Но в том же втором варианте не поздоровится и Борису. Всю ответственность за взятие своей дочери в заложницы Вельтман возложит именно на него. Ведь по всему видно, Борис — главный телохранитель Амалии.
И вот этот Борис предлагает первым проехать через милицейский пост, охраняющий Ромашково-2, а мы вроде как вместе с ним. А если бы мы ехали первыми, у ментов могли возникнуть кое-какие подозрения: ведь я в форме «Сименса» (в которой оставался и сейчас) въезжал на территорию коттеджного поселка на «жигуленке», а сейчас возвращаюсь на «кадиллаке» с дочкой Вельтмана, и у нее при этом весьма бледный вид! Да и неизвестно, как поведет себя Амалия, если менты нас остановят и зададут пару совсем невинных вопросов. Ситуация может стать критической и совершенно непредсказуемой.
Поэтому, чтобы ничего подобного не произошло, ментов пришлось бы ввести в курс дела хотя бы в общих чертах.
Но Борис на такой вариант не пошел! Значит, ни Вельтман, ни московские менты в курсе событий не будут. Борис все сделает сам: заложницу освободит, а меня ликвидирует.
А Амалия, конечно, папочке потом ничего не скажет. У них с Борисом общая тайна: они оба — большие любители приключений. Хотелось бы надеяться — на собственную задницу.
Короче говоря, Борис пошел на первый вариант, и у меня появилась реальная надежда, что в обозримом будущем мой организм не перестанет переводить кислород на углекислый газ.
И вот кортеж тронулся в путь. Впереди — джип с четырьмя бооевиками-охранниками, позади — мы с Амалией на малиновом «кадиллаке», причем пока с открытым верхом, но в моих планах было его впоследствии прикрыть.
Милицейскую коттеджную охрану миновали без затруднений. Сержант, открывая ворота, даже козырнул — сначала джипу, набитому охранниками, а потом и нам с Амалией.
Вскоре после этого джип сбавил ход, пропуская нас вперед.
Девушка спокойно вела авто, несмотря на то что я буквально воткнул ей в бок свой ПМ. Но, видимо, уверенное поведение Бориса перед самым нашим отъездом повлияло на нее благотворно, и она уже считала, что выберется из этой передряги и вернется к своей прежней веселенькой жизни, до краев наполненной весьма специфическими развлечениями. Достаточно вспомнить тех четверых братков у «Шейханы». Я сам не испытывал к ним никакой симпатии, что, однако, не основание для того, чтобы отправлять их в мир иной, испытывая при этом свинячий восторг. Я уж не говорю о том, что милая Амалия попыталась проделать со мной.
И вот я ехал и рассуждал: сколько ни говорят о недопустимости смертной казни, но не могут такие люди, как Амалия Вельтман, жить на Земле. Не могут — и все тут. Жить на нашей несчастной планете имеют право только те, кто дает жить другим. Амалия Вельтман такое право потеряла.
Наверно, найдется немало людей, которым мои рассуждения, мягко говоря, не понравятся. Но тут уж ничего не поделаешь — так воспитала меня жизнь, именно она сформировала мои убеждения и уверила меня в их правоте.
Другой вопрос: если Амалии Вельтман не место на Земле, то что же мне теперь с этим делать? Да, я прошел Чечню, и от моей руки гибли люди. Лично убить человека, которого и следовало, по моим убеждениям, убить — для меня проблемы не составляло.
Но Амалия — женщина… И вот сидел во мне какой-то древний (наверняка неправильный) инстинкт-рудимент — женщину убить я не мог. Ну если только в порядке самозащиты, как и могло произойти в особняке Вельтмана… А «просто так» я этого сделать не в состоянии. Как не могла застрелить человека та самая мисс из рассказа Джека Лондона….
Когда выехали на МКАД, я закрыл верх «кадиллака» — тем, в джипе, не стоит видеть, что у нас будет происходить.
Через пять-шесть километров, как я и расписывал Борису, мы остановились. Я снял свои фирменные пиджачок и кепку «Сименса» и передал девице:
— Надевай!
— На фига мне твое шмотье!? — огрызнулась она.
— Без вопросов! — прикрикнул я и пнул ей под ребро ствол «макарова».
Амалия, что-то недовольно бурча себе под нос, стала облачаться в мою униформу.
Я посмотрел в зеркало заднего вида: джип остановился, причем очень недалеко от нас. Бориса не было заметно — он, похоже, сидел на заднем сиденье, да и стекла тонированы: хрен чего толком разглядишь.
Как только Амалия приняла вид служащего фирмы «Сименс», я приказал ей трогаться.
Пошел обратный отсчет.
Мы доехали до намеченного мной поворота на Сколковское шоссе, по которому движение достаточно свободное, и въехали в черту Москвы. Джип последовал за нами.
— Скинь скорость до двадцати, — скомандовал я, — скоро тебе сходить.
И только она притормозила, я откинул верх «кадиллака».
Ну, Боренька, где же ты и твоя винтовка с оптическим прицелом!?
А вот он, Боренька! Показался из люка на крыше джипа с ВВС в руках и выстрелил два раза подряд.
Не промахнулся, парень, — обе пули попали девице в затылок, сбив с нее фирменную кепочку «Сименса».
Я тут же закрыл верх, скинул труп на мостовую, предварительно сдернув с него фирменный пиджак, мгновенно переместился на место водителя и вдавил в пол педаль акселератора.
В джипе не сразу уразумели, в чем дело, а когда поняли, бросились в погоню, даже не подобрав с асфальта тело девушки.
Когда я погнал к Минке, стрелка на моем спидометре перевалила за сто пятьдесят. Тем не менее обезумевший Борис — теперь уже ему нечего было терять, поскольку телохранителя Амалии ожидала грозная месть Вельтмана, — видимо, чуть ли не пинками подгонял своего водилу, и джип неумолимо настигал меня, на виражах не снижая, а увеличивая скорость.
За ближайшим поворотом я резко тормознул и, развернув «кадиллак» поперек сужающегося в этом месте шоссе, вылетел из машины.
Джип появился практически мгновенно, проходя поворот в сумасшедшем темпе. Его водила, заметив у себя под носом развернутый посреди дороги «кадиллак», резко затормозил и одновременно вывернул руль вправо.
Столкновения с американской иномаркой японскому джипу удалось избежать, но с фонарным столбом — нет.
Что сталось с моими преследователями, я не удосужился узнать, поскольку немедленно бросился в ближайший двор и успешно затерялся в местном жилмассиве.
Куда теперь? В Матвеевку, на старую съемную квартиру, — нельзя. Даже если вся команда джипа спалилась, что совсем не факт, адрес мой наверняка фигурирует у кого-то из оставшихся в живых дружков Бориса в Ромашково-2.
Так куда же все-таки теперь?
Как — куда!? Да, конечно, к Ольге! Моей Ольге!
* * *
— Ну, довольно, котик, я вполне удовлетворена. — Ирина ласково потрепала доктора по щеке. — Ты у меня, оказывается, просто душка. А сейчас иди к окну и бди, следи за особняком. Как из ворот покажется серебристый «мерс», на нем Андрюха Артюхов разъезжает, сразу тормоши меня, если я закимарю — устала чего-то.
Владимир Евгеньевич оторвался от своего занятия с большой неохотой. Он никогда не занимался ничем подобным и вместо ожидаемого отвращения почувствовал настоящее, давно не испытанное им сексуальное удовольствие.
Теперь и Ирина не казалась ему кровавым монстром, а просто девушкой, испытывающей серьезные психические проблемы, выход из которых она ищет в садистских фантазиях.
Сам он сейчас находился в состоянии повышенного возбуждения. Вроде бы давно позабытое желание обладать женщиной — в полном объеме этого понятия — не только проснулось, но прямо-таки зафонтанировало в нем. И в отличие от Ирины, которая выглядела достаточно умиротворенной, он законченного, исчерпывающего удовлетворения от контакта с ней не получил.
Однако настаивать на продолжении этого процесса в той или иной — но лучше все же в классической — форме доктор опасался. Как бы ни успокаивал себя Владимир Евгеньевич, что Ирина — всего лишь сочинительница жутких сказок, в душе он чувствовал: даже если эта девушка и фанатазерка, то все равно она очень опасна и действительно способна на любую, причем даже не мотивированную, жестокость.
— А зачем тебе этот Андрей? — уже вполне по-свойски переходя на «ты», поинтересовался Дерябин, беря в руки бинокль и располагаясь у окна.
— Мне к папуле надо прорваться, — зевая, молвила девушка. — Мне бабки нужны, причем большие бабки, и я сумею со своим стариком договориться, если окажусь с ним с глазу на глаз. Но Андрей — его цепной пес. Через этого пацана не проскочишь. И лишь только он по какому-либо дельцу покинет особняк, я попробую прорваться к папочке. Надеюсь, он меня еще любит. Ну а если нет, ему же хуже, — добавила она довольно-таки зловещим тоном.
— Почему бы тебе своему отцу просто-напросто не позвонить?
— Звонком моего папулю не прошибешь. Тут нужен личный контакт.
Владимир Евгеньевич добросовестно вел наблюдение за особняком, бросая время от времени на мирно сопевшую на диване Ирину вполне откровенные взгляды.
Серебристый «мерс» из ворот Розового дома так и не появился. Зато Дерябин пару раз усмотрел Артюхова, когда тот входил в кабинет Долинского. Получалось так, что планам Ирины сбыться пока не суждено.
Наконец та открыла глаза и потянулась:
— Сколько времени, дед?
Дерябину, душа и частично плоть которого все еще были воспалены, это обращение — «дед» — очень не понравилось.
— Какой я тебе дед? — поджал он губы. — А время — половина седьмого.
— Вечера?
— Да, восемнадцать тридцать.
— Ну что ж, пожалуй, пора.
— Куда пора?
— Это твоя дряхлая тачка в кустах по ту сторону холма стоит? — Оставив без внимания вопрос Дерябина, в свою очередь поинтересовалась Ирина.
— Машина как машина, — вновь обиделся Владимир Евгеньевич. — А такого качества как «Волга» сейчас вообще автомобили не делают.
— Значит, твоя. А она на ходу?
— Естественно. Такие машины практически не ломаются.
— А ты не хочешь искупаться? — совсем неожиданно предложила Ирина.
— И для этого нужна машина? — Дерябин недоуменно воззрился на собеседницу.
— Нет. Но твоя тачка нам пригодится позже. Сейчас хорошо бы освежиться. Тут, если спуститься с холма, окажешься на небольшом диком пляже. Там сейчас никого не может быть. А во время сенокоса — деревенские любили купаться. Лесочек, песочек, и вход в Волгу в этом месте — пологий и песчаный.
Освежиться бы, конечно, не мешало, задумался доктор, ведь он даже не умывался более суток. Ну а самое главное — девушке придется на пляже раздеться…
— А вода не холодная? — спросил он как-то автоматически, и сам испугался собственного неосторожного вопроса: вдруг Ирина действительно убоится прохладной августовской водицы и откажется от своего предложения?
— Ну что ты, док?! — весело улыбнулась девушка. — Август-то какой в этом году стоит! Сейчас на улице за двадцать, река за день нагрелась, и у берега должна быть очень теплой.
— Тогда пошли!? — быстро предложил Владимир Евгеньевич.
— Да, только возьми с собой ключи от машины и спрячь куда-нибудь под топчан, что ли, свои шпионские инструменты. Конечно, вряд ли сюда кто-нибудь заявится, но все-таки… — Сама же она подхватила большую наплечную сумку, с которой и прибыла в эту избенку, небрежно бросила туда, вызвав при этом у Дерябина очередное нервное (но уже легкое) потрясение, его «вальтер» и направилась к выходу.
Они спускались вниз по петляющей, едва заметной тропинке по смешанному редколесью — березы, осины, небольшие дубы.
Да, погода стояла не по сезону теплая, но листья уже густо застилали склоны холма, причем многие из них успели пожелтеть и покраснеть.
Владимир Евгеньевич знал, почему так произошло: все эти столь рано увядшие листья сорвало с деревьев еще в конце июня, когда по здешним местам пронесся небольшой, но очень злобный ураган.
Конец июня… Подумать только — он тогда еще и не знал о существовании Ирины Долинской, идущей сейчас впереди него в открытой майке и обтягивающих шортиках, и само ее передвижение по склону, видимое напряжение и расслабление ее упругого тела все более возбуждало его.
Конец июня… Он тогда не только не знал Ирину — Дерябину и в голову не приходило, что ему когда-нибудь вот так, немедленно и всерьез, вдруг захочется женщину.
С этим полом он всегда испытывал проблемы. Не то что бы Владимир Евгеньевич был нехорош собой, панически боялся неудач в постели или являлся асексуалом от природы. Скорее, наоборот. Хорошо сложен и симпатичен, он, даже будучи уже немолодым человеком, чувствовал на себе заинтересованные взгляды своих студенток и в душе был совсем не прочь иметь с какой-либо из них короткий, да пусть и долгосрочный роман, а то и просто взять ее в жены. Но его жизнь как-то очень неудачно сложилась именно в этой области человеческого бытия.
Женился он, являясь еще совсем молодым аспирантом, грубо говоря по расчету, на дочке проректора университета. И, в общем-то, не он взял Анну в жены, а его взяли в мужья. Этот брак ему был совершенно необходим для служебной карьеры — он давал возможность способному, но не имеющему «руки» в своем родном вузе Володе Дерябину, с помощью обретенного влиятельного тестя, вступить в партию и прорваться на престижную кафедру Истории КПСС.
Все так, по намеченному плану, и произошло. Потом он стал заведующим кафедрой и еще через какое-то время — деканом исторического факультета.
Но вот семейная жизнь не задалась. Не сработала народная мудрость: стерпится — слюбится. С каждым годом вынужденная близость с нелюбимой женой все более раздражала его.
Супруга это, конечно, чувствовала и стала искать более комфортный для себя вариант на стороне. И нашла.
Самый разумный и естественный вроде бы в данной ситуации выход — развод — был в то время совершенно невозможен.
Молодой Дерябин еще только стремился к административным высотам, а развод ставил крест на его амбициях: таковы были реалии советской системы жизнеустройства.
В схожей ситуации оказалась его жена Анна. Она тоже работала в университете преподавателем, только на другом факультете — филологическом, и тоже стремилась руководить, как минимум, кафедрой.
Они все-таки разошлись, но — неофициально. Жили отдельно, однако на общеуниверситетских мероприятиях держались вместе, демонстрируя благополучие своего брака.
В курсе происшедшего был только тесть, но он, как умудренный жизненным опытом человек и партийным стажем коммунист, естественно, помалкивал и публично подыгрывал им обоим.
В результате Дерябин заданной административной вершины достиг, но, чтобы все это в один момент не потерять, даже боялся завести роман на стороне.
И сейчас, глядя на ритмично вибрирующий зад Ирины Долинской, он вспоминал, как песочили на парткоме, потом исключили из партии и в конце концов попросили из университета одного преподавателя, когда выяснилось, что у того приключился роман со студенткой из его группы.
Насколько же ярко и жарко выступал тогда на заседании партийного комитета завкафедрой Дерябин, когда клеймил своего коллегу! Какие экспрессивные эпитеты приводил, какие эмоциональные фигуры речи применял!
Справедливости ради, не все с этим любовным романом было чисто. Между собой коллеги поговаривали, что данный преподаватель Маклаков склонил уже не одну студентку к сожительству за положительные оценки в зачетке. Но на парткоме, правда, говорить о такого рода делах не решились: все понимали — это уже несмываемое пятно не только на всем факультете и университете, но и на советском высшем образовании вообще.
Наконец, ближе к девяностым годам, вопросы моральной репутации вузовского преподавательского корпуса стали всем по фигу, и супруги Дерябины смогли мирно, тихо и незаметно разойтись.
Вот бы тогда и подыскать уже немолодому, но и не дюже старому, пятидесятилетнему Владимиру Евгеньевичу спутницу жизни, но тут как раз и начались гонения на его предмет преподавания, которые в конце концов вынудили его завершить трудовую деятельность и для общего успокоения организма перебраться в деревню.
И здесь он действительно успокоился. Как-то быстро стало не до чего — не до либеральных реформ, не до коммунистов с демократами, не до старых обид, не до Истории КПСС и не до… женщин.