— Почти живой, — уточнил я. — Но это не телефонный разговор.
Я попросил Зураба позвонить родителям и сказать, что я в командировке.
— Я к тебе сейчас приеду, — заторопился Зураб. — Говори адрес.
— Лучше завтра…
Я перечислил, что надо привезти: зубную щетку, пасту, пожрать… немного деньжат. После паузы Зураб спросил:
— Как думаешь, Саня, хана проекту, да?
— Необязательно. Привези еще жетонов для автомата. И курево.
— До завтра, Саня, держись, брат!
Пока я звонил, Кеше соорудили капельницу, он чуть порозовел, но выражение лица сохранял такое, словно его посадили на электрический стул, куда с минуты на минуту подадут ток. На кровати Петра Петровича сидела пожилая женщина в нарядном летнем платье. Подполковник читал детектив. Посмотрел на меня поверх страниц.
— Подымим?
В туалете я устроился на стуле, а он остался стоять.
— Может, по глоточку? — предложил подполковник. — У меня есть.
— Боюсь. Голова какая-то чумная.
— Тогда не надо. Не догадываешься, кто тебя уделал?
— Догадываюсь.
— Я так и понял.
Ближе к ночи заглянула дежурная медсестра и раздала всем, кто хотел, по таблетке анальгина. Оживший Кеша Самойлов (на ужин он съел тарелку лапши и выпил кружек пять чая с печеньем и сыром, которым его угощал Артамонов) попросил снотворного.
— У меня бессонница! — гордо объявил он.
Сестра, пожилая дама, вытряхнула из упаковки две крохотные синие таблетки.
— Что это? — подозрительно спросил Кеша.
— Пей, хуже не будет.
— Попозже выпью…
Засыпала палата под горестные причитания страдальца, который, обращаясь неизвестно к кому, последовательно перечислял грехи твари: а) до сих пор не принесла передачу; б) пыталась убить ночным горшком; в) отравила вместе с врачом; г) никогда не любила; д) ноги волосатые…
Глава вторая
Утром пришла Катя. Я дремал после завтрака и во сне пытался стряхнуть ползущую по груди крыску, но она не стряхивалась. Открыл глаза, увидел Катю, но не сразу ее признал. Лицо осунувшееся, с ввалившимися огромными очами, светящимися тьмой. Кроме перламутрового синяка под глазом, широкая ссадина на лбу и исцарапанный подбородок. Счастливая улыбка.
— Давай поцелуемся, — предложил я. Катя нагнулась, ее губы прижались к моим. Эта процедура вернула мне душевное равновесие.
— Тебя что же, опять били?
— Еще как! Эти вообще были какие-то зверята.
— Не повезло тебе со мной, да?
— Почему?
— Как же, ни дня без колотушек.
— Ну, тебе тоже досталось.
Все эти дни, пока я недужил, мне так много хотелось ей сказать, но сейчас, когда она была рядом, можно было и помолчать. Она и так все понимала. Может быть, это была первая женщина в моей жизни, с которой не надо было притворяться. Конечно, это сулило впереди большие неудобства.
— Как ты нашла меня?
— По телефону.
— Ага, — кивнул я глубокомысленно, хотя ничего не понял. — Расскажи поподробнее.
— Про что?
— Как все было.
— Лучше потом, ладно? — Она встала с кровати и начала разбирать спортивную сумку, набитую под завязку. Боже мой, чего только она не притащила! Банки с соками, фрукты, сигареты, свертки с едой, кастрюльки, аккуратно упакованные туалетные принадлежности, махровое полотенце, домашние тапочки, книги и, как венец всего, пузатая бутылка армянского коньяка. Через минуту кровать и тумбочка были завалены так, словно сюда переместился коммерческий ларек.
— Ты с ума сошла, — сказал я. — Давай все упаковывай обратно.
Ее лицо светилось, все царапины празднично лиловели.
— Смотри, Саша, вот мед, орехи, курага, изюм. Все помытое. Курица еще горячая. Давай прямо сейчас покушаешь. Мама в духовке запекла. Ой, вкуснятина!
Как я ни противился, чуть ли не силком скормила мне полкурицы и бульону заставила выпить. Оттрапезничав, я взял ее за руку и увел в туалет якобы покурить. Там, защелкнув задвижку, попытался к ней приласкаться, но ничего у меня не вышло. Стоило мне чуть-чуть резче дернуться, как в башке вспыхивал оранжевый туман.
— Ну, не расстраивайся, — сказала Катя. — Что мы, не потерпим, что ли?
— Послушай, пора тебе домой.
— Я тебе надоела?
— Не валяй дурака. Здесь все-таки больница.
— Но я же никому не мешаю.
— Давай двигай… Вечером тебе позвоню.
— Саша, что с нами будет?
— Ты о чем?
— Кто эти люди, которые нас преследуют?
— Тебе лучше знать. Тебя два раза били, а меня только один.
— Чего они хотят?
— От тебя?
— Саша!
— Скажи лучше, тебя изнасиловали или нет?
— Тебе так важно?
Я подумал: важно или нет? Да, это было для меня важно.
— Не успели. Милиция помешала. Саш, они нас убьют?
— Не хотелось бы. Мы ведь с тобой только жить собрались.
В палате началось какое-то движение, видно, нянечка привезла тележку с обедом. Я поднял руки и прижался лицом к ее теплому, упругому животу. Катя поцеловала меня в макушку, глаза у нее были мокрые. Потерлась о мои волосы.
— Саш, скажи, что я должна сделать?
— Слушаться меня. Будешь слушаться, все образуется.
— Я буду слушаться.
В знак повиновения она быстренько собралась и покинула палату, пообещав вернуться завтра. Я проводил ее до лифта. Там еще кто-то стоял в белом халате. Но нам казалось, что мы одни, поэтому мы обнялись.
— Лучше всего тебе уехать из Москвы, — сказал я.
— Саша, не надо так говорить.
Ее глаза блестели передо мной странным лунным светом, и я не хотел, чтобы они погасли.
Глава третья
К вечеру посетители посыпались как из рога изобилия, вдобавок неожиданные. Первым явился дорогой сынуля Геночка, с которым мы по телефону разговаривали последний раз три месяца назад. По просьбе матери я пытался наставить его на путь истинный. Школу он бросил и не собирался ни работать, ни учиться, а собирался блаженствовать. Разговор получился крайне бессмысленным. Мы наговорили друг другу кучу гадостей, и сынуля подвел итог, дерзко заявив: «Угомонись, Александр Леонидович, какой ты мне отец!»
Конечно, он был прав, я был плохим отцом и мужем был плохим, но все-таки денежек им с матерью подкидывал, особенно когда бывал в плюсе. На его замечание о том, какой я отец, я ответил прямым оскорблением: «Паршивый, наглый сопляк!» — и повесил трубку, некстати припомнив поучительный эпизод встречи Тараса Бульбы с сыном Андреем на польской территории.
И вот он явился не запылился — в модном прикиде, в тесной кожаной курточке, обвешанной дикарскими украшениями, и в просторных фиолетовых штанах.
— Привет, папаня! — поздоровался сын. — Чего-то ты бледный с лица! Заболел, что ли?
Я и не ожидал от него разумных слов, но эти, произнесенные в больнице, прозвучали совсем издевательски.
— Будешь хамить, — сказал я, — сразу убирайся.
— Да нет, пап, надо поговорить.
Он присел на краешек кровати.
— Как ты узнал, что я здесь?
— Нашлись добрые люди, подсказали, — бросил быстрый, не по годам цепкий взгляд на соседей: не подслушивают ли? Меня замутило.
— Ну давай, давай, выкладывай!
— Пап, ты хоть соображаешь, с кем связался?
— Давай дальше.
— Да это же… это же… Тебя раздавят, как муху!
Значит, вот оно что! Продолжают обкладывать.
— Кто тебя прислал?
Ему было всего тринадцать лет, моему мальчику, а в эту минуту, когда он «косил» под взрослого, стало и того меньше.
— Какая разница, кто прислал. Велели передать, чтобы не дрыгался. Это их слова, не мои. Пап, сделай, чего просят. Иначе и тебе и мне кранты.
— Ты их знаешь?
— Намекнули… Пап, это самая страшная кодла в Москве. Ну как тебя угораздило!
В нынешней ситуации Геночка, молодой, да ранний, безусловно, ориентировался лучше, чем я. Для него понятия «наехать», «включить счетчик», «замочить», «обналичить» и прочее были столь же нормальны, как для меня в его возрасте были нормальны понятия «сдать экзамен», «пойти в армию», «влюбиться», «служить Отечеству».
— Мать в курсе? — спросил я.
Гена удивился:
— Ты что, пап? Зачем ей?
— Тоже верно.
— Пап, чего ты им задолжал?
— Пока вроде квартиру.
Он ни минуты не колебался.
— Отдай. Поверь мне, отдай!
— Как у тебя все просто. А где я жить буду?
Пренебрежительная гримаска родных глаз.
— Пап, не обижайся, но у вас у всех как-то мозги набекрень. Точно вы на луне родились. Ну пойми, разделаются с тобой, да и со мной заодно, и кому будет польза от твоей квартиры? Ты хоть немного подумай. Прямо зло берет, честное слово. Как вы жили при коммунистах слепыми кротами, такими и остались.
Геночка был уверен, что наступила новая эра, точно так же, как бабочка, летящая на огонь, полагает, что ей выдался светлый денек. Уверенность прекрасная и святая, но мальчик был не бабочкой, а моим сыном.
— Но с какой стати я должен отдать квартиру?
Гена скорчил гримасу, которая означала, что его терпение, увы, на пределе.
— Есть правила, которые нельзя нарушать.
— Кем же они придуманы?
— Жизнью, папочка, жизнью!
Ему хотелось добавить: «Когда же ты поумнеешь, отец!» — но он сдержался. На этой недосказанности мы и расстались, но мне было о чем подумать. Если тлела во мне робкая надежда, что бандиты отвязались и инцидент исчерпан, то приход сына меня образумил. В чем-то он был, разумеется, прав. За эти годы я, как и многие, так и не привык к огромной уголовной зоне с ее черными нелюдскими законами, по которым жертву, угодившую в силок, обязательно добивали, как бы она ни вопила. По-прежнему в глубине сознания тлело утешное ощущение, что этого не может быть.
Следом за сыном появился Зураб. Он побыл у меня недолго, минут десять. Сидел бы и дольше, но его спугнула Наденька Крайнова. Она вошла в палату, благоухая французскими духами, соблазнительная, как десяток фотомоделей, оттеснила Зураба с кровати и дружески потрепала меня по щеке:
— Ну что, миленочек, допрыгался? Погулял немножко на свободе, да?
Зураб, обиженный невниманием шикарной дамы, тут же откланялся, пообещав прислать завтра Колю Петрова, если тот протрезвеет. Жаль, ничего мы не успели обсудить, но в присутствии Наденьки это было уже, конечно, невозможно.
Целый месяц длился наш роман, бестолковый, страстный и пустой, но сейчас я с трудом припомнил, в каких мы отношениях. Наденька была всего лишь тенью из прошлого, которое рухнуло в те самые минуты, когда меня, голого, пытались укокошить в собственной квартире.
— У меня глубокая черепно-мозговая травма, — предупредил я. — Мне нельзя нервничать.
— Травма у тебя была и прежде, — улыбнулась Наденька. — А нервничать совсем не обязательно.
Видя, что я молчу, вывалила из пакета на кровать гору апельсинов.
— Сегодня переночуешь здесь, а завтра перевезу тебя в другое место. Я уже обо всем договорилась. Там будет нормальный уход, отдельная палата. Правда, придется немного раскошелиться, дружок.
— Не хочу никуда!
Наклонилась к самому уху:
— Не строй из себя бомжа, милый!
— Я совок и буду лечиться бесплатно!
Засмеялась, но глаза холодные. Ах, какой чудесный кремовый костюмчик в обтяжку, как у гимнастки. Ах, какая красивая, сочная самка, знающая себе цену. Воздух в палате ощутимо наэлектризовался. Артамонов с гостем-однополчанином навострились, точно на посту. Кеша Самойлов в сильном волнении загородился журнальчиком «За рулем» и поверх него наблюдал за Наденькой, как сыч из дупла. Но искушенная покорительница сердец, для которой тайны мужского естества были открытой книгой, никого не замечала, кроме меня. Чем-то я, видно, ей приглянулся, когда был еще не покалечен.
— Наденька, спасибо за заботу, за доброту, за апельсины, но мне правда ничего не нужно, потому что у меня все есть.
Она требовательно спросила, почти не понижая голоса:
— Это из-за той фифочки, которая отвечала по телефону?
— Надя! Только без сцен, прошу тебя!
— Кто она такая, негодяй?! Где ты ее подобрал?
Я решил перенести объяснение в туалет и, кряхтя, начал сползать с кровати. Наденька помогала, подставив крутое плечо. При этом стрельнула-таки бедовыми очами в подполковника, от чего тот смущенно потупился. Кеша Самойлов уронил журнал и озадаченно шевелил губами, видно, подсчитывал, сколько же у меня в натуре жен.
В туалете Наденька усадила меня на стул и поцеловала в губы.
— Ну что, голубчик, может быть, пора все рассказать своей мамочке? Может быть, мамочка поможет?
На мгновение я ей было поверил, но тут же опомнился. Здорово все же мне прищемили мозги. Ну чем и кому способна помочь эта прелестная, пышная пожирательница мужчин?
— Что молчишь, Сашенька? Где у тебя бо-бо?
— Болит везде. Но особенно неладно с головой. Что-то в ней повредилось.
— Не переживай, все пройдет. Потом, ты же знаешь, для мужчины голова не главное… Ну рассказывай, рассказывай!
— Что рассказывать? — Я поднес зажигалку к ее сигарете и сам прикурил.
— Кто на тебя напал? И что это за штучка у тебя в квартире? Я ведь все равно дознаюсь.
Внезапно я ощутил в себе такую унизительную хрупкость, какая бывает у пересушенного на солнце гриба.
— Наденька, — попросил я, — ты иди пока домой, а когда я немного поправлюсь, мы обо всем поговорим.
— Мы поговорим сейчас, — жестко бросила она, и глаза ее заблестели отнюдь не весело. — Почему ты скрываешь? Кто эта стерва? Неужели это серьезно?
— Что — серьезно?
— У тебя со стервой.
— Она не стерва. Обыкновенная женщина, доверчивая и несчастная. Стервы совсем другие. Они всегда знают, чего хотят.
— Вон как ты заговорил!
— Как?
— Хочешь поссориться?
— Пойми, Надя, я болен, избит, у меня сотрясение мозга. Оставь меня в покое. Глупо же в таком состоянии выяснять отношения.
Наклонилась близко, прошептала со странным напряжением:
— Скажи только одно: ты меня совсем не любишь?! Ни капельки?
— Конечно нет. Как и ты меня.
Это было для нее чересчур. Сделала движение, точно собиралась ударить, но лишь презрительно процедила:
— Пожалеешь об этом, миленький!
— Я уже сейчас жалею, только не знаю о чем.
— Тебе говорили когда-нибудь, что ты подонок?
— Говорили — и не раз.
Красиво покинула туалет, запустив в меня горящим окурком. Я ловко уклонился, скрипнув шеей, как несмазанной дверной петлей…
Дальше вечер потянулся по-домашнему — в бесконечных чаепитиях и разговорах. Курить в туалет теперь ходили втроем — Кеша Самойлов воскресал на глазах. Его пошатывало, но речь совершенно восстановилась.
— Наверное, придется вообще завязывать с этим делом, — грустно сказал он. — Иначе хана!
— Что же, совсем пить бросишь? — не поверил подполковник.
— Совсем не совсем, а придется брать тайм-аут. Иначе тварюга доконает. Сегодня у ней сорвалось, но она не успокоится. Раз уж дело на принцип пошло, выбора нет — или она меня в гроб вгонит, или я ее. Но у нее преимущество большое.
— Ноги волосатые? — спросил я.
— Нет, не ноги. Зря смеешься, Саня. Тут вопрос тонкий. Я ведь ее, сучку, до сих пор люблю, тянусь к ней — вот где загадка для ума. Я ей цену знаю, у меня до нее баб было навалом, а скрутило на ней. Притом ей-то на меня начхать, да и на сына тоже. У ней рыбья кровь. Она вообще никого не любит, даже себя. Я точно вам говорю. Бывает, вот сядет посреди квартиры и просидит целый день, пальцем не шевельнет. Я ей: «Сходи хоть умойся, тварь, рожу хоть приведи в порядок». *- «Отстань, говорит, не мешай». Я говорю: «Чему не мешать-то, скажи, чему? Ты же, говорю, сучка, обед не можешь сготовить, если тебя рылом в кастрюлю не ткнуть. У тебя ребенок с голоду распухнет, а ты так и будешь сидеть!»
— Может, больная? — посочувствовал подполковник.
— Ты ее видел?
— Нет.
— Тогда не говори, чего не знаешь. Больная! На ней повесить табличку «Танк» — и все поверят. Нет, ее можно только убить, но жить с ней нельзя.
— Зачем же живешь?
— Бесприютная она, без меня точно пропадет, — Кеша не выдержал и горько зарыдал прямо в туалете, хотя до этого терпел уже несколько часов подряд.