– Не стану извиняться за скудость трапезы, которая вас ждет. Видите ли, сейчас, я живу один. Но ведь нам, философам, пища нужна для сытости, а не для лакомства, не так ли? Входите же, входите!
Джонс совсем отчаялся. Мокрая штанина, а пища – только для сытости, а не для лакомства? Рожки, что ли?[9] В отношении еды Джонс был скорее сибаритом, чем эстетом. И уж никак не философом. Он стоял, безутешный, с брюк капала вода.
– Но, милый мой, вы промокли насквозь! – спохватился хозяин дома. – Скорее снимайте брюки.
Джонс слабо запротестовал.
– Эмми! – снова заорал ректор.
– Иду, дядя Джо! Только воду соберу!
– Брось все сейчас же! Беги в спальню, принеси мне пару брюк.
– Но ковер испортится!
– Надеюсь, не совсем. Придется рискнуть. Неси сюда брюки. Ну, мой мальчик, снимайте, долой! Эмми высушит их на кухне, и все будет в полнейшем порядке.
В бессильном отупении Джонс сдался. Он действительно попал в руки насильников. Ректор подавлял его беспощадной добротой, а эта, в ситчике, появилась в дверях, неся точно такие же невыразимые, какие были на хозяине дома.
– Эмми, это мистер… Насколько я помню, вы мне не назвали ваше имя?.. Он завтракает с нами. Да, Эмми, узнай, не придет ли Сесили.
Девица взвизгнула при виде Джонса, нелепого в одной рубахе, с голыми, толстыми и розовыми ногами, и брошенные брюки торжественно и сонно проплыли в воздухе.
– Джонс, – с запозданием отрекомендовался Януариус Джонс, но Эмми уже убежала.
– Ах, да, мистер Джонс.
И ректор снова завладел им, прилаживая на нем брючный пояс и подворачивая обшлага неуклюжими, сложными движениями пальцев. И Джонс, вполне пристойный, хотя и утопавший в широких брюках, покорялся тяжелой деснице хозяина, как овца, попавшая под град.
– Ну вот! – воскликнул тот. – Теперь располагайтесь поудобнее – (даже Джонс почувствовал всю иронию этих слов), – а я поищу чего-нибудь для утоления жажды.
Гость наконец пришел в себя, оглянул чистую бедноватую обстановку. На домотканом коврике – бюро, на нем – одинокий белый гиацинт в чашке с отбитой ручкой, над камином, заваленным трубками и полосками бумаги, – одинокая фотография. И везде книги – на полках, на подоконниках, на полу. Джонс разглядел Ветхий Завет на греческом в нескольких томах, удручающе огромную книгу по международному праву; сочинения Джейн Остин и «Озорные сказки» Бальзака, одинаково затрепанные, ласково, по-товарищески приткнулись друг к другу. Ректор вернулся с молоком в кувшине синего стекла и с двумя кружками. Из шкафчика он вынул бутылку шотландского виски.
– Наперекор начальству, – сказал он и ухмыльнулся Джонсу с наивным ухарством. – Старая собака знает новые фокусы. Но прошу прощения: может быть, вам не по душе такая смесь?
Настроение у Джонса поднялось воздушным шаром.
– Один раз можно все попробовать, – сказал он, как Йорген[10].
– Да, попробуйте. Не понравится – пожалуйста, не стесняйтесь, делайте как хотите.
Напиток оказался много вкуснее, чем Джонс ожидал. С удовольствием смакуя его, Джонс спросил:
– Вы, кажется, говорили, сэр, что у вас был сын?
– Да, сын, Дональд. Его сбили над Фландрией прошлой весной.
Старик встал и снял фотографию с камина. Он подал ее гостю. Мальчик лет восемнадцати, без пиджака, со встрепанными волосами. Джойс увидал тонкий, точеный подбородок и глаза – буйные, ласковы. У самого Джонса глаза были прозрачные и желтые, непристойные и древние в грехе, как у козла.
– У него на лице – смерть, – сказал Джонс. Старик взял фотографию, долго вглядывался в нее.
– В лицах всегда есть смерть, когда человек душою молод, молод вечной молодостью. Их смерть и смерть других. И бесчестие. А смерть неизбежна. Как же иначе? Почему смерти брать только тех, чья жизнь давно стала бесполезной? Кто же срывает увядшую розу? – Старик хмуро задумался, уставившись в пространство. Помолчав, он сказал: – Товарищ переслал мне его вещи.
Он поставил фотографию на бюро и вытащил из ящика жестяную коробку. Его большие, неловкие пальцы никак не могли открыть замочек.
– Разрешите мне, сэр, – сказал Джонс, заранее зная, что бесполезно предлагать помощь, что старик, наверно, каждый день открывает шкатулку.
Но крышка уже поддалась, и священник разложил на столе грустные реликвии: женская рубашонка, дешевое издание поэмы «Мальчишка из Шропшира», высохшая луковица гиацинта. Ректор взял луковицу, и она рассыпалась прахом в его руке.
– Ай-яй-яй! Как я неосторожен! – воскликнул он, тщательно собирая пыль в конверт. – Сколько огорчений мне доставляют мои огромные руки. Надо бы им принадлежать кому-нибудь другому, кто мог бы приносить пользу, а не просто листать книги или копаться в цветочных грядках. А вот у Дональда, наоборот, руки были совсем небольшие, как у его матери, и он отлично владел ими. Какой хирург вышел бы из него!
Он разложил вещи перед фотографией, словно выполняя ритуал, и, подперев голову землистыми руками, вбирал в себя разрушенную мечту о сыне, как втягивают табачный дым.
– Поистине, в его лице есть и жизнь, и смерть, и бесчестие. Вы видели Эмми? Много лет назад, примерно, когда сделана эта фотография… Но это старая история. Даже сама Эмми, наверно, о ней забыла. Видите, на нем нет ни пиджака, ни галстука. Как мать следила, чтоб он был прилично одет, а он появлялся на улице, в церкви, на торжественных приемах, держа шляпу, пиджак и галстук в руках. Как часто я слышал от него: «А мне жарко!» И образования, в книжном смысле, у него не было: учился он, чему хотел, читал, что ему хотелось. Меньше всего я воспитывал в нем стойкость, упорство. А что такое упорство? Духовный застой, гангрена… – Он поднял голову, посмотрев на Джонса. – Как, по-вашему, прав я или нет? Может быть, надо был заставить моего сына стать больше похожим на всех?
– С таким лицом – и походить на всех? («Значит Эмми уже была обесчещена, хотя бы раз».) Как же можно? («А меня тоже обидела эта обесчещенная!») Разве заставишь фавна напялить обычный костюм?
Ректор вздохнул:
– Эх, мистер Джонс, кто знает? – Он медленно сложил все вещи в жестяную шкатулку и сидел, держа ее в руках. – Чем старше становлюсь, мистер Джонс, тем больше убеждаюсь, что мы мало чем научаемся, проходя жизненный путь, и совсем ничего не знаем такое, что могло бы нам как-то помочь или принести нам особую пользу. Впрочем… – И он опять тяжело вздохнул.
2
Эмми, обесчещенная девственница, появилась в дверях.
– А чего вам на обед, дядя Джо? Мороженое или пирог с земляникой? – Покраснев, она избегала взгляда Джонса.
Ректор с упованием посмотрел на гостя.
– Чего бы вам хотелось, мистер Джонс? Да, я знаю, как молодежь любит мороженое. Вы тоже предпочитаете мороженое?
Но Джонс для своего возраста был достаточно тактичен и, зная толк в еде, особым чутьем угадывал вкусы других.
– Если вам безразлично, доктор, пусть будет пирог с земляникой.
– Пирог, Эмми! – с радостью приказал старик. Эмми удалилась. – Знаете,
– продолжал он виновато-признательным тоном, – знаете, когда становишься старше и не ты – хозяин своего желудка, а желудок – твой хозяин, и когда все другие физические потребности становятся слабее, человеку свойственно навязывать свои вкусы в еде другим.
– Что вы, сэр, – уверил его Джонс. – Лично я тоже предпочитаю горячий десерт мороженому.
– Тогда вы должны прийти ко мне, когда поспеют персики. Я вас угощу персиковым тортом с маслом и сливками… Увы! Мой желудок имеет печальную власть надо мной…
– Почему бы и нет, сэр? Годы лишают нас сексуальных стимулов – почему бы им не замениться стимулами гастрономическими?
Ректор посмотрел на него добродушно и пристально.
– Вы несколько преувеличиваете. Жизнь человеческая вовсе не должна быть вечно полна зовами плоти или пищи, не так ли?
Но тут послышался быстрый стук каблучков по непокрытому ковром полу прихожей и вошла девушка.
– С добрым утром, дядя Джо, – прозвучал ее грудной голос, и она порывисто и мягко пробежала по комнате, еще не видя Джонса. Потом, заметив его, остановилась на миг, как птица в полете.
Джонс встал, и под его взглядом она прошла к столу легкой и кокетливой походкой, театрально ощущая свое тело. Нежно, как молодое деревцо, она склонилась к ректору и поцеловала его в щеку. Козлиные глаза Джонса обволакивали ее пристальным желтым взглядом.
– С добрым утром, Сесили! – Ректор встал. – Я ждал тебя раньше – день чудесный. Но молодым девушкам надо высыпаться даже в такую погоду, – со слоновьей игривостью пошутил он. – Это мистер Джонс, Сесили. Мисс Сондерс, мистер Джонс.
Она взглянула на него, и Джонс поклонился с врожденной грацией толстяка, но, увидев выражение сдержанного, вежливого страха на ее лице, сразу перепугался. И тут же вспомнил проклятые брюки ректора и почувствовал, как у него начинают гореть уши, шея, понял, что не только выглядит смешно, но что она думает, будто он всегда одет именно так. Она не вымолвила ни слова, и Джонс проклинал доброго забывчивого ректора: «Черт бы его побрал: сначала заставил стоять без штанов при Эмми, потом при этой хорошенькой незнакомке – в брюках, похожих на опавший воздушный шар». А ректор продолжал, как судьба:
– Я ждал тебя раньше. Решил, что надо подарить тебе гиацинты.
– Ах, дядя Джо! Какая прелесть! – Голос у нее был шероховатый, как путаница золотых проводов. Она с трудом отвела зачарованный взгляд от Джонса, и Джонс почувствовал, как от ненависти к ним обоим пот проступает на лбу. – Как жаль, что я опоздала! Но я всегда делаю все не так, как мистер… Мистер Джонс, вероятно, догадался, он ведь понял, что я опоздала прийти за гиацинтами? – Она снова посмотрела на него, как на диковинного зверя.
Смущение Джонса превратилось в злобу, и он наконец обрел речи:
– Да, жаль, что вы раньше не пришли. Вы бы увидели меня в еще более интересном наряде, чем этот. По крайней мере Эмми как будто так подумала.
– Простите, не понимаю, – сказала она. Ректор взглянул на него с благожелательным недоумением, потом понял:
– О, да… С мистером Джонсом случилась небольшая неприятность, и он был вынужден нарядиться в часть моего туалета.
– Именно «вынужден», благодарю за формулировку! – ядовито сказал Джонс.
– Да, я споткнулся о ведро с водой. Очевидно, доктор специально держит его за дверью для того, чтобы его прихожане убедились лично, что при вторичном посещении им и вправду необходима помощь свыше, – объяснил он и, подобно героям греческой трагедии, сам нанес последний, смертельный удар чувству собственного достоинства: – Вы-то, наверно, знаете здешние обычаи и легко можете избежать ловушки.
Она перевела глаза с сердитой красной физиономии Джонса на доброе недоуменное лицо ректора и звонко захохотала.
– Простите! – вдруг попросила она, сразу опомнившись. Невозможно удержаться, мистер Джонс. Вы на меня не сердитесь?
– Разумеется, нет. Даже Эмми надо мной смеялась. Знаете, доктор, вряд ли Эмми подверглась бесчестию, раз она пришла в ужас, увидев мужчину с голыми колен..
– Значит, вы показывали мистеру Джонсу свои цветы? Мистер Джонс должен быть очень польщен: для дяди Джо – это знак особого снисхождения, – сказала она как ни в чем не бывало и обернулась к старику, грациозная и неискренняя, как французский СОвет. – Очевидно, мистер Джонс чем-то знаменит? А я не знала, что у вас есть знакомые знаменитости.
Ректор басовито захохотал:
– Ого, мистер Джонс, видно, вы что-то от меня скрыли? – («Меньше, чем я хотел», – подумал Джонс.) – А я и не подозревал, что у меня в гостях знаменитость!
Внутренняя душевная лень взяла верх над остальными чувствами, и Джонс вежливо ответил:
– И я никак не подозревал этого, сэр.
– Не прячьте от нас вашу славу, мистер Джонс. Женщины сразу все угадывают. Они нашего брата видят насквозь.
– Дядя Джо! – торопливо предостерегла она, видя, как Джонс принял неудачную реплику.
Но Джонс уже был неуязвим:
– Нет, я с вами несогласен, сэр. Если бы они нас видели насквозь, они никогда не выходили бы за нас замуж.
Она взглянула на него с благодарностью и с некоторым интересом. «Какого же цвета ее глаза?»
– Ах, вот, оказывается, кто вы, мистер Джонс! Знаток женщин.
Джонс напыжился от гордости, а ректор, извинившись, пошел в прихожую за стулом. Она прислонилась к бюро, и ее глаза («Синие или зеленые?») встретились с его желтым нагловатым взглядом. Потом она опустила глаза, и он заметил ее красивые и робкие губы. «Ну, будет легко», – подумал он. Ректор подал ей стул, она села, и когда старик сам уселся в кресло, Джонс тоже сел. «Какие у нее длинные ноги», – подумал Джонс, глядя на тонкие складки платья у высокой талии. Почувствовав его бесцеремонный взгляд, она подняла глаза.
– Значит, мистер Джонс женат? – заметила она и сделала глазами так, что Джонсу показалось, будто она до него дотронулась рукой «Я тебя раскусил!» – вульгарно подумал он. И ответил:
– О нет, почему вы так решили?
Старик, набивая трубку, посмотрел на них добрыми глазами.
– Значит, я не так поняла.
– Нет, вы так решили по другой причине.
– Вот как?
– Просто вам нравятся женатые мужчины! – храбро сказал он.
– Неужели? – без всякого интереса сказала она. И Джонсу показалось, что он видит, как ее внимание к нему схлынуло, чувствует, как оно охладевает.
– А разве нет?
– Вам виднее.
– Мне? – переспросил Джонс. – Почему именно – мне?
– Но вы же как будто знаток женщин? – ответила она с милым лукавством.
Джонс готов был удушить ее, он не находил слов Старик зааплодировал:
– Шах и мат, мистер Джонс!
«Погоди, дай только взглянуть тебе в глаза», – пообещал Джонс, но она даже не посмотрела на него. Он сидел молча, и под его пронзительным, злым взглядом она взяла со стола фотографию и молча подержала ее в руках. Потом снова положила на место и через стол погладила руку старика.
– Мисс Сондерс была невестой моего сына, – объяснил священник Джонсу.
– Вот как? – сказал Джонс, следя за ее профилем, в ожидании, когда же она снова посмотрит на него.
Эмми, неудачливая девственница, появилась в дверях.
– Все готово, дядя Джо, – сказала она и сразу испарилась.
– Завтракать, – объявил ректор, подымаясь. Все встали.
– Я не могу остаться! – слабо сопротивлялась она, поддаваясь руке старика, легшей на ее плечи. Джонс пошел за ними. – Правда, мне нельзя оставаться! – повторила она.
Они пошли по темному коридору, и Джонс, глядя, как плывет ее белое платье, воображая ее поцелуй, проклинал ее вовсю. У дверей она остановилась и вежливо, как мужчина, стала в сторону. Ректор тоже остановился, остановился волей-неволей и Джонс, и началась сцена из французской комедии – кому проходить первым. Рука Джонса с притворной неловкостью прикоснулась к ее мягкой, ничем не стянутой талии, и она окатила его ледяным взглядом. Вошли в столовую.
– А все-таки вы на меня посмотрели, – пробормотал Джонс.
Ректор, ничего не замечая, сказал:
– Садитесь сюда, мистер Джонс…
Недевственная Эмми кинула на Джонса высокомерный и враждебный взгляд. Его желтые глаза ответили ей рассеянно. «Займусь тобой потом», – обещал он мысленно, сев за безукоризненно накрытый стол. Ректор пододвинул стул для второй гостьи и уселся во главе стола.
– Сесили ест очень мало, – сказал он, разрезая цыпленка, – так что все труды падут на нас с вами. Но думаю, что мы не подведем. Как, по-вашему, мистер Джонс?
Она сидела напротив, подперев лицо руками. «И тобой займусь», – мрачно пообещал Джонс. Но она все еще не обращала внимания на его желтый взгляд, и он сказал:
– Конечно, нет, сэр, – а сам в это время старался мысленно внушить ей, чтоб она посмотрела – старый школьный прием, когда хорошо приготовил уроки. Но она так невозмутимо игнорировала его, что его вдруг охватил приступ неуверенности, тревожное сомнение. «Неужто я ошибся? – подумал он. – Нет, я все узнаю», – пообещал он себе. – Кажется, вы сказали, сэр, – он не спускал глаз с ее безразличного, бездумного лица, – когда мисс Сондерс появилась во всем своем очаровании, что я слишком поверхностен. Но к прелюбодеянию, например, всегда надо относиться чисто теоретически. И только, когда оно…