Снизу пририсовано сердечко.
41
Они идут по улице, вместе, два мальчика, несут сумку, в одиночку ее не поднять. Сумка похожа на ту, в которой я ношу спортивный костюм. Это сон, должно быть, сон. Мы с братом идем по улице. Может, не сон, может, я перепил, может, вижу это на потолке — я сейчас в кровати лежу. Мальчикам трудно поднять сумку в автобус, им помогает дружелюбный мужчина в комбинезоне. У нас нет денег на билет, но шофер лишь улыбается, машет нам рукой, дескать, проходите. Не знаю, куда мы едем. Куда нужно мальчишкам. Я помню, во что мы были одеты. На брате — футболка с Человеком-пауком. На мне — темно-синяя рубашка поло, велика на два размера. Мы выходим — понятия не имею, откуда мы знаем, что это наша остановка, но мальчики знают. Пассажиры провожают нас взглядами: какие милые мальчики, помогают друг другу. Все улыбаются.
Мы идем по дороге. Город исчезает у нас за спиной, последние магазины, старые, заколоченные или дышащие на ладан. Два мальчика, они знают, куда идти, не останавливаются, не ищут дорогу, не смотрят на таблички. А они вообще умеют читать? Да, наверняка, но не читают, они знают, куда идти. Вечереет, скоро зажгутся фонари. Мы всё идем. Ставим сумку, разминаем руки, меняемся местами и снова беремся за сумку. Время от времени нас освещают фары проезжающих машин, но мы не останавливаемся, мы идем.
Вот мы вышли за пределы города, мы в районе складских комплексов. Открываем калитку в стальной изгороди, она плохо поддается, руки-то заняты сумкой. Идем по утрамбованной, с масляными пятнами земле. Проходим мимо сожженного автомобиля. Если бы мне сейчас проснуться. Если бы я мог проснуться. Я бы пить бросил, по крайней мере не до беспамятства бы пил. Сходил бы к врачу с этой рукой, питался бы правильно. Два мальчика проходят мимо ржавых велосипедов, старых перевернутых холодильников, разбитых телевизоров. Они на разгрузочной площадке. Если бы я сейчас мог чувствовать запах, вонь наверняка была бы невыносимой. Но мальчики ее как будто не замечают. Они идут дальше, мимо гор мусора, мимо скомканных газет, трепещущих на ветру. Забытый экскаватор, ковш полон отбросов. Проходят мимо аквариума с разбитыми стеклами, безглазых мишек, перемазанных кукол. Выйдя на середину разгрузочной площадки, со всех сторон окруженной мусором, они останавливаются. Им не нужно ничего говорить друг другу, они стоят так какое-то время, затем ставят сумку. Заходящее солнце окрашивает небо в оранжевые и багровые тона. Красивая могла бы быть картина. Такую на стену повесить не грех. А чайки есть? Да наверняка.
А затем они уйдут. Уйдут. И я проснусь. Они уйдут.
Брат наклоняется и берется за молнию, дергает, молнию заклинило. Я ему помогаю. Держу сумку, он тянет за молнию изо всех сил, всем весом налегает. Молния с шумом расходится. Два мальчика склоняются, трудно понять, что они делают. Что там у них, с чем они возятся в сумке. Что-то поднимают вместе. Они оборачиваются, и становится ясно, что это у них в руках. Я все время знал. Это мог быть узел с одеждой. Футбольный мяч, завернутый в тряпицу. Большая кукла. Я все время знал. Мальчики вынимают из сумки ребеночка. Очень осторожно. Они стоят с ребеночком, крошкой, маленьким мальчиком в голубых ползунках. Они осторожно поддерживают головку ребеночка. Безжизненную, что же они так стараются? Но они очень заботливые. И выглядят серьезно. Маленькие серьезные мальчики. Торжественные такие. Один из них перехватывает ношу, ему тяжело, но он не покачнулся, он устоял. Смотрит прямо. Другой мальчик делает пару шагов. В мусоре, в газетах, под велосипедной камерой полузарыт люк. Он берется за ручку. Белая крышка, тяжелая крышка. Приподнимает ее. Внизу еще больше мусора. В мусоре — углубление. Грязевое гнездо. Ему трудно удерживать крышку, руки дрожат. Другой мальчик подносит малыша к углублению и осторожно кладет. Маленькое тело безжизненно. Так ли это? Ближе. Вблизи видно, что глаза движутся. Смотрят на братьев. Это что, доверие? Он не плачет. Разве маленькие дети не плачут? Они же плачут все время? Он не плачет. Смотрит вверх. А они — вниз, на него. Помогают теперь друг другу, вместе держат эту крышку. Затем медленно ее опускают. Накрывают углубление, ребенка. Уходят, оставив сумку.
42
Ноги отплясывают танец святого Витта, мелкими глотками он пьет колу из банки. Иван сидит на деревянной лавке в прачечной, меня ждет. Его одежда пахнет сильным дезинфицирующим средством, которым обрабатывают одежду секонд-хенд. Острый химический запах цветов, как будто тебя насилует луг.
Я подаю знак, он встает, поправляет новую прическу и идет за мной.
Мы молча шагаем по улице, он ускоряется, опережает меня на пару шагов, тормозит, и мы снова идем рядом.
Угощаю его своими греческими сигаретами. Он глубоко затягивается и кашляет, но продолжает тянуть.
— Наслаждайся, это последняя пачка греческих.
— По вкусу как сено.
— Да, зато дешевые. А что, югославские намного лучше?
— Я не знаю, я не курил, когда…
Оставляю его ждать на лестнице. Стучу в дверь Тове, три раза, просто чтобы убедиться, что ее нет дома Никто не отзывается, и я машу Ивану. Иду по коридору, Иван следом, с опаской. Подходим к комнате Софии. Я едва успеваю постучаться в дверь, как она открывает. У нее синие тени, волосы забраны за уши двумя заколками, чистое летнее платье, не мятое. Иван проходит за мной в комнату. Поскольку я молчу, София представляется сама. Пожимает ему руку. Иван едва слышным шепотом произносит свое имя. Когда нас трое, комната кажется еще меньше. Я сажусь в кресло. Иван стоит, нервно оглядываясь, пока я не говорю, что он может присесть на кровать. София разливает по бокалам белое вино. Хочет что-то сказать, но у нее не получается, она нервно смеется. Затем спрашивает:
— Как давно вы знакомы?
— Четыре-пять лет. Правильно я говорю, Иван?
— Да. Ну, если…
— Думаю, что так.
Она протягивает нам по бокалу. Садится за стол. Иван держит бокал за ножку, не знает, что с ним делать.
София смотрит на него, говорит:
— Если ты не любишь вино, то…
— Мне оно не нравится…
Я говорю:
— Возьми и выпей, Иван.
— Да, но мне не очень…
Я говорю:
— Выпей…
София берет у него бокал.
— Конечно, не надо пить, если тебе не хочется. Может, хочешь кофе?
Он кивает, глядя себе под ноги.
— У меня только растворимый, надеюсь, ты…
— Хорошо.
Она идет в туалет, наливает воды в электрический чайник, включает его.
— А еще у меня есть «Сбой».
— Какао?
— Да, если ты пьешь какао…
— Я хотел бы какао.
— Значит, будет какао.
Вынимаю сигареты из нагрудного кармана, вытряхиваю одну себе, одну даю Ивану.
Он засовывает ее в рот, вынимает, спрашивает:
— Ничего, если мы здесь покурим?
Она ободряюще улыбается — да, конечно.
— Но приятно, что ты спросил. Тебе есть чему поучиться, Ник.
— Чему?
— Хорошим манерам, конечно же.
И она любовно мне улыбается: дескать, она может себе позволить немножко меня подразнить. Теперь мы все друзья.
Чайник вскипел, она наливает в чашку воды. Кладет две ложки какао и тщательно перемешивает. Протягивает чашку Ивану:
— Горячее пока.
Он дует на какао.
— Скажи, если надо добавить какао. Невкусно ведь, когда жидкое.
— Да нет, отличное какао.
Он осторожно делает глоток.
— Отлично. Хорошее какао.
— Ну! — говорю я достаточно громко, чтобы они замолчали.
— Ну что, начнем?
Тишина. Все молчат. Я слышу где-то на улице визг тормозов.
На какую-то долю секунды у меня появляется надежда, что за этим последует звук столкновения. Звук удара металла о металл. Авария. Кровь, переломанный позвоночник, семью из четырех человек медленно извлекают из искореженной машины, шаг за шагом. Мы стоим и смотрим. Общага пустеет, все выходят на улицу. Люди, с которыми я так редко встречаюсь. Студент, который уже четыре года не может дойти до экзамена, но до сих пор утверждает, что ждет комнату в общежитии. Кристиан Мэдсен, в ослабленном галстуке, Тове, она в больнице, но все равно здесь стоит. Откуда-то с улицы раздается звук сирены. Старый придурок тоже здесь, со своей тележкой, своими чучелами. Иван не выносит крови, слишком много пришлось ее повидать. София подносит руку ко рту, я обнимаю ее. Мгновение упущено, и Иван уходит, исчезая вдали, а мы вдвоем возвращаемся в комнату. София плачет, а я говорю что-нибудь вроде: «нельзя так быстро ездить». Или: «такова жизнь» — не обязательно должен быть смысл.
С визгом сжигая резину, машина отъезжает. Я, улыбаясь, смотрю на Софию:
— Сними, пожалуйста, платье.
Она нервно переводит взгляд от меня к Ивану, прихлебывающему свое какао, и обратно на меня.
— Ну давай, сними платье.
Возится с бретелькой.
— Может, мы просто посидим…
— Давай снимай.
Иван смотрит под ноги:
— Ник, это не обязательно. Ничего страшного не случится, если…
— Давай, солнышко, сними платье.
Я склоняю голову набок. «Солнышко» сделало свое дело. Так я ее раньше не называл. Она снимает бретельки, и платье спадает на бедра. На ней белый лифчик, темные соски смотрят на нас сквозь тонкую ткань. Я смотрю на Ивана, он поставил какао, не может глаз отвести от груди. Она расстегивает лифчик и роняет его на пол.
— Подойди к ней, Иван.
Он смотрит на меня, я делаю знак, показывающий, что ему можно. Не отводя глаз от груди, он встает перед ней на колени.
— Красивая грудь у нее, как ты считаешь, Иван?
Он отвечает прерывистым голосом, не поворачивая головы:
— Да.
— Хочешь потрогать?
— Да.
— Так давай.
Он медленно поднимает руки, кладет их, как две чаши, на грудь. Держит.
— Сожми их немножко. Они не настолько нежные, как тебе может показаться.
Он робко сжимает.
Я смотрю на огонек сигареты, на огонь, медленно сжирающий бумагу, кольцом охватывающий неплотно набитую сигарету.
Она наклоняется, он берет одну грудь в рот. Нежно посасывает ее. Сначала одну, потом другую.
Воздух в комнате тяжелый, застоявшийся. Я смотрю на свои руки, на грязную повязку на правой руке. Смотрю на Софию, она — на меня.
— Сними остальное…
Она стягивает платье через бедра, оно падает на пол. На ней белые трусики. Почти прозрачные.
Из кармана я достаю презерватив и кидаю его Ивану.
— Потрогай ее между ног.
Тушу сигарету, вытряхиваю из пачки последнюю, закуриваю.
— Проверь, влажная ли она.
Он поднимает руку, медлит, затем проводит рукой у нее между ляжек.
На краткий миг ее глаза распахиваются.
— Ну? Влажная?
Он отвечает так тихо, что нужно напрячься, чтобы услышать.
— Да.
— Тогда настало время снять штаны и тебе.
Он стягивает брюки, я вижу, что он готов.
Встаю, беру со стола женский журнал. Включаю телевизор на полную громкость. Когда я выхожу, они сидят на кровати. Она помогает ему надеть презерватив. Они заняты, на меня не смотрят.
43
Сижу в коридоре, прислонившись спиной к стене. Листаю журнальчик. Читаю о бутике на Эстебро, начавшем импорт вяленой ветчины итальянских черных свиней, и о том, что это, видимо, нечто особенное. Я слышу их, кровать скрипит.
Кладу журнал, прохожу по коридору, спускаюсь по лестнице, одолеваю сто метров до ближайшего магазина. Покупаю сигареты и пиво.
Я не спешу вернуться в комнату. Журнал лежит там, где я его оставил. Прикладываю ухо к двери. Слышна музыкальная заставка к «Военно-полевому госпиталю» [15], больше ни звука. Отступив на шаг, смотрю на закрытую дверь. Хочу открыть, но снова прикладываю голову к двери, удостовериться. Затем стучу. Никто не открывает, и я захожу.
Иван сидит на краю кровати, смотрит под ноги. Он худой и голый, в одних только носках. София лежит на спине, полуукрытая простыней, лицом к стене. Комнату заполняет звук телевизора. Выключаю его. Они оба притихшие, тишина после бури. А чего я ждал? Никто из них на меня даже не глядит. София смотрит в сторону, Иван смотрит вниз. Единственные звуки — телевизор и дыхание Ивана Я подхожу к кровати и поворачиваю голову Софии. Взгляд пустой, глаза распахнуты. Рот раскрыт, язык вывалился. Только теперь я замечаю красные полосы на ее шее. В голову мне ударяет кровь, как когда выжимаешь штангу в сто килограммов. Сердце рвется наружу, и все же я странно спокоен.
— Что ты наделал?
Он не смотрит на меня, не отрывает взгляда от своих ног.
— Я не…
Голос замирает. Я даю ему пощечину.
— Что ты наделал, черт тебя подери?
Он не поднимает глаз, голос прерывистый. Акцент усилился, трудно понять, что он говорит.
— Не знаю… Она вдруг начала кричать. Издавать все эти странные звуки. И я попытался заставить ее замолчать.
— Да… Тебе это удалось, Иван.
— Я испугался, подумал, вдруг кто услышит и зайдет. И я попытался заставить ее замолчать. А она еще хуже стала еще громче стала кричать.
Он зашмыгал носом. Обхватил себя руками и шмыгает.
— И вдруг совсем затихла.
Сидит, обхватив себя руками, механически качаясь взад-вперед. Как будто пытается себя утешить. Я даю ему еще одну пощечину, чтобы он совсем не отключился. Смотрит на меня. Я говорю как можно громче, не переходя на крик:
— Будешь здесь сидеть очень тихо, ни звука, и ничего не трогай. Просто сиди, понял?
Я сажусь в кресло рядом с ними. Закуриваю, пытаюсь сосредоточиться. Пытаюсь перегнать хоть какую-то часть крови из головы обратно в тело.
Он все еще смотрит на меня своими влажными карими глазами, маленький мальчик.
— Я… не нарочно.
— О чем я тебя просил?
— Помолчать…
Я киваю. Затем тушу сигарету и беру бокалы с вином и полупустую чашку с какао. Выхожу в туалет, беру из-под раковины дезинфицирующее средство. Мою руками, вытираю каким-то полотенцем, ставлю обратно в шкаф. Нахожу пару трусиков в верхнем ящике комода. Пару подходящих белых хлопковых трусов. Вытираю все вокруг. Плевать, останутся ли здесь мои отпечатки, не надо проводить специальное расследование, чтобы догадаться: я у нее бывал. Но Иван… Я вспоминаю, что он мог трогать. Косяк двери, когда заходил? Лампу у кровати? Он следит за мной глазами. Я заканчиваю у кровати.
— Где презерватив?
Он таращится на меня так, будто я попросил его полетать.
— Презерватив. Где презерватив?
Пустые глаза. Ноль. Тут он смотрит вниз:
— На мне…
Беру Ивана за руку и поднимаю с кровати. Сую ему между ног хлопковые трусы и стягиваю резинку. Аккуратно, чтобы сперма не попала на кровать или ковер. Заворачиваю презерватив в трусы. Велю ему одеться. Выхожу в ванную и спускаю трусы вместе с презервативом. Вода в унитазе едва не переливается. Приходится подождать и спустить несколько раз.
Я возвращаюсь, Иван уже одет. Стоит и тихонько подвывает, футболку надел задом наперед. Я стягиваю с него футболку, переворачиваю, снова даю ему. Беру за руку и вывожу, коридор пуст, мы спускаемся по лестнице, никого не встретив.
— Я правда не нарочно…
Он смотрит на меня, смотрит в глаза. Хочет, чтобы я понял, поверил ему.
— Это не твоя вина, — говорю я.
Даю ему две сотни и смотрю, как он уходит. Оборачивается, я машу ему. Иди, Иван, не останавливайся.
Возвращаюсь к себе. Как тихо. Мне кажется, здесь никогда еще не было так тихо. Всегда слышно было телевизор. Чьи-нибудь крики или смех, как воду спускают в туалете. А сейчас так тихо. Я сажусь на кровать, открываю пиво. Руки́ совсем не чувствую.
Мартин
1
Я стою перед детским садом, прислонившись к забору. Руки холодные и белые как бумага, трясутся. Пытаюсь унять дрожь, собраться. Расслабить лицевые мускулы. Глубоко дышу. Пройти по дорожке, потом в ворота, до двери, в дверь. По лестнице… Спокойными шагами… Не спешить, не нервничать, нет у меня никаких дел, мне просто надо забрать моего мальчика… На лестнице играют дети, девочка со светлыми косичками говорит мне: «Привет»… Я отвечаю: «Привет». Я дружелюбный молодой человек, совершенно обыкновенный, как твой папа… Работающий, совершенно обыкновенный. Пришел забрать своего мальчика. Идти, голову держать ровно, не сутулиться. Одна нога, затем другая. Захожу в комнату, зеленую комнату. На вешалках картинки с разными животными, чтобы детям было проще искать свои куртки и сапоги.
Воспитательницы приветливо здороваются, обеим где-то за сорок. Я тоже здороваюсь и улыбаюсь в ответ. Как будто бы непринужденно, как будто бы.