Сидел я в кресле, по-прежнему голый, но вдобавок привязанный. Череп гудел, его распирало изнутри. По ходикам на стене получалось, что в отключке я был не больше пяти минут. Бритоголовый еще нежно потирал горло, но Костя уже побывал в ванной и заклеил рожу пластырем.
— Очухался? — спросил бритоголовый. — Ну что ж, Саня, выходит, мы тебя недооценили. Ты не только подлый, но и наглый. Да и прыткий какой! Прямо обезьяна. Придется тебя, перед тем как убить, помучить немного. Небось видел в кино, как это делается? Ну вот, а теперь в натуре поглядишь. Приступайте, ребятки!
Боль в черепе мешала мне испугаться по-настоящему, но все же меня чуть не вырвало, когда я увидел в руках Кости паяльник, мой собственный, из кладовки, новенький, немецкий.
— Зачем мучить? — жалобно пролепетал я. — Я же подпишу бумагу.
— Подпишешь, конечно, но чуть позже. Перед самой кончиной.
Костя сунул вилку в розетку и проверил, дотягивается ли шнур. Дотягивался с запасом.
— Ублюдки поганые! — сказал я. — Откуда вы взялись на нашу голову?
— Не ругайся, — посоветовал бритоголовый. — Ты же интеллигентный человек, не шавка какая-нибудь. Конечно, будет больно, да что поделаешь. Сам напросился.
Громко булькнул дверной звонок. «Катя!» — припомнил я вяло. Костя озадаченно взглянул на предводителя. Наверное, это была последняя возможность что-то предпринять. Я уперся в пол ногами, качнул кресло и повалился набок. Каким-то чудом удалось распутать руки. В принципе я вообще был в хорошей физической форме. В армии — футбол и самбо, на гражданке — бассейн, банька, теннис и почти каждое утро (годы!) — час йоги. Да и от батюшки с матушкой досталась широкая крестьянская кость, но не это все главное. В мгновение смертной тоски я впервые понял, что значит «озвереть». О, животная, блаженная испарина последнего мужества! Как мы катались живым ревущим клубком из комнаты в коридор — любо-дорого вспомнить. Всю квартиру чуть не раздолбали. И особенно приятный эпизод, как я вырванным паяльником шарахнул Костю по уху. Но удача недолго была на моей стороне. Кажется, сам бритоголовый главарь положил конец бессмысленному сражению. Хладнокровно, как утюг, обрушил он на мою разгоряченную башку литую вазу чешского стекла.
Больше я ничего не помню.
Часть 2. Сопротивление
Глава первая
Сутки в реанимации, потом — отделение травматологии. Перелом ключицы, нескольких ребер, но самое неприятное — тяжелейшее сотрясение мозга. В полудреме, в которой я первые дни пребывал, витало зловещее слово «трепанация», но мне оно было до лампочки.
…На четвертый день утром проснулся почти в нормальном состоянии. Палата была просторная, с широким окном, на пять коек. Одна кровать пустовала, а четыре других были заняты. На соседней лежал упитанный мужчина лет тридцати пяти, с ним мы накануне познакомились — подполковник погранвойск Юра Артамонов. Его история была такова. Поздним вечером (еле успел на метро) он возвращался домой, проводив друга в командировку. На аэродроме в буфете малость выпили. Возле дома, свернув в арку, услышал за собой топот, оглянулся. Увидел четверых или пятерых молодых людей, которые неслись на него веселым табунком. Вот тут его подвело спиртное, выпитое на аэродроме. У него еще было время для рывка (до подъезда оставалось метров десять), но он им не воспользовался. Хулиганы были вооружены чем попало: у кого заточка, у кого монтировка, а у одного вообще какой-то железный крюк вроде тех, на которых подвешивают мясные туши. Именно этот крюк Юру и доконал. От заточки он уклонился (скользящий прокол на боку), монтировку вышиб из рук у второго нападающего, но от крюка не ушел, замешкался (водка!) и повалился с раскроенным черепом под ноги братве. Как и мне, подполковнику повезло: его не добили. Забрали документы, семьдесят тысяч наличности и сдернули с запястья именные «флотские» часы с выгравированной надписью: «За проявленное мужество. Генерал Чернов».
По диагонали от меня, у окна, лежал худой старик с изможденным лицом и переломом шейки бедра. Судя по всему, ему уже не светило плясать гопачка, но смиряться с этим он не собирался. Каждые десять — пятнадцать минут старательно подтягивался на висящей над ним железной перекладине и время от времени совершал самостоятельный пеший переход до умывальника, опираясь на костыли, шаркая по паркету больной ногой, как фломастером по картону, ухая, постанывая и подвывая. Когда бы я ни встретился с ним взглядом, он успевал улыбнуться и сделать рукой бодрящий жест: мол, все в порядке, и мы все снова очутимся на конях. Звали старика Петр Петрович Незнамский, в оные времена он был известным профессором-электронщиком, спецом из засекреченного института, но с приходом демократической чумы, подобно многим другим заслуженным пожилым людям, догорал в бедности и забвении.
Четвертый обитатель палаты, лежащий напротив Петра Петровича, был фигурой загадочной. Двое суток, которые я здесь провел, он беспробудно дрых, со свистом посапывая и изредка переваливаясь со спины на бок. Единственный раз он как-то вскочил, уселся, спустив ноги на пол, ошалело глядя на подполковника, строго потребовал:
— Дай пива, брат! Куда спрятал? — и, не дождавшись ответа, снова повалился на бок. Никто его не пытался будить, лишь дежурная сестра забегала и делала ему какие-то уколы. Каждый раз Петр Петрович уважительно спрашивал:
— Помирает? — И сестры, хотя были разные, отвечали одинаково:
— Оклемается, молодой еще.
В начале восьмого появилась заспанная молоденькая медсестра, весело прощебетала: «Температуру будем мерить!» — и, ни на кого не глядя, крутнулась на каблучках и выпорхнула из палаты. Сразу после девяти принесли завтрак, и я съел, поставив на колени, все, что подали: тарелку пшенной каши с миниатюрным шлепком масла, кусочек то ли омлета, то ли жевательной резинки и выпил кружку чая с двумя кусочками сахара. Ел без аппетита, но получая удовольствие от знакомого процесса. Спросил у подполковника:
— Туалет далеко?
Оказалось, туалет вкупе с неработающим душем примыкает прямо к палате.
— Сигаретки не найдется?
Юра Артамонов протянул мне сигареты и зажигалку, вежливо полюбопытствовал:
— Дойдешь?
Я дошел. Шея и туловище у меня были туго перемотаны бинтами, зато голова болталась из стороны в сторону, как тыква на проволоке. Делая свои дела, я цепко ухватился рукой за умывальник, поэтому не упал, хотя сначала думал, что рухну. Потом уселся на колченогий стульчик и, недолго думая, прикурил. Вместе с первым глотком дыма в голове что-то разорвалось, из глаз брызнули слезы, из ноздрей — сопли, и свет вдруг померк. Куда-то меня вышвырнуло в необозримую даль, где я люто перхал и откашливался, сжимая локтями бока, пронзенные тысячью гвоздей. Казалось, агонии не будет конца; но вскоре опять обнаружил себя в туалете, скорченным на стульчике, с зажженной сигаретой в кулаке. Чтобы проверить, жив ли я, вторично затянулся. Результат был потрясающий. Верхняя часть черепа зацементировалась, отделилась и проплыла передо мной по воздуху, вся в спутанных, подмокших волосках. Я догадался, что это всего лишь видение, и легко справился с ним, надавив на глазные яблоки. Дальше уже без всяких затей докурил сигарету до конца.
— Вот так-то, Катенька, — сказал торжественно вслух. — Со мной, как видишь, все в норме.
Вскоре явился на утренний обход врач — женщина средних лет по имени Тамара Даниловна. Ко мне подошла к последнему. Встала у изножья кровати.
— Как самочувствие?
— Хорошо, спасибо. Когда выпишете?
Устремила на меня задумчивый взгляд без всякого намека на улыбку. Личико неказистое, скорее мужское, чем женское, но выразительное.
— Об этом пока рано, — шагнула вперед, откинула одеяло и, наклонясь, сноровисто меня всего ощупала, будто тюк с товаром: нет ли где дырки.
— Как голова?
— Не совсем как бы моя.
— Это нормально, — отступила назад, окинула оценивающим взглядом и молча удалилась. Сестра шмыгнула за ней хвостиком.
На всех нас четверых ушло не более десяти минут.
— Здорово! — восхитился я. — Медицина двадцать первого века.
В перемогании, в полудреме потек больничный день. Голова ровно, глухо гудела. Все чувства были словно подморожены, и досаждала лишь одна мысль: что с Катей?
Посредине дня вдруг заворочался на кровати таинственный больной, сбросил с себя одеяло и сел.
Лицо у него оказалось узкое, печальное, но приятное — и не поймешь, сколько лет мужику. Мы все уставились на него. Петр Петрович даже газету отложил.
— Где это я? — поинтересовался страдалец. — В вытрезвиловке, что ли?
Подполковник Артамонов, который лежал к нему ближе всех, объяснил, что это не вытрезвитель, а больница, травматология, где лежат побитые, ушибленные и изувеченные.
— А зачем я здесь?
— Тебя третьего дня привезли. В реанимации откачали, потом сюда кинули. Ты уже три дня ничего не ешь. Так ослабеть недолго. На вот, пожуй яблочко.
Мужчина (или мальчик?) в недоумении посмотрел на протянутое яблоко и вдруг заплакал. Да не просто заплакал, а, обхватив стриженую голову руками, заревел в голос. Я и не видел никогда, чтобы так рыдали мужчины. Что-то было в этом чистое, искреннее и поучительное.
— Это ты напрасно, — заметил Артамонов. — Чего ж теперь выть. Расскажи лучше, что случи-лось-то?
Нахлюпавшись вдоволь, парень (или мужчина?) опрокинулся на смятую подушку и трагически произнес:
— Это она, сучка, подставила!
Потихоньку, в несколько приемов, он все-таки поделился с нами своим горем. Речь его была не совсем связной, со многими отступлениями, но вкратце история была такая. Звали его Кешей Самойловым, ему был сорок один год, и работал он мастером на каком-то приватизированном цементном заводе. Жил припеваючи: меньше миллиона в месяц не имел. Пил, конечно, по-черному, хотя сам этого не одобрял. Не говоря уже о любимой жене, которую почему-то называл не по имени, а не иначе как «сучкой» и «тварью». Вскоре выяснилось почему. Оказывается, жена не только его разлюбила, но еще устраивала ему по пьянке много каверз и гадостей. Особенно эта ее подлая черта проявилась во время последнего запоя, который длился ровно тридцать семь дней. У них был пятилетний сын Игорек, не по годам развитой и смышленый ребенок, в котором Кеша души не чаял. И вот неделю назад она сначала спрятала от него четвертинку, а потом, когда Кеша начал гоняться за ней по квартире со справедливым требованием вернуть не принадлежащую ей вещь, тварь ухитрилась оглоушить его по тыкве именно Игоречкиным металлическим ночным горшком.
В этом месте Кеша снова разразился горькими рыданиями и по очереди показал нам синюшный шишак за левым ухом.
Кощунственный поступок жены заставил Кешу всерьез задуматься, как бы поскорее выйти из запоя, хотя бы для того, чтобы поквитаться с тварью.
— Сучка здоровая, как трактор! Ну, ребята, сами увидите. Ножищи — во! По тонне. При этом волосатые — тьфу! Как у гориллы. А я что, хилячок пьяненький, вот она и куражится. — Новый взрыв рыданий. — Но люблю — ужас! Никого так не любил. Месяц бухаю, исчах, высох, и что? Привалюсь ночью — она теплая, мягкая, большая — и снова как конь, ей-богу! Тварь даже сама удивлялась. «Ты же, говорит, как-нибудь подохнешь прямо на мне. Допьешься!»
Дальше события развивались так. С утра, обста-вясь полудюжиной пива, Кеша проглядывал от скуки газету, и там ему попалось заманчивое объявление. Фирма «Трезвость» гарантировала стопроцентное выведение из запоя за один сеанс и по умеренной цене. От нечего делать и уже совершенно в отчаянии Кеша позвонил в эту фирму и узнал, что обойдется лечение в сто долларов. Он посоветовался с тварью, и та сказала: «Больше пропьешь!»
Приехал из фирмы дюжий детина в белом халате и со шприцем. Увидев изнуренного Кешу с разбитой головой, выразил сомнение:
— Случай запущенный, может, лучше его в стационар отправить?
Тварь утащила детину на кухню, там они долго шушукались и вернулись в комнату веселые оба, как с именин, со шприцем наготове.
— Я сразу чего-то почуял неладное, — повествовал Кеша. — Но куда деваться. Из запоя выходить надо, иначе хана, а самостоятельно, чувствую, не сдюжу.
Детина-врач дал ему подписать какую-то бумажку и вкатил четыре укола подряд. Кеша враз с копыт, а когда очнулся, то решил покурить. Но это ему не удалось. Никак не мог поймать пачку сигарет, которая лежала на тумбочке. Пальцами тыкал, тыкал, да все около. Игорек, который случился рядом, радостно завопил:
— Папочка, какой ты смешной! Давай вместе играть.
Когда из кухни прибежала тварь, Кеша уже гонялся по полу за тапочком и действительно от души хохотал. '
— После как в яму нырнул, ничего не помню, — закончил грустную повесть несчастный алкоголик.
— Белая горячка, — поставил диагноз Петр Петрович. — Но почему тебя сюда привезли? Обязаны были в наркологию доставить.
— Нет, это не горячка, — сквозь слезы возразил Кеша. — Это он с тварью чего-то в укол намешал.
Ну и на горшок наслоилось. Если выйду отсюдова, убью!
— Правильно, — сказал Петр Петрович. — Тебя привезли как с сотрясением мозга, а на горячку не обратили внимания.
Около четырех ко мне пришел первый посетитель — следователь районного отделения милиции Вохряков. Молодой, немного за тридцать, лицо простецкое. Уселся на стул в ногах, достал из планшетки блокнот, повел допрос. Вежливо, культурно. Фамилия, род занятий, расскажите, пожалуйста, о происшествии.
— Нечего рассказывать, — сказал я. — Ворвались какие-то трое бандюг и изувечили. Спасибо, не убили.
— Никого из них раньше не видели?
— Нет.
— Какие-нибудь особые приметы помните?
— Да нет, пожалуй. Один бритоголовый, в солнечных очках, постарше вот вашего возраста. Двое других — обыкновенные качки.
— Почему вас били? Что-то хотели узнать?
— Спрашивали, где прячу деньги.
— Вы им сказали?
— Сказал, что нету. Откуда у меня деньги? Я же не вор. Кстати, капитан, что там с квартирой? Я имею в виду, с дверью?
— Не волнуйтесь, мы ее опечатали.
Подполковник Артамонов и Петр Петрович с любопытством вслушивались в беседу, алкоголик Кеша, который за обедом похлебал постных щец, безмятежно спал. Обстановка мирная, доверительная. Солнышко в окне.
— Заявление будете делать? — спросил следователь.
— Зачем? Вы же не будете их ловить.
Следователь расслабился, отложил блокнотик.
Улыбнулся хорошей улыбкой человека, у которого главное богатство в жизни — добрый нрав.
— Честно говоря, ловить действительно некому. Нас же двое в отделе. Еле успеваем убийства регистрировать.
— Понимаю.
— Но все же, бывает, и ловим. Вот если, к примеру, у вас какие-нибудь приметные вещи взяли… Ладно, я еще загляну денька через два, если будут новости.
После его ухода я пошел звонить. Кое-как натянул синюю хлопчатобумажную рубаху и влез в тренировочные штаны. Вот еще одна маленькая загадка, которую хотелось бы поскорее решить. Кто меня одевал? Помнится, когда мы дрались, я был в чем мать родила.
По длинному больничному коридору, заставленному кроватями и напоминавшему полевой лазарет, я брел долго и осторожно, аки столетний старец. Переломанные ребра прижимал локтями и делал мелкие шажки, глядя под ноги. Задержался на минутку у столика дежурной сестры. Симпатичная девчушка что-то писала в журнал.
— К телефону я правильно иду? — спросил я.
— Правильно, правильно, — отозвалась сестра, не поднимая головы.
— А далеко еще?
— Вы же видите, больной, я занята.
Коробка телефона висела в закутке для курения, у подоконника стояли двое мужчин, судя по виду, недавно вернувшиеся из боя. Один с подвязанной рукой и на костылях, у второго голова замотана грязноватыми бинтами так, что наружу торчал только глаз и кончик носа. Когда он затягивался, дым окутывал всю его голову ровным серым облаком.
У меня был всего один жетон, который я занял у Артамонова. Сначала я позвонил в мастерскую, но там никто не ответил, затем набрал домашний номер Зураба. Милый товарищ искренне обрадовался, что я жив. Позавчера они с Петровым заезжали ко мне домой, увидели опечатанную дверь. Были в милиции, но там с ними вообще не стали разговаривать. Даже пригрозили кутузкой, если будут нарываться. Съездили в контору к Огонькову, и тот велел им сидеть тихо по домам до его распоряжения. Обещал, что сам наведет справки. Работа накрылась, Петров в клинче, вот все новости. Но это все ерунда по сравнению с тем, что я обнаружился живой.