— Мартин в «мягкой» комнате, играет с Густавом.
Я захожу к ним, они стреляют друг в друга из диванных валиков, будто это гигантские базуки.
— Пора домой, Мартин.
Сажусь на корточки, он бросается мне на шею, чуть не опрокидывает. Встаю, а он все виснет на шее. Не жалуется, не канючит, что хочет еще побыть или что хочет в гости к Густаву, потому что у Густава есть кролик; не ноет, как другие дети. По-моему, он чувствует, каково папе. Мартин чувствует такие вещи. Теперь в раздевалку, надеть куртку, висящую под слоном, он сам протягивает ручки. И вниз по лестнице, аккуратно, не задеть играющих детей, и на улицу.
Идем рядом по тротуару. Его ручка в моей руке. Вынимаю из кармана и даю ему шоколадку.
— Я голодный, пап, — говорит он. — Мы забыли бутерброды… Опять, пап.
— Ты что же, ничего не ел?
— Ел, Густав дал мне бутерброд, я не хотел ничего говорить взрослым.
Я сжимаю его руку, не знаю, что сказать.
— Но я очень, очень-преочень голодный, пап.
— Вот придем домой, и папа приготовит что-нибудь вкусненькое. Кучу, все, что захочешь. Как насчет картошки фри? Будем лопать, пока не раздуемся, как бегемоты.
Он смеется, люблю, когда он смеется.
Домой едем на автобусе. Полный под завязку, приходится всю дорогу стоять. Едва переступив порог, он снова говорит;
— Пап, я есть хочу, очень-очень хочу.
— Папа сейчас тебе приготовит что-нибудь вкусненькое.
Достаю продукты из морозилки, кладу на стол.
— Сейчас только папа сходит в туалет.
Я включаю телевизор, пусть посмотрит мультики. Он молчит, но держится за живот, чтобы папа видел, как он хочет есть. Собака в огромном, обвисшем складками костюме говорит что-то высоким голосом и достает большой пистолет.
Я быстро, солнышко, я быстро.
Я уже не думаю ни о котлетах, ни о картошке фри, ни о Мартине на диване, ни о собаке с большим пистолетом. Я думаю только о пакетике, который лежит у меня в кармане. Осторожно его вынимаю. По дороге в туалет прячу в кулаке. Запираю за собой дверь. Сейчас мое время. Мой праздник. Мой день рождения. Рождество. Мое время, папочкино время. Только я и мое правое предплечье. Со шкафа снимаю коробочку. Коробка от духов, которые когда-то подарила мне
2
Он молодой албанец. Мне он нравится. Он никогда меня не бил. И не угрожал побоями. Мы поднимаемся по лестнице, папе нужно зайти к другу, а потом мы пойдем за игрушками, это недолго.
Звоню в дверь. Два раза, он открывает. Долго смотрит на Мартина, затем на меня.
— Заходите.
На диване сидит парень лет девятнадцати-двадцати, курит.
Албанец кивает на него:
— Мой кузен.
Парень на диване улыбается Мартину:
— Привет! Как тебя зовут?
Мне приходится слегка сжать Мартину руку, чтобы он ответил.
— Привет. Мартин.
Ручка Мартина в моей руке становится влажной, ему трудно общаться с незнакомыми людьми.
— Можно мне на минуточку забрать твоего папу? А вы поиграете в «плей-стейшн», — говорит албанец. — На одну минуточку.
Мартин крепко держит меня за руку, не хочет, чтобы я уходил.
— А мы поиграем в «Теккен», — говорит парень на диване и улыбается Мартину. — Можешь выбрать первым.
Мартин, чуть не плача, отпускает мою руку, медленно подходит к дивану и садится рядом с парнем.
Мы с албанцем проходим в комнату, которая была бы спальней, если бы это было домом.
Он прикрывает за нами дверь. На минуточку.
Садится на угол большого письменного стола, смотрит на меня;
— Не стоит его сюда таскать.
— Он будет хорошо себя вести. Он спокойный мальчик.
— Я знаю, что он хороший мальчик. Дело не в этом. Просто не нужно, здесь не место для ребенка. Как ты думаешь, мне бы пришло в голову притащить сюда своих детей? Такие вещи нельзя смешивать. Может, ты об этом и не задумываешься. Но, приводя его сюда, ты делаешь меня скотиной. Дрянной скотиной. Которая накачивает его отца дрянью. Я этого не хочу.
— Мне было некуда его деть. Я…
— Он отличный парень, вопрос не в том. Просто больше так не делай, не следует смешивать такие вещи. У меня в машине детское кресло. Надо мной смеются. Так что приходится мне быть жестче жесткого, круче крутого.
Он достает маленький белый пакетик. Всегда маленькие пакетики и всегда один зараз. Если тебя возьмут с одним пакетиком, отделаешься штрафом. Я отсчитываю четыре сотни и сую две купюры обратно в карман.
— Ты должен мне две сотни с прошлого раза, помнишь ведь.
— Можно я отдам в следующий раз?
— Нет.
— Послезавтра. Я принесу деньги послезавтра.
— Нет.
Вообще-то, я ему часто остаюсь должен. Но не сегодня. Я должен быть наказан. Я нарушил правила.
Протягиваю деньги.
Мартин громко смеется. Парень на диване улыбается мне:
— А он молодец, твой мальчик, побил меня три раза.
Думаю, он нарочно дал ему выиграть.
— Можно мы еще один разочек сыграем? — спрашивает Мартин, глядя на меня.
— Не сегодня, солнышко.
Я протягиваю ему руку, он дает свою. По дороге наружу албанец хлопает меня по плечу:
— Помни, о чем мы говорили.
Я выхожу без денег, но с маленьким белым пакетиком в кармане. Мартин передвигается вприпрыжку, крепко уцепившись за мою руку.
Идем по улице. Был дождь.
— Думаешь, папа не сможет тебе сам сделать костюм Зорро? Раздобуду черную одежду, смастерю преотличнейшую маску. И еще шпагу из бамбука. Покрашу в черный цвет. Ну и конечно, у Зорро должен быть плащ.
— Пап, но я хочу настоящий костюм Зорро.
— Отличный получится костюм, лучше покупного.
— Но, папа, у всех есть настоящий костюм Зорро, такой, как я тебе показывал.
Мартин всю неделю ходил с каталогом игрушек, даже клал его рядом с кроватью перед сном.
Он молчит.
— Конечно, у тебя будет настоящий костюм Зорро.
Мы приходим в магазин игрушек.
— Подождешь, пока папа сходит в магазин и купит тебе костюм?
— Я тоже хочу в магазин.
— Нет, солнышко, будь так добр, постой здесь. Папа быстро.
— Но, пап…
— Подожди здесь…
Захожу в магазин, народу полно. Дети мучат мам, они хотят машинку, самолетик, робота с огнеметом. У касс стоит длиннющая нетерпеливая очередь. Прохожу вдоль полок, спокойно, я — отец, я ищу карнавальный костюм. Остались только Супермен, Бэтмен и последний Зорро.
Засовываю его под куртку, прижимаю локтем. Медленно продвигаюсь к выходу. Ну, не нашел ничего. У них нет того, что мне нужно.
Перед выходом я успеваю подумать: если меня поймают с этим костюмом под мышкой, если меня схватят, я потеряю Мартина. Потеряю навсегда.
Выйдя из магазина, я нигде его не вижу. Зову и нахожу между двух контейнеров с игрушками. Он кидает о землю и ловит мячик.
Я беру его за руку, тяну за собой по улице.
— Ты купил мне Зорро?
— Да.
— Где он?
— У них кончились пакеты.
Я показываю ему краешек упаковки, чтобы он не заплакал.
Всю дорогу я в страхе жду, что на мое плечо ляжет чья-то рука.
Дома он никак не может достать костюм из упаковки. Садится на пол в гостиной и разрывает полиэтилен. Я откладываю свой поход в туалет, чтобы посмотреть, как он наденет костюм. По-моему, я никогда еще не видел Мартина таким счастливым.
Он скачет по квартире на лошадке, спешивается, чтобы проткнуть меня. Я заваливаюсь на дверной косяк.
— Нет, пап, ты не умер, ты только ранен.
На конец шпаги насажен кусочек мела. Наши стены заполняются белыми Z.
Он не снимает костюма до вечера, смотрит мультик со шпагой в руке. Спит с ней ночью. И в воскресенье продолжает скакать.
3
Мы были в зоопарке в тот день, когда она сказала мне об этом. Стояла весна, нам было хорошо.
Нам хватило денег на большой пакет белого, какое-то время можно было жить спокойно. Мы шли рука об руку, юные влюбленные. Она сказала: пойдем в зоопарк, — нас ничто не держало, дел у нас никаких не было, и мы пошли. Наверное, это и есть счастье. Я долго смотрел на жирафа. Она надо мной смеялась, но он казался мне потрясающим. Я не видел жирафов больше десяти лет. Нет, по телевизору видел, но не такого, живого, который испражняется у вас перед носом и пахнет диким животным. Он был как порождение чьей-то фантазии. Из африканской саванны. Их было два. Они или прятали длинные шеи в кронах деревьев, или трусили друг за дружкой. Мы делили порцию сахарной ваты, отрывали маленькие розовые кусочки и кормили друг друга. Я, как в детстве, перепачкал все лицо липким сахаром.
— Я хочу с тобой кое о чем поговорить. — По-моему, так она сказала; лицо стало серьезным.
Мы сели на лавочку с видом на морских львов. Все кончено, подумал я. Хорошего не жди. Я приготовился выслушать что угодно. Нам было хорошо вместе. Но речь не об этом, все, конец. Может, у нее другой. Не важно, теперь все кончено, и, видимо, я чего-то не понял. Нам с ней было слишком хорошо, это ненормально. Так продолжаться не могло. Она улыбнулась мне, взяла за руку, ну вот, уже утешает. Смотритель в синем халате принес ведро и начал кормить морских львов. Он кидал им рыбу по одной, они ревели и дрались. Почему бы просто не высыпать все из ведра? И покончить с этим.
— Я беременна, — сказала она. — Почти наверняка. Вчера была у врача. Не хотела тебе говорить, пока не была уверена.
Я молчал.
— Мне нужно еще один анализ сдать, но, похоже, у нас будет ребенок.
Смотритель все швырял рыбу, по одной.
— Конечно, я могу сделать аборт. Если ты не хочешь. Если мы не хотим. Я понимаю, мы как бы не планировали.
Я смотрел на нее, смотрел на смотрителя с рыбой и на морских львов, дерущихся в воде.
Все было очень просто.
— Я хочу ребенка, — сказал я. — Я хочу, чтобы у нас был ребенок.
Все просто, ясно, глаза привыкли к свету. Остальное ничего не значило.
Мы сидим вместе на этой вот скамейке, и у нас будет ребенок.
Мы обнимались, молча. У меня глаза были на мокром месте. Я целовал ее в шею, в лоб, прижимал к себе.
Кормление морских львов наконец завершилось. И теперь те, что не ныряли за рыбными головами, лениво лежали у бассейна.
По дороге к выходу мы прошли мимо клетки с обезьяной.
Обезьяной с большой красной задницей и кучей детенышей. И все было очень ясно, очень просто.
По пути домой мы основательно затарились. Хорошей едой, хорошим вином. Мы пили, смеялись и готовили вместе. Кололись как безумные в тот вечер, до полусмерти. Остаток спустили в туалет. Ведь этот пакет должен был стать последним.
Следующие полмесяца были адом. Мы не спали ночами. Не выходили из дому.
Мы перестали общаться с друзьями. Жили на полуфабрикатах и ссорились из-за ерунды. Били чашки и тарелки и орали друг на друга. Если один слишком долго сидел в прострации, другому нужно было шуметь, орать. Не думать об этом, не говорить об этом. Выживать.
К лету худшее было позади. Нам сказали, что будет мальчик.
4
Я надолго оставляю руки в покое. Неизведанная земля. Каждый день я становлюсь путешественником-первопроходцем, наносящим на карту новые синие реки на внутренней стороне бедер. Превозмогаю себя. Отвращение к уколу в пах компенсируется чувством тепла, когда наркотик попадает в кровь. Я осторожничаю с количеством. Синяки на руках медленно исчезают. Скоро снова можно будет носить короткий рукав.
Остались крошечные следы, их вполне можно принять за родинки.
Ночью я просыпаюсь. Вижу пластиковую кружку на белом письменном столе и дружелюбного, но решительного чиновника, который просит меня ее наполнить.
Рука Мартина в моей, мы поднимаемся по лестнице. На нем синяя «найковская» толстовка, вчера купили.
— Пап, у тебя рука влажная, — говорит он и вытирается о кофту.
Проходим множество дверей, нас направляют в длинный коридор.
Какое-то время мы ждем. Затем меня приглашают внутрь. Мартин останется снаружи. Секретарша дает ему газировку и старый журнал «Утиные истории». Он его уже читал, дома есть, но это не страшно.
Я сажусь напротив нее, между нами белый письменный стол. Пластмассовой кружки нет нигде. Секретарша что-то набирает на компьютере. Читает лежащие перед ней документы. Наверху, наверное, четырехугольничек с моим именем и персональным номером. Затем поднимает глаза. Улыбается.
Как мне кажется, все ли у нас в порядке? Да, думаю, все отлично. Тяжело. Конечно тяжело. Трудно с ним одному. Конечно, он скучает по маме. Любой ребенок скучал бы.
Плачет ли он? Иногда плачет. Плачет, когда думает о маме, плачет, если ударился. Или когда его дразнят. Я утешаю. Папа всегда утешит.
Как мне кажется, трудно ли обходиться без наркотиков? Да, мне трудно, дьявольски трудно. Конечно трудно. Наркоманом ведь остаешься навсегда, просто прекращаешь принимать наркотики. Но я стараюсь далеко не загадывать. И у меня есть Мартин. Это помогает. И каждый день становится все легче. Нет, никогда больше. Я не хочу потерять Мартина.
Хорошо ли ему в садике? Да, очень хорошо. Ему, конечно, трудно было вписаться. Но теперь все хорошо. Дети его любят. Он очень общительный. Спросите воспитателей, все скажут, что ему хорошо. Он хороший мальчик. Его там любят. Нет, конечно, спрашивать не обязательно. Но…
Ненавижу ли я ее? Я люблю ее. Я до сих пор ее люблю. Нет, я не подумываю о другой. Имею ли я что-то против? Да нет. Нет-нет. Я не могу представить себя с другой? Ну почему, могу, но с Мартином и с новой работой на это толком не остается времени. Но ничего…
На новой работе все очень хорошо. Мне нравится. У меня руки откуда надо растут. Мной довольны.
Нет, я совсем не считаю, что ее поступок был правильным, определенно нет. Совсем нет. Понимаю ли я ее? Да. Может, немного. Теперь.
Ненавижу ли я ее? Да, ненавижу. Я это должен сказать? Я ее ненавижу. Я бы мог… Я ни разу ее не ударил.
Мог бы я ударить Мартина? Нот, никогда. Даже представить не могу. Никогда.
Спросите его. Нет, вы верите мне. Очень важно, чтобы мы доверяли друг другу. Да, я понимаю. Нет, я ничего не имею против того, чтобы приходить сюда. Нет, и мы ведь теперь не так часто встречаемся. Да, понятно, вы думаете о благе Мартина, я понимаю. Да, давайте теперь с ним поговорим.