Лицо Покрышкина искривила судорога, и Андрею сразу бросилось в глаза: как он постарел за эти две недели! Саша положил голову на огрубевшие ладони и глухо продолжал:
— Пока жив буду, не смогу забыть... Ты пойми: я же летчик, — соколами нас называют, черт бы меня побрал, а тут... хуже зайца! Как крыса... Только бы в щель проскочить!
— Успокойся, Саша, — встревоженно сказал Труд. — Ну, ведь кончилось же все это, кончилось!
— Нет, не кончилось, — упрямо возразил Покрышкин, стукнул кулаком по скамейке. — Не кончилось, а только начинается! Вот — жжет мне душу, воротит. Стыд горит во мне, — пойми ты... Куда зашли! Ты только посмотри, куда зашли: к Дону, к Кавказу прижали нас... Вы ведь ни черта не видели из того, что мне пришлось повидать: с воздуха-то вся земля одинакова. А ты пройди-ка по ней пешком, отмерь-ка вот эти километры, да погляди то, что я повидал. Это не в газетах читать: там немцы сожгли деревню, там старика танками разорвали, там ребенка повесили. А я... я же все это своими глазами...
В его сухом, воспаленном глазу заиграл недобрый огонек, и Андрею на мгновение даже стало страшно, но Покрышкин вдруг улыбнулся и как-то буднично заметил:
— Ну ладно. Тебе же все равно пока этого не понять. Верно?
Он задумался, с минуту помолчал. Потом тихо сказал, как бы беседуя с самим собой:
— Вот здесь, пока брел от Запорожья, я и понял, что значит стать солдатом. Теперь я сам солдат, настоящий, не поддельный, девяносто шестой пробы. Ты говоришь, кончились мои мученья? Чепуха! Только начинаются. Я теперь все время это буду повторять... Пойми, победу мы выстрадаем, вымучим, она так просто нам не дастся, пойми это, дорогой Андрей! Мы трудные люди, — слишком добрые души у нас были до войны. Нас надо разозлить, распалить — вот тогда нам, как солдатам, цены не будет.
И, жестко улыбнувшись, он добавил:
— Ну, а гитлеровцы, кажется, все делают, чтобы мы были злы как дьяволы.
Он встал и медленно, вразвалку побрел дальше. Андрей молча поплелся за ним, обдумывая этот необычный долгий разговор. Да, эти две недели сильно изменили Покрышкина. К худшему или лучшему? Пожалуй, к лучшему. И Труд опять почувствовал себя несчастным: ведь вот везет же людям, попадают на самые горячие участки борьбы, видят самые яркие события войны! А он?... Мальчишка, щенок, которому нельзя доверить ни одного ответственного задания. Только один раз удачно попал бомбой по мосту, да и то случайно.
Андрей тихонько вздохнул, досадуя на свою молодость.
ТРУДНЫЕ ВРЕМЕНА
Покрышкину были очень рады в полку: все меньше оставалось в строю летчиков, сражавшихся с первого дня войны, и те, кто принял на себя первый вражеский удар, теперь были родные друг другу люди. Война длилась всего четыре месяца, но таких звали уже ветеранами: день шел за год в ту пору. Многие летчики были в госпиталях, другие сложили головы на дальнем пути от Прута к Дону. Вот и Сашу ждала еще одна горькая весть.
— А где же Кузьма Егорыч? — спросил он, когда кончились крепкие и грубоватые объятия, выкрики, похлопывание по плечам — все эти неуклюжие знаки внимания, которыми обычно знаменуется встреча людей, связанных хорошей мужской дружбой. — Кузьма Егорыч где?..
И сразу же люди насупились, примолкли, и Покрышкин все понял.
С того дня как Селиверстов похоронил в далекой теперь Фрунзовке их общего друга Дьяченко, он не находил себе места на земле; когда же Кузьма поднимался в воздух, его самолет сразу узнавали по стремительности и дерзости маневра. Он бросался без оглядки, на немецкие самолеты, не задумываясь о соотношении сил, и дрался со столь неистовой и ошеломляющей яростью, что даже Валя Фигичев, его ближайший друг и такой же бесстрашный летчик, недоуменно пожимал плечами.
Уже сто пятьдесят боевых вылетов провел Селиверстов и сбил одиннадцать самолетов — по тем временам это был огромный счет. Друзья говорили ему: «Не психуй! Побереги себя хоть немного». Кузьма Егорыч сухо отвечал: «А Дьяченко берегся?» И в очередном бою опять устремлялся в самую гущу немецких самолетов, не заботясь, прикрыт ли его самолет сзади.
И вот 15 октября Селиверстов вылетел в полет, которому суждено было стать последним; он искал старшего лейтенанта Ивачева и сержанта Деньгуба, которые накануне пропали без вести. Ивачев был другом Кузьмы Егорыча. Этот тридцатилетний летчик, спокойный и умный татарин, по праву считался одним из лучших истребителей. Особую популярность в полку он приобрел после памятного дня 23 июля, когда десятка «МИГов» трижды прорывалась сквозь ураганный зенитный огонь к аэродрому в Бельцах, расстреливая в упор немецкие самолеты, стоявшие на земле. Тогда, после гибели Соколова, учителя Покрышкина, он возглавил группу и блестяще завершил начатую операцию. Сержант Деньгуб, приятель Андрея Труда, еще совсем молодой пилот, шел ведомым у Ивачева. Они должны были произвести разведку и не вернулись.
— Найду, — хмуро сказал Кузьма Егорович. — Хоть след их разыщу!
И он ушел в полет. Ушел один, на стареньком курносом «ишаке», — все «МИГи» были в ремонте. Шел — и тоже не вернулся. Только на другой день 8 полк позвонили из пехотной части и рассказали, что произошло. Над передним краем большая группа «мессершмиттов» насела на два советских истребителя устарелой конструкции. В этот момент на горизонте появился «И-16». С ревом он пронесся над землей и стал набирать высоту, спеша на выручку товарищам.
Фашистов было много, и самолеты их по качеству превосходили советские. Геройская, но безнадежная схватка продолжалась долгих двадцать минут, и пехотинцы следили за ней, с болью сознавая свое бессилие чем-либо помочь своим истребителям. Сначала загорелся один советский самолет, потом второй, а на исходе двадцатой минуты упал «И-16», сопротивлявшийся дольше всех.
Бойцы бросились к нему. Летчик был мертв. Из документов пехотинцы узнали его имя. Это был Кузьма Егорович Селиверстов. Командир 55-го полка примчался в своей легковой машине на передний край, бережно положил на сиденье мертвого комэска и привез его в Султан-Салы.
— Мы похоронили его здесь, у церкви, — сказал Фигичев Саше, — ровно двести метров строго на северо-восток... Если немцы и сюда прорвутся, они сравняют могилу. А нам над нею после войны памятник ставить. Ну и вот... Засекли ориентир.
Покрышкин тяжелой, медленной походкой побрел к церкви. У невысокого свежего холмика, аккуратно обложенного порыжевшим дерном, стояла скамеечка, сколоченная из неструганых досок. Грузно опустившись на нее, Саша машинально поправил повязку на лбу и долго глядел сухим, воспаленным глазом на холмик.
Свистел холодный октябрьский ветер. Грязные, клочковатые космы облаков цеплялись за крест колокольни. Чешуйчатая рябь покрывала широкие мутные лужи, — опоенная дождями донская земля не принимала больше влаги, и люди, как благодеяния, ждали морозов, которые сковали бы, наконец, раскисшие дороги. Серо, холодно, мрачно...
Саша сидел, сгорбившись, сняв шлем, и ветер трепал его темно-русые мягкие волосы. У него не было своего постоянного угла, полк был его семьей, друзья — самыми близкими на свете людьми. За эти страшные четыре месяца они почти все погибли. Нет Атрашкевича, нет Соколова, нет Дьяченко, а теперь вот и Селиверстова. Только Фигичев один и остался из компании, которая так дружно жила в Бельцах...
Что же дальше? Ясно одно: эта война совсем не похожа на все то, что представляли, себе когда-то Саша и его друзья. Она будет еще долгой, очень долгой. Конечно, все кончится тем, что фашистов прогонят прочь, — в этом Саша был твердо убежден: иначе не стоило бы жить. Но впереди самое трудное: надо найти в себе силы и выдержку для долгой борьбы, выработать умение хладнокровно, без потери самообладания принимать вот такие утраты, как эта, может быть, даже иногда сохранять вид каменного, бесчувственного человека, что бы ни творилось у тебя на душе. Не давать себе никакой поблажки, не жалеть себя, всегда и везде держаться!
И еще: надо, чтобы молодежь быстрее входила в общую семью. Ведь именно ей придется вести решающие бои. И кому, как не Покрышкину, Фигичеву, учить, натаскивать эту молодежь? Разве каких-нибудь несколько лет назад сам Покрышкин не был таким же зеленым юнцом в авиации, хоть лет ему было больше? Сегодня это сержанты, а завтра, быть может, они обставят и тебя самого. Нельзя, ни в коем случае нельзя делить полковую семью на старых и молодых!
И долго еще сидел Саша над могилой друга, как бы советуясь с ним. А вечером пришел к командиру полка и попросил:
— Пока нет активной боевой работы, прикрепите меня к сержантам, хочу кое-чему их еще подучить.
Майор Иванов охотно согласился.
— Возьмите «Ути-4»[1] и перебирайтесь с молодежью в Зерноград, — сказал командир, — там в мастерских ремонтируют для нас одиннадцать «МИГов». Девять перегоните сюда, а пару оставьте себе — будете выпускать на них сержантов.
Лет за десять до начала войны Зерноград приобрел огромную славу не только в СССР, но и за границей. Здесь, в широких степях Задонья, была создана первая в мире гигантская «фабрика зерна». Советские люди на практике осуществляли идею создания мощных механизированных зерновых хозяйств. Тогда-то и вырос этот поселок — с мастерскими совхоза, с научно-исследовательскими лабораториями, с просторными общежитиями и клубами. Покрышкин не раз видел Зерноград на снимках в журналах, на экране кино, мечтал побывать там, но, конечно, ему и в голову не приходило, что когда-нибудь придется воевать в этих местах.
Теперь в Зернограде разместились работники полевых авиационных мастерских, перебравшиеся сюда из-под Мариуполя. На рыжем, щетинистом и колючем поле был разбит аэродром. Еще неделю назад им пользовалась авиационная школа; теперь он переходил в ведение Покрышкина. В поселке было пустынно и как-то неуютно — совхоз эвакуировался, многие дома были заброшены, и от этого запустения как-то нехорошо было на душе.
Стояла пасмурная, туманная погода. Но Покрышкин знал, что время не терпит, и потому, невзирая на плохую видимость, упрямо возил своих учеников на двухместном учебно-тренировочном истребителе, приучая к скоростной посадке. Он никогда не работал инструктором, и преподавательского опыта у него не было. Однако он так подробно и обстоятельно рассказывал сержантам об особенностях полета на скоростном истребителе, так наглядно показывал им, как надо управлять этой машиной, что Труд, Никитин и другие его ученики быстро осваивали ее, и уже через несколько дней Покрышкин рискнул доверить Труду «МИГ».
Андрей волновался перед первым вылетом, но делал беззаботный и даже несколько небрежный вид: всеми силами старался показать сверстникам, что после памятных вылетов у Днепра ему все нипочем. Это коробило Покрышкина, и он, отозвав Труда в сторонку, поругал его, хотя в глубине души верил, что из этого парня будет толк: он прекрасно видел землю, остро реагировал на каждое чуть заметное отклонение машины, управлял ею решительно, властно.
Выпуская Труда в самостоятельный полет, Покрышкин строго сказал:
— Взлет и посадка нормально, высота по кругу — сто пятьдесят метров. Выше не лезь — влипнешь в облака. Шасси не убирай. Ясно? И чтобы никаких фокусов... Пошел!
Андрей кивнул, закрыл фонарь и дал газ. «МИГ» побежал все быстрее, поднимая хвост. Ударившись раза два колесами о землю, что заставило Покрышкина поморщиться, Андрей оторвал самолет от земли и стал набирать высоту. Глядя опытным глазом на «МИГ», Покрышкин понимал, какая внутренняя борьба идет сейчас в душе Андрея: ему нестерпимо хочется уйти вверх «горкой», чтобы попробовать силу мотора, а заодно блеснуть перед приятелями техникой пилотирования. Вот уже нос машины чуть-чуть полез кверху. Но тут же Труд выравнивает ее. Он знает, что щегольство не приведет к добру: как бы этот строгий Покрышкин не отстранил от полетов.
Саша улыбается, представляет, какую горестную гримасу состроил сейчас Труд. Разворот... Самолет идет под самым облаком, сеющим унылый и холодный дождик. Саша мрачнеет: зальет козырек — плохо придется на посадке. А Труда, видимо, так и подмывает нырнуть в облако. Самолет чуть качнулся... Но нет, опять все нормально.
Близится посадка. Теперь Покрышкин — весь внимание. Тяжелый «МИГ» быстро проваливается к земле. «Подтяни, подтяни же!» — шепчет Саша, словно Труд может услышать. Андрей вовремя спохватывается и дает газ. Так... Покрышкин облегченно вздыхает, но тут же снова хмурится: Труд разогнал самолет, и теперь ему придется садиться на повышенной скорости. «МИГ» летит уже над самой землей, его несет, несет, словно он внезапно потерял вес. «Определенно промажет!» — ворчит Покрышкин. Хорошо еще, что впереди ни ям, ни канав.
Труду явно не хочется уйти на второй круг. Это сердит Покрышкина. Однако в последние мгновения Труд действует умело: он грамотно сажает самолет, терпеливо выждав, пока погаснет скорость, и вот «МИГ», чуть-чуть опустив хвост, чиркает сразу тремя точками о землю и катится по полю. Глаза у Покрышкина зажигаются, и Данила Никитин, неразлучный друг Андрея, украдкой наблюдавший за старшим лейтенантом, готов биться об заклад, что командир похвалит Труда. Но Покрышкин неторопливо, с каменным лицом подходит к подрулившему самолету, ждет, пока Труд доложит о полете, и строго говорит:
— Слабак!
Эта уничтожающая оценка, произведенная Покрышкиным от слово «слабо», всегда приводит учеников в уныние: человек, получивший ее, обычно отстраняется от полетов.
— Слабак! — повторяет он. — Разве так рассчитывают? Это ведь «МИГ», а не «чайка». Сколько раз надо повторять? И потом: для чего выкладывают «Т» на аэродроме? Специально для того, чтобы садиться в километре от него?
Весь красный Труд что-то бормочет, стараясь оправдаться. Ему уже ясно, что сегодня он позорно провалился и... Но тут Покрышкин вдруг приказывает:
— Давай-ка еще раз...
И неожиданная улыбка появляется у него на губах. Не так-то легко войти в роль строгого инструктора, черт побери, а как истребителю ему все-таки понравилась смелая, уверенная и четкая посадка Труда, хотя и далеко от посадочного знака. Спохватившись, Покрышкин снова хмурится:
— Только смотри — расчет...
Так в трудах, волнениях и хлопотах прошли две недели. Жизнь шла размеренно, буднично. И однажды, вдруг оглянувшись на прожитое, Покрышкин с едкой иронией заметил, что так, чего доброго, он может незаметно для самого себя войти в роль штатного инструктора летной школы. Но тут же, взглянув на себя со стороны, — он это обычно делал для самокритики, — Саша не без удовлетворения отметил: здоров, спокоен, в общем — опять можно воевать. Повязку он уже снял: глаз видел хорошо...
Покрышкин стал чаще летать в полк. Он прекрасно понимал, что затишье вот-вот кончится, немцы возобновят наступление. Полк стоял в эти дни в Новошахтинске, маленьком горняцком городке. Новых самолетов майор Иванов не получал, но зато удалось за это время починить, подлатать, привести в порядок старые. Люди были готовы к бою. Даже сержанты, которых Покрышкин с утра до вечера муштровал в Зернограде, чувствовали себя уверенно. Каждый из них совершил уже по двенадцати самостоятельных полетов на «МИГе», и командир полка был доволен расторопностью старшего лейтенанта: ведь в его распоряжении были всего две старенькие машины, и погода к тому же стояла нелетная.
Вечером 6 ноября молодежь по обыкновению собралась у Покрышкина; шел обычный долгий сумеречный разговор о полетах, о разных случаях из летной жизни, о смешных приключениях. Сержанты любили эти длинные вечера. Собравшись у печурки, они садились теснее и просили старшего лейтенанта рассказать что-нибудь интересное. Покрышкин — неважный рассказчик, но повидать и узнать он успел в жизни многое, рассказывать было о чем. Темы для бесед он выбирал самые неожиданные: то говорил о приемах бокса и о том, как ловко ему удалось девять лет назад нокаутировать одного навязчивого мальчишку в Новосибирске; то толковал, как в 1939 году ездил из Качи в Севастополь и осматривал панораму; то вдруг начинал рассказывать, какое удивительное и страшное ущелье имеется за Хостой, где когда-то довелось отдыхать...