куда сильнее ее смутило отсутствие стройного юноши. Он ушел? Или подглядывает из темноты?
— Привет, сестренка. — Из-за плеча мужчины выглянула порочная рожица Аделиты. — Классно, что ты смылась со своего свидания. Проходи, не стесняйся. Тебе не холодно? Здесь тепленькое местечко.
Страх окончательно испарился. Донья Лукреция прошла к столу и налила себе шампанского из оставленной в ведерке со льдом бутылки. А что, если взять щепотку кокаина? Отпивая маленькими глоточками шампанское, она вглядывалась во тьму и думала: «Это какое-то колдовство. Так не бывает». Обнаженный, мужчина казался еще толще, чем в одежде. У него была белая, покрытая родинками кожа, складки на животе, мощные ягодицы и короткие волосатые ноги. Аделита, напротив, оказалась совсем худенькой. У нее было гибкое смуглое тело, на бедрах выпирали косточки. Она позволяла мужчине ласкать и целовать себя и сама ласкала его, умело имитируя страсть, но донья Лукреция заметила, что девушка не целует партнера и отворачивается при каждом удобном случае.
— Ну, давайте же, больше мочи нет терпеть, — внезапно проревел мужчина. — Мой каприз, мой каприз. Теперь или никогда, девочки!
Хотя возбуждение почти прошло, уступив место легкому отвращению, донья Лукреция взбодрила себя шампанским и решила подчиниться. Прежде чем приблизиться к кровати, она еще раз бросила взгляд в окно, на море огней внизу и далекие зубцы Кордильер. Потом женщина уселась на край постели, без страха, но растерянная, с каждой минутой все больше наполняясь отвращением. Кто-то схватил ее за руку, притянул к себе и заставил лечь. Она не сопротивлялась, сломленная, потрясенная, разочарованная, только повторяла, словно автомат: «Не плакать, Лукреция, не плакать, не плакать». Мужчина обнимал донью Лукрецию левой рукой, а Аделиту правой и вертел головой, целуя их в шейку и в уши, стараясь поймать их губы. Растрепанная, красная Аделита приподняла голову и с циничной ухмылкой заговорщически подмигнула напарнице. Мужчина впился поцелуем в рот Лукреции, заставив ее разомкнуть губы. Его язык змеей скользнул по ее небу.
— Я хочу, чтобы ты была сверху, — канючил мужчина, покусывая ей соски. — Давай, забирайся. Поскорее.
Донья Лукреция колебалась, но Аделита помогла ей взобраться на мужчину и сама уселась на него, перекинув ногу так, чтобы тот мог видеть ее выбритый лобок с тонкой полоской шерстки. Вдруг что-то тугое чуть не пронзило ее. Неужели это была та самая смехотворно маленькая штучка, что всего несколько секунд назад терлась ей об ноги? Огромный член вошел в нее с невиданной мощью, поднял ее и нанизал на себя.
— Целуйтесь, целуйтесь же, — стонал любитель лошадок. — Черт, мне почти ничего не видно. Сюда бы зеркало.
С ног до головы залитая потом, отупевшая, измученная, донья Лукреция, не открывая глаз, протянула руки и нащупала лицо Аделиты, но девушка ответила на поцелуй нехотя, не размыкая тонких губ. Они не дрогнули, даже когда донья Лукреция надавила на них кончиком языка. В этот момент, с трудом разомкнув пропитанные потом ресницы, женщина увидела белокурого юношу, сидящего на вершине стремянки. Полускрытый за лакированной китайской ширмой, расписанной иероглифами, с горящими глазами и нервно сжатым ртом, он яростно зарисовывал происходящее углем на белоснежном картоне. Словно большая птица, примостившись на неустойчивой стремянке, художник пожирал их глазами и рисовал энергичными, размашистыми штрихами; он то и дело метался взглядом от постели к рисунку и снова к постели, не обращая внимания ни на огни за окном, ни на собственный член, который топорщил ему брюки, поднимаясь и распухая, словно дирижабль, который наполняют воздухом. Огромный воздушный змей навис над женщиной, вперив в нее единственный глаз циклопа. Донью Лукрецию это нисколько не волновало. Она продолжала скачку, вымотанная, пьяная, счастливая, думая то о Ригоберто, то о Фончито.
— Что ты ерзаешь, разве не видишь — я кончил? — прохныкал любитель скачек. В полутьме лицо мужчины казалось пепельно-серым. Он корчил рожи, как избалованный ребенок. — Черт возьми, вечно одна и та же история. Как только он встает, я кончаю. Не могу себя сдержать. И ничего, ничего нельзя поделать. Я ходил к специалисту, он прописал мне грязевые ванны. То еще дерьмо. Я полдня блевал, и живот скрутило. Массаж. Тоже дерьмо. Я поехал в Викторию, к знахарю, он засунул меня в чан с травами, которые воняли плесенью. Думаете, помогло? Ни хрена. Теперь я кончаю еще быстрее, чем раньше. За что мне такая собачья жизнь, будь она неладна? — Мужчина горестно вздохнул и всхлипнул.
— Не плачь, приятель, ты ведь воплотил свою мечту, — утешила клиента Аделита, перекинув ногу через его голову и укладываясь рядом.
Никто из них, похоже, не видел Эгона Шиле или его двойника, балансировавшего в метре от них на вершине стремянки с помощью противовеса — гигантского члена с багровыми складками и нежными синеватыми жилками, который неспешно раскачивался над кроватью. Не видел и не слышал. А донья Лукреция прекрасно слышала. Художник повторял сквозь зубы, словно мантру, пронзительно и злобно:
— Я ничтожество из ничтожеств. Я божество.
— Расслабься, подруга, спектакль окончен, — ласково сказала Аделита.
— Они уходят, держи их. Не дай им уйти! Держи, крепче держи обеих!
Это был Фончито. Не художник, поглощенный своим творением. Мальчишка, ее пасынок, сын Ригоберто. Он тоже был здесь? Да. Где? В одном из темных закутков этой заколдованной комнаты. Потрясенная донья Лукреция съежилась в постели, прикрывая руками грудь, и робко озиралась по сторонам. Наконец она увидела их отражение в круглом зеркале, а чуть поодаль и саму себя, раздвоившуюся, словно модель Эгона Шиле. Скупой свет лампы не позволял разглядеть их как следует, и все же донья Лукреция узнала отца и сына, сидящих рядышком, — первый с преувеличенным благодушием наблюдал за любовниками, второй, возбужденный и раскрасневшийся и оттого еще больше похожий на ангелочка, горячо повторял: «Держи их, держи!» — на широком диване, который возвышался над кроватью, будто театральная ложа над сценой.
— Вы хотите сказать, что сеньор и Фончито тоже там были? — кисло спросила Хустиниана, не скрывая разочарования. — Ну, уж не знаю, кем надо быть, чтобы в такое поверить.
— Они сидели и смотрели, — подтвердила донья Лукреция. — Ригоберто очень серьезный, дружелюбный и сдержанный. А мальчишка — сущий дьяволенок, как всегда.
— Я не вы, сеньора, — заявила Хустиниана, решительно поставив точку в рассказе своей хозяйки. — Но сейчас мне требуется добрый холодный душ. А то опять проворочаюсь всю ночь. Знаете, я обожаю с вами разговаривать. Но после этих наших разговоров я вся будто наэлектризованная. Если не верите, потрогайте, как оно бьется.
Слизь червяка
Я прекрасно понимаю, что жизнь на земле не могла бы существовать без зла, и все же хочу сказать Вам, что Вы воплощаете все, что я презираю в обществе и в самом себе. Ибо вот уже четверть века, с понедельника по пятницу, с восьми утра до шести вечера, не считая мероприятий (коктейлей, семинаров, инаугураций и конференций), которые я вынужден посещать, дабы не рисковать привычным уровнем жизни, я являю собой самого настоящего бюрократа, хоть и работаю не в государственном учреждении, а в частной компании. По Вашей прихоти все эти двадцать пять, лет я тратил энергию, время и талант (а он у меня был) на беготню по инстанциям, прошения, суды и исполнение предписаний, придуманных Вами исключительно для того, чтобы оправдать свое жалованье и служебный кабинет, в котором Вы просиживаете штаны, почти не оставив мне возможности для инициативы и творчества. Я знаю, что страхование (сфера моей деятельности) и творчество далеки друг от друга, как планеты Плутон и Сатурн, и все же эта дистанция не была бы столь чудовищна, если бы Вы, гидра предписаний, дракон справок, властелин гербовой бумаги, не сделали ее таковой. Даже в бесконечной пустыне страховых полисов могло бы найтись место воображению, вольной игре ума и даже наслаждению, если бы придуманная Вами удушающая система обязательств и запретов, годная лишь на то, чтобы выкачивать из нас налоги и создавать мириады прикрытий для коррупции, воровства, мздоимства и вымогательств, не превратила бы работу компании в изнуряющую рутину, подобие мудреных машин Жана Тэнгли,[125] в которых усердно натягиваются цепи, крутятся шестеренки, ходят рычаги, ездят вагонетки, и все это для того, чтобы перебрасывать шарик по крошечному столу для пинг-понга. (Едва ли Вы знаете, кто такой Тэнгли, да Вам это и не нужно; даже если бы Вам довелось увидеть его работы, уж Вы постарались бы принять меры, призвали бы на помощь весь Ваш непробиваемый сарказм, лишь бы не проникнуть в замысел скульптора, одного из немногих современных художников, который понимает меня.) Если я расскажу Вам, что пришел в свою контору, едва получив диплом адвоката, на место мелкого клерка в юридическом отделе и постепенно занял довольно высокое место в иерархии руководства, сделавшись управляющим, членом совета директоров и держателем внушительного пакета акций, Вы воскликнете: «Неблагодарный, как тебе не стыдно жаловаться!» Разве мне плохо живется? Разве я не принадлежу к микроскопической части перуанского общества, которая может позволить себе собственный дом, машину, путешествия по Европе и Соединенным Штатам и которой обеспечен комфорт и безопасность, недоступные четырем пятым наших соотечественников? Все это верно. Как и то, что благодаря профессиональному успеху (кажется, так у Вас принято выражаться?) я смог наполнить свой кабинет книгами, гравюрами и картинами, надежными защитниками от царящих вокруг глупости и пошлости (то есть от всего, что связано с Вами), и создать островок свободы и фантазии, где каждый день или, вернее, каждую ночь могу сбросить груз тяжких условностей, рутинных мерзостей, бессмысленной суеты, исходящих от Вас и питающих Вас, и жить, жить по-настоящему, быть самим собой, выпускать на волю ангелов и демонов, которые — по Вашей вине — вынуждены прятаться при свете дня.