– Мистер Джонс! – внушительно сказал ректор.
– …то есть прелюбодеяние, уже совершено, можно о нем говорить, и то, только обобщая, то есть, по вашим словам, поверхностно. А тот, кто целует и обо всем рассказывает, – немного стоит, не так ли?
– Мистер Джонс! – с упреком сказал ректор.
– Мистер Джонс! – повторила она. – Какой вы ужасный человек! Знаете, дядя Джо…
Но Джонс резко прервал ее:
– Вообще, что касается поцелуев, женщинам все равно, кто их целует. Им важны только самые поцелуи.
– Мистер Джонс! – повторила она, взглянула на него и тут же, дрогнув, отвела глаза.
– Будет, будет, сэр, тут дамы! – докончил свой упрек ректор.
Джонс отодвинул тарелку. Шершавая, бесформенная рука Эмми убрала посуду, и на столе появился крутой, как лоб, золотистый пирог, увенчанный клубникой. «Черта с два я на нее посмотрю!» – поклялся он и тут же взглянул на нее. Глаза у нее стали рассеянными, безразличными, зеленые и прохладные, как морская вода, и Джонс первый отвел взгляд. Она обернулась к старику, весело заговорила с ним о цветах. Джонса вежливо игнорировали, и он мрачно ковырял ложкой, когда появилась Эмми.
– К вам какая-то женщина, дядя Джо. Ректор положил ложку.
– Кто именно, Эмми?
– Не знаю. Никогда раньше не видела. Ждет в кабинете.
– А она завтракала? Проси ее сюда.
«Знает, что я на нее смотрю», – думал Джонс, полный отчаяния и мальчишеской страсти.
– Она есть не хочет. Говорит, не мешать вам, пока не отобедаете. Сами бы пошли, спросили, чего ей надо. – И Эмми ушла.
Ректор вытер губы, встал.
– Придется, видно, самому. Вы, молодежь, посидите, пока я вернусь. Если что понадобится – позовите Эмми.
Джонс мрачно молчал, вертя в руке стакан. Наконец она взглянула на его опущенное злое лицо.
– Значит, вы не только знамениты, но и не женаты, – сказала она.
– Тем и знаменит, что не женат, – загадочно проговорил он.
– А какая из этих причин мешает вам быть вежливым?
– Какую вы предпочтете.
– Откровенно говоря, я предпочитаю вежливость всему.
– А с вами всегда все вежливы?
– Всегда… когда надо. – Он ничего не ответил, и она продолжала: – Разве вы не признаете брак?
– Признал бы, если б не надо было жениться на женщине. – Она равнодушно пожала плечами. Джонсу невыносимо было казаться дураком, особенно перед таким, как ему казалось, пустым существом, и он выпалил, ненавидя себя за это: – Я вам не нравлюсь, правда?
– О нет, мне вообще нравятся люди, которые думают, что они еще чего-то не знают, – сказала она равнодушно.
– Что вы этим хотите сказать? – «Зеленые они или серые?» Джонс исповедовал веру в то, что с женщинами надо обращаться нагло. Он встал, и стол медленно откатился, когда он его обходил. «Хорошо бы стать более ловким», – смутно мелькнуло у него. И эти трижды проклятые брюки! «Она права, – честно сказал себе он. – Как бы я на нее посмотрел, если б она появилась в бабушкиной кофте». Он видел ее рыжеватые волосы, хрупкую покатость плеча. «Положу сюда руку, а когда она повернется – моя рука скользнет вниз».
Не подымая головы, она вдруг спросила:
– А дядя Джо рассказал вам про Дональда? («О черт», – подумал он.) Забавно! – продолжала она, и ее стул скрипнул, когда она подымалась. – Мы, видно, оба решили поменяться местами! – Она встала, стул деревянно вырос перед ним, и Джонс остановился, нелепый, одураченный. – Вы – на мое место, а я – на ваше, – добавила она, обходя стол.
– Вот дрянь! – ровным голосом оказал Джонс, и ее зеленовато-синие глаза прошлись по нему спокойным, как вода, взглядом.
– Почему вы это оказали? – спросила она негромко.
Джонс, несколько облегчив душу, решил, что в ее глазах снова мелькнуло любопытство. «Я был прав», – восхитился он.
– Вы сами знаете почему.
– Смешно, что только немногие мужчины знают, насколько женщинам нравится такое обращение, – неожиданно сказала она.
«Интересно, любит она кого-нибудь? Наверно, нет или же – как тигр любит мясо».
– А я непохож на всех мужчин, – сказал он.
Ему показалось, что в ее глазах мелькнула насмешка, но она просто вежливо зевнула. Наконец-то он нашел ей место в животном царстве. Гамадриада, тоненькая, усыпанная алмазами.
– Но почему Джордж за мной не приезжает? – сказала она, словно отвечая на его невысказанные мысли и прикрывая зевок кончиками тоненьких капризных пальцев. – Так скучно – кого-то ждать!
– Да. А кто такой Джордж, позвольте вас спросить?
– Позволяю!
– Так кто же он такой? («Нет, она не в моем вкусе».) А я-то решил, что вы тоскуете по дорогому усопшему!
– Усопшему?
– Да, по этому остролицему Генри или Освальду, как его там.
– А-а, вы про Дональда?
– Ну, ладно, пусть будет Дональд.
Она посмотрела на него равнодушными глазами. «Даже рассердить ее не могу», – с раздражением подумал он.
– Знаете, вы невозможный человек.
– Ну и пускай. Да, я такой, – со злостью сказал он. – Но ведь я-то не был невестой Дональда. И Джордж не за мной должен приехать.
– Почему вы такой злой? Потому что я вам не позволяю трогать меня?
– Ну, милая моя, если б я вас захотел тронуть, я бы давно это сделал.
– Неужели? – В ее тоне прозвучала вежливая, издевательская насмешка.
– Конечно. Не верите? – Он расхрабрился от звука собственного голоса.
– Не знаю… Только какая вам от этого польза?
– Никакой. Вот почему я вас и не трогаю.
Ее зеленые глаза снова взглянули на него. Редкое старое серебро на буфете матово переливалось под высоким оконцем с цветным стеклом, похожим на фонарь над входной дверью; ее белое платье светилось по другую сторону стола; он представлял себе ее длинные стройные ноги: Аталанта[11], остановленная на бегу.
– Почему вы себе лжете? – спросила она с любопытством.
– Потому же, почему и вы.
– Я?
– Конечно. Вам хочется поцеловаться со мной, а вы затеваете всю эту дурацкую волынку.
– Знаете что, – сказала она раздумчиво, – кажется, я вас ненавижу.
– Не сомневаюсь. Я-то хорошо знаю, что я вас ненавижу до чертиков.
Она передвинулась, свет косо упал на ее плечи, и, став как будто совсем другой, она словно выпустила его из плена.
– Пойдем в кабинет. Хотите?
– Хочу. Ваш дядя Джо, наверно, уже избавился от своей посетительницы.
Он встал, и они посмотрели друг на друга через стол с остатками еды. Но она не двинулась с места.
– Ну? – сказала она.
– После вас, мэм! – ответил он с нарочитым почтением.
– А я передумала. Лучше я подожду тут, поговорю с Эмми, если не возражаете.
– Почему – с Эмми?
– А почему бы и нет?
– А-а, понимаю. С Эмми вы в безопасности, ока-то, наверно, не захочет вас тронуть. Правильно или нет? – (Она мельком посмотрела на него.) – В общем, вы хотите сказать, что, если я уйду из комнаты, вы останетесь?
– Как хотите. – И, словно забыв о нем, она разломила печенье над тарелкой, капнула туда воды из стакана.
Толстый Джонс, тяжело двигаясь в чужих брюках, снова стал обходить стол. Когда он подошел к ней, она слегка повернулась на стуле и протянула руку. Он почувствовал в своей пухлой, влажной ладони тонкие косточки пальцев, их нервную, беспомощную мускулатуру. Такие никчемные. Бесполезные. Но прекрасные в своей бесхарактерности. Прекрасные руки. И хрупкость этих рук остановила его, как каменная стена.
– Эмми, – позвала она ласково, – пойди сюда, душенька! Мне надо тебе показать одну вещь!
В дверях показалась Эмми, с ненавистью глядя на обоих, и Джонс быстро сказал:
– Будьте добры, мисс Эмми, принесите мои брюки!
Эмми посмотрела на него, потом на нее, пренебрегая немой просьбой девушки. «Ого, а у Эмми свои претензии», – подумал Джонс. Эмми скрылась, и он положил руки на плечи девушки.
– Ну, что вы теперь будете делать? Позовете старика?
Она посмотрела на него через плечо, из-за непреодолимого барьера. Злость вспыхнула в нем, он нарочно смял ее рукав.
– Пожалуйста, не мните мне платье, – сказала она ледяным голосом. – Что ж, если вам так невмоготу… – И она подняла к нему лицо.
Джонсу стало стыдно, но из мальчишеской гордости он уже не мог остановиться. Ее лицо, хорошенькое и бесцветное, как пересечение отвлеченных плоскостей, придвинулось к его лицу, губы, сомкнутые и равнодушные, были безответны и холодны, и Джонс, стыдясь себя и злясь на нее за это, с тяжеловесной иронией пробормотал:
– Благодарю вас!
– Не за что! Если вам это доставило удовольствие – пожалуйста. – Она встала. – Пропустите меня, пожалуйста!
Он неловко посторонился. Ее ледяное вежливое равнодушие было невыносимо. Какой он дурак! Так все испортить!
– Мисс Сондерс, – выпалил он. – Я… Простите меня… Я никогда так себя не веду, клянусь вам, никогда!
Она обернулась через плечо.
– Наверно, не приходится, я полагаю? Должно быть, обычно вы пользуетесь среди нас выдающимся успехом?
– Мне ужасно стыдно… Но вы не виноваты… Просто противно уличить самого себя в полном идиотизме.
Наступило молчание, и, не слыша ее шагов, он поднял голову. Она походила на стебель цветка или на молодое деревцо, прислоненное к столу: в ней было что-то такое хрупкое, такое непрочное – оттого, что ей не нужна была ни выносливость, ни сила, и вместе с тем она казалась крепкой, как молодой тополь, именно оттого, что в ней этой силы не было; и видно было, что она живет, питается солнечным светом и медом, что даже пищеварение – прекрасная функция в этом светлом, хрупком существе; и пока он смотрел, по ней прошла какая-то тень, и между ее глазами и хорошеньким капризным ртом, при полной отрешенности всего тела, легло что-то такое, что заставило его торопливо подойти к ней. Она смотрела в его немигающие козлиные глаза, когда его руки, скользнув вдоль плеч, сомкнулись у ее талии, и Джонс не слышал, как отворилась дверь, пока она не оторвала губы от его губ и плавно выскользнула из его объятий.
Громоздкая фигура ректора стояла в дверях, и он смотрел на комнату, словно не узнавая ничего. «Он нас вовсе не видел», – догадался Джонс и вдруг, разглядев лицо старика, сказал:
– Ему нехорошо!
Старик проговорил:
– Сесили.»
– Что случилось, дядя Джо? – В страшном испуге она бросилась к нему: – Вы больны?
Обеими руками старик схватился за дверную раму, его огромное тело пошатнулось.
– Сесили, Дональд вернулся, – оказал он.
3
В комнате чувствовалась та неуловимая атмосфера враждебности, которая неизбежно возникает там, где сталкиваются две хорошенькие женщины, и обе они изучали друг друга пристально и осторожно.
Миссис Пауэрс, забыв о себе в эту минуту ради других и находясь среди чужих людей, не очень ощущала это, но Сесили, никогда о себе не забывавшая, находилась среди людей знакомых и наблюдала за гостьей с напряженным вниманием и свойственной женщинам интуитивной проницательностью, которая позволяет им правильно судить о характере других, об их платье, нравственности и так далее. Желтые глаза Джонса изредка посматривали на гостью, но всегда возвращались к Сесили, которая его не замечала.
Ректор тяжело топал по комнате.
– Болен? – прогремел он. – Болен? Да мы его сразу вылечим! Поживет дома, будет вкусно есть, отдыхать, почувствует заботу – да он у нас через неделю выздоровеет. Верно, Сесили?
– Ах, дядя Джо! Мне просто не верится. Неужели он жив? – Она встала, когда ректор проходил мимо ее стула, и как-то влилась в его объятия, словно набежавшая волна. Это было очень красиво.
– Вот его лекарство, миссис Пауэрс, – сказал старик, с тяжеловесной галантностью обняв Сесили, и через ее голову взглянул на задумчивое бледное лицо гостьи, внимательно и спокойно смотревшей на него.
– Ну, ну, не надо плакать, – прибавил он, целуя Сесили.
Зрители наблюдали за ними: миссис Пауэрс – с раздумчивым и отчужденным вниманием, Джонс – в мрачном раздумье.
– Это оттого, что я так рада за вас, дядя Джо, милый, – сказала она. Грациозно, как стебель цветка на фоне массивной черной фигуры ректора, она обернулась к миссис Пауэрс. – И мы так обязаны миссис… миссис Пауэрс, – продолжала она, и голос ее звучал чуть приглушенно, как сквозь сплетение золотых проводов. – Она была так добра, привезла его к нам. – Ее взгляд скользнул мимо Джонса и блеснул, как нож, навстречу другой женщине. («Решила, что я хочу его отбить, вот дура, прости господи!» – подумала миссис Пауэрс.) Сесили подошла к ней с притворным порывом. – Можно мне вас поцеловать? Вы не рассердитесь?
Поцелуй был похож на прикосновение гладкого стального клинка, и миссис Пауэрс резко проговорила:
– Я тут ни при чем. Сделала бы то же самое для любого больного – негра или белого, все равно. Как и вы, – добавила она с недобрым удовлетворением.
– Да, вы были так добры, – повторила Сесили спокойно и равнодушно, спустив стройную ножку с поручня кресла, где сидела гостья.
Джонс в неподвижном отдалении следил за этой комедией.
– Все это глупости, – вмешался ректор. – Миссис Пауэрс просто видела – Надо надеяться, – сказала миссис Пауэрс с внезапной усталостью, вспоминая его измученное лицо, этот чудовищный шрам, эту равнодушную покорность непрестанной тупой боли и убывающим душевным силам. «Слишком поздно, – подумала она с инстинктивным предвидением. – Рассказать им про шрам? Предотвратить истерику, когда эта… это существо (она плечом чувствовала прикосновение девушки), увидит его. Нет, не надо, – решила она, глядя, как ректор огромными шагами, как лев, меряет комнату, охваченный недолговечной радостью. – Какая же я трусиха. Лучше бы приехал Джо: он должен был догадаться, что я все испорчу».
Старик протянул фотографию. Миссис Пауэрс взяла ее: тонколицый, как лесное существо, в страстной и напряженной безмятежности фавна; и эта девушка, прислонившаяся к крепкой, как дуб, руке старика, думает, что она любит этого мальчика – во всяком случае притворяется, что любит его. «Нет, нет, не буду злой кошкой… Может быть, она и любит его – насколько она вообще способна кого-нибудь любить. Как романтично: потерять своего любимого – и вдруг он неожиданно возвращается в твои объятия! Да еще летчиком! Повезло же этой девочке, ей легко играть роль. Даже Бог ей помогает. Ты злая мошка! Просто она красивая и ты ей завидуешь. Вот что с тобой делается, – подумала она с горькой усталостью. – Больше всего меня злит, что она воображает, будто я за ним гоняюсь, будто я в него влюблена. Да, да, я люблю его! Мне бы только прижать его бедную, искалеченную голову к груди, так, чтобы он никогда, никогда больше не проснулся… О черт, какая страшная путаница! И этот унылый толстяк в чужих брюках уставился на нее, даже не мигнет, а глаза желтые, как у козла. Наверно, она с ним проводит время».
– …ему было тогда восемнадцать лет, – говорил ректор. – Никогда не хотел носить ни шляп, ни галстуков, мать никак его не могла заставить. Бывало, уговорит его одеться как следует, и все равно, даже в самых торжественных случаях, он вечно являлся без галстука.
Сесили потерлась о рукав старика, как котенок.
– Ах, дядя Джо, я так его люблю!
Джонс, тоже похожий на кота, только толстого и важного, заморгав желтыми глазами, пробормотал непристойное слово. Старик был увлечен собственной речью, Сесили – приятно погружена в себя, но миссис Пауэрс наполовину услышала, наполовину догадалась, и Джонс, подняв глаза, встретил ее гневный взгляд. Он попробовал переглядеть ее, но ее взгляд был бесстрастен, как нож хирурга, и, не выдержав, он отвел глаза и стал нашаривать в карманах трубку.
– Ах, там… один наш… наш знакомый. Сейчас отошлю его и вернусь. Простите, я только на минуточку. Дядя Джо, можно?
– Что? – Старик прервал себя. – Да, да.
– Вы меня извините, миссис Пауэрс, правда? – Она пошла к дверям и мельком взглянула на Джонса. – И вы тоже, мистер Джонс?
– Значит, у Джорджа своя машина? – спросил Джонс, когда она проходила мимо. – Знаю: вы не вернетесь!