— Итак, — говорил Покрышкин, вооружаясь мелом. — Продолжаем. Поднявшись за облака, Голубев и Степанов увидели шестерку немецких пикировщиков, которые быстро приближаются к окопам нашей пехоты в сопровождении четырех «мессеров»: одна пара вьется вокруг своей шестерки, вторая идет сверху...
Он рисовал силуэты самолетов на доске и указывал:
— Вот здесь пикировщики, здесь «мессы», а вот Голубев и Степанов. Через минуту немцы лягут на боевой курс. Что вы делаете?
Голубев мнется. На языке у него слово «атакуем», но он боится, как бы опять не попасть впросак. Покрышкин, держа на ладони часы, говорит:
— Осталось пятьдесят пять секунд. Сейчас бомбы начнут падать...
— Атакую! — решительно говорит Голубев. — Атакую сверху головную машину шестерки. Передаю по радио Степанову: «Бей по левому ведомому!» Сообщаю на КП: «Веду бой против шести «лаптежников»[4] и двух «худых»[5], прошу помощи».
— Так. Хорошо, — одобрительно говорит Покрышкин. — Только решение надо принимать мгновенно. Пока есть снаряды, патроны, пока палка вертится, дерись — и все тут. И прежде всего бей по бомбардировщикам. Ясно? В лоб или в хвост — все равно, бей по ведущему! Убьешь вожака — вся стая разбежится.
Он стер на доске силуэт немецкого ведущего, быстро нарисовал его чуть пониже с язычком пламени у хвоста и продолжал:
— Ладно... Голубев ведущего сбил. Степанов пока промазал. Бой продолжается. Голубеву повезло: передовой пост наблюдения своевременно известил наш КП о приближении немецкой бомбардировочной группы, и командир, зная, что Голубев и Степанов еще не асы, поднял в воздух четверку...
Летчики облегченно вздохнули, но Покрышкин скомандовал:
— Мочалов! Вы ведете четверку. Ведущий второй пары — Науменко. Подходя к полю боя, вы видите: на землю падает горящий «Ю-87», один «лаптежник» повернул на запад, а четверо, вытягиваясь в кильватер, ложатся на боевой курс. Один наш истребитель атакует их с хвоста, а второй зажат в клещи четырьмя «мессами». Ваше решение?
Саша Мочалов, маленький черноглазый паренек из Симферополя, неразлучный друг Андрея Труда, встал и растерянно заморгал. Такую задачу и бывалому летчику нелегко решить. Но постепенно с помощью командира он выкарабкивался и вдруг обнаруживал, что, в сущности говоря, безвыходных положений нет: если действуешь смело, напористо и решаешь быстро, всегда сумеешь перехитрить противника.
Так занимались изо дня в день. Покрышкин добивался, чтобы каждый летчик быстро находил решение и чтобы оно было не шаблонным, а свежим, оригинальным, творческим. Ради этого он готов был часами возиться с людьми, приводя примеры из своей практики, рассказывая поучительные истории из опыта товарищей. Эти занятия были как бы логическим продолжением того, что делал он с молодыми пилотами в памятные ноябрьские дни 1941 года в Зернограде. Труд, Голубев, Мочалов и другие многое успели за этот год, и все-таки он всё еще не был удовлетворен достигнутым: техника быстро шагала вперед, и летчикам надо было постоянно и много учиться.
Еще год назад, например, многие самолеты не были оборудованы радио, а качество передатчиков заставляло желать лучшего. Теперь же радио стало таким же непременным и обычным спутником летчика, как и пушка. И Покрышкин выпросил у Масленникова аппаратуру для практических занятий по радиотехнике и уговорил его в свободные часы провести с летчиками несколько бесед о том, как пользоваться передатчиком и приемником, как быстро настраиваться в полете, как устранять помехи.
Завсегдатаями в эскадрилье стали и инженеры. Покрышкин требовал, чтобы каждый летчик в совершенстве изучил мотор нового скоростного самолета. Сам в прошлом техник, он всегда с большим уважением и интересом относился к мотору — совершенство техники, созданной человеческим разумом, вызывало у него неизменное восхищение. Уважения к технике Покрышкин требовал и от своих подчиненных.
Люди понимали, что впереди еще долгая, упорная борьба, и занимались сосредоточенно, серьезно. Понуканий не требовалось. С фронта по-прежнему шли безрадостные вести: северо-восточнее Туапсе и под Владикавказом шли затяжные кровопролитные бои. Но было что-то заставлявшее людей с надеждой глядеть вперед: недаром в приказе Верховного Главнокомандования от 7 ноября 1942 года как бы ненароком была обронена фраза, которая тронула сердца всех, словно искра электрического тока: «Будет и на нашей улице праздник!»
Эти слова повторяли теперь повсюду. И как ни тяжело было здесь, в прикаспийском районе Кавказа, почти отрезанном от центра, люди напряженно ждали каких-то новых, больших и ярких вестей с фронта. Ждали, что примерно в декабре, как и год назад, Советская Армия снова перейдет в наступление. Летчики надеялись даже принять участие в этом наступлении: они думали, что полк к нему и готовится.
Но праздник наступил гораздо раньше, чем его ждали. Уже вечером 19 ноября начальник связи полка принял по радио сенсационное известие. «В последний час!» — громко и ликующе сказал диктор и прочел заголовок экстренного сообщения Совинформбюро: «Удар по группе немецко-фашистских войск в районе Владикавказа». Летчики, сбежавшись к Масленникову, читали и перечитывали это сообщение, досадуя, что в то время, как другие наступают, их полк все еще стоит здесь и ждет у моря погоды.
Командиры урезонивали молодежь: «всякому овощу — свое время», придет и очередь гвардейцев. Сначала надо как следует овладеть новой материальной частью, а потом уже идти в бой. Но эти уговоры слабо действовали на Андрея Труда и его приятелей: они хандрили и жаловались на свою судьбу.
А еще через несколько дней — 23 ноября — было передано по радио новое экстренное сообщение Совинформбюро: «Успешное наступление наших войск в районе Сталинграда».
— «На днях наши войска, расположенные на подступах Сталинграда, — читал ликующим голосом Масленников, — перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда. Прорвав оборонительную линию противника протяжением 30 километров на северо-западе (в районе Серафимович) и на юге от Сталинграда — протяжением 20 километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на 60-70 километров. Нашими войсками заняты город Калач на восточном берегу Дона, станция Кривомузгинская (Советск), станция и город Абганерово. Таким образом, обе железные дороги, сообщающие войска противника, расположенные восточнее Дона, оказались прерванными...»
— Вот это да!.. — тихо сказал кто-то. — За три дня — на семьдесят километров!
— Постой, постой, — вмешался Покрышкин. — Припомни-ка карту! Калач, Кривая Музга, Абганерово... Ты понимаешь, что выходит? Выходит, что немцев там окружили. Ну да, окружили! Ты понимаешь, что это значит?..
— Обе железные дороги перерезаны! — крикнул вдруг Труд, до сознания которого тоже дошло, что совершилось нечто еще небывалое. — Обе дороги! А сколько фашистов осталось в кольце!.. — И он снова заныл: — Ну вот, а нам опять здесь сидеть...
— И посидишь! — неожиданно сурово перебил его Покрышкин. — И посидишь, ясно? Пока не станешь настоящим истребителем, пока не изучишь новую машину на все сто, кому ты на фронте нужен? Имей в виду: теперь летчиков хватает. Раз такое дело началось — тут уж все!.. Тут таких, которые только на «ишаках» да на «чайках» летать могут, — побоку!.. Нет, ты сиди и учись. Теперь, брат, другая война пойдет, попомнишь мое слово!..
И он тут же объявил летчикам своей эскадрильи, что с завтрашнего дня за счет свободного от занятий времени набавляет лишний час на учебу.
В самом разгаре этих хлопотливых дел в полку появилась новая, несколько необычная фигура, которую заметили сразу все: это был старший лейтенант Вадим Фадеев, по кличке Борода. Сама внешность его была поразительной: высоченный, плечистый — о таких людях в старину говорили, что у них в плечах косая сажень, — с густой русой шевелюрой и бородой, отпущенной из озорства, Фадеев невольно обращал на себя всеобщее внимание, тем более что следом за ним ходили двое маленьких ростом, щуплых пилотов — словно они были подобраны специально для того, чтобы подчеркивать колоссальные объемы их предводителя. На груди у Фадеева был орден Красного Знамени.
Явившись к командиру полка, Борода отрапортовал густым, рокочущим баритоном, которому позавидовали бы многие певцы:
— Разрешите представиться — звено робких пилотов ищет пристанища: Фадеев, Соловьев, Чесноков. — Он галантным движением руки указал на себя и своих спутников. — По причине кризиса тягловой силы низвергнуты, так сказать, из райских кущ в горестное чистилище.
— Говорите по-русски! — холодно сказал командир. — И покажите ваши документы...
Документы были в полном порядке. Командира поразила лишь одна справка, подписанная самим командующим воздушной армии: в ней было сказано, что старшему лейтенанту Фадееву Вадиму Ивановичу предоставляется право питаться по двум аттестатам. Еще раз взглянув на него, командир с удивлением подумал: «Эк его вымахало!»
— Из-за недостатка материальной части откомандированы на переформирование, — сдерживая раскаты своего баритона, сообщил, теперь уже по всей форме, Фадеев.
— Ну то-то же! — сказал командир. — И впредь прошу обращаться согласно установленной воинской терминологии.
— Есть обращаться согласно установленной воинской терминологии! — серьезно пророкотал Фадеев, поднял руку к козырьку, но в глазах его, спрятанных под дремучими светлыми бровями, мелькнул такой шальной огонек, что командир только головой покрутил. Но справки, наведенные им в запасном авиационном полку, где находился Фадеев со своими спутниками, характеризовали его с деловой стороны хорошо, и после некоторого раздумья командир решил принять в полк всех троих.
Фадеев воевал с 1941 года. Он бывал во многих переделках и рассказывал о них так искусно, что самая печальная история могла превратиться в его изложении в увлекательный юмористический рассказ. Казалось, он был начинен всякими анекдотами. И стоило ему появиться среди летчиков, как поднимался хохот.
Покрышкин долго присматривался к Фадееву со стороны, — он не любил вертопрахов и несерьезных людей. Но после нескольких тренировочных полетов Саша убедился, что в полк прибыл незаурядный летчик, — он маневрировал напористо, дерзко, с той изобретательной тонкостью и легкостью, по которой сразу угадывается мастер пилотажа. Это несколько примирило его с эксцентричными манерами нового пилота.
Еще более благожелательно стал он относиться к Фадееву, когда узнал историю его ордена. Не будучи от природы хвастуном, Фадеев сам умалчивал о ней, но история эта была настолько необычна, что, как только личное дело попало в строевую часть полка, писаря сразу разнесли ее по всем эскадрильям.
Мне рассказали эту историю осенью 1944 года, когда я встретился с ветеранами полка в польской деревушке близ Вислы. За два с половиной года она обросла множеством легендарных деталей, и трудно поручиться сейчас за точность каждого слова. Но я уверен, что она абсолютно правильно передает дух, настроение, которыми жили летчики тех лет, — и потому воспроизведу здесь историю фадеевского ордена такой, какой я записал ее на фронте, хотя А. И. Покрышкин, прочитав в 1962 году рукопись этой книги, сделал своим генеральским карандашом осторожную пометку на полях: «История была несколько другая».
Так вот, рассказывали мне, дело было глубокой осенью 1941 года, когда шли бои за Ростов. Фадеев, служивший разведчиком в корпусной авиации, был подбит над передним краем и приземлился за бугорком у самых окопов. Поломка была пустяковая, и он сам быстро справился с ремонтом. Теперь оставалось достать бензин и перелететь на аэродром. В поисках горючего Фадеев забрел в расположение пехотной роты. Летчика встретили приветливо.
— Что ж вы тут сидите, как кроты? — спросил, разгорячившись, Фадеев. — Фашисты небось в хатах греются, а вы тут мерзнете.
— У него сила, — возразил молоденький лейтенант. — Там и артиллерия и минометы...
— А у нас что — огня нет? — разгорячился еще больше Фадеев. — У меня вон какая пушка! А у вас пулеметы...
Отойдя за бугорок, к самолету, он дал очередь из авиапушки, потом прибежал обратно. И не успели пехотинцы опомниться от неожиданности, как этот верзила в зеленом комбинезоне, в шлеме с поднятыми на лоб очками, с планшетом, болтавшимся у бедра, выскочил на бруствер окопа и закричал во все свое богатырское горло:
— За мной! Бей фашистов!..
Потрясая пистолетом, он вдруг запел залихватскую песенку:
Как по нашей речке
Плыли три дошечки!..
Всем стало смешно, и чувство страха как-то отодвинулось. Карабкаясь по мерзлому откосу, бойцы восхищенно ругались. Этот гость, свалившийся с неба, был так удивителен, что они теперь пошли бы за ним в самое пекло. И хотя вокруг них сразу же начали рваться мины, они бежали и бежали вперед, прямо к деревне, где было тепло, где можно было хорошо отдохнуть, — вот только выбить бы оттуда фашистов!
Командир дивизии, стоявшей в обороне, ничего не понимал: что происходило на переднем крае? Кто подал сигнал атаки? В бинокль с наблюдательного пункта он видел, что небольшая группа пехоты стремительно продвигалась вперед. Ее возглавлял какой-то чужой командир, не то танкист, не то летчик — пожалуй, скорее летчик: у него, кажется, подвешен сбоку планшет.
Атака, предпринятая так внезапно, имела неожиданный успех: немецкие офицеры никак не ожидали, что русские попытаются их выбить из деревни, и оставили в окопах лишь небольшую группу наблюдателей, отпустив остальных солдат греться в избах. Пока они пришли в себя, русские, миновав траншеи, уже ворвались в село и начали глушить гитлеровцев гранатами. После короткой рукопашной схватки рота закрепилась в деревне, представлявшей собой немаловажный узелок дорог.
Только тут Фадеев вспомнил, что ему давно пора было бы возвратиться в часть и что он, в сущности, занялся вовсе не своим делом. Ему могло еще влететь за самовольство. И он, никому не сказавшись, потихоньку убрался из роты, где-то раздобыл бензин и взлетел.
К вечеру начались розыски: кто из летчиков совершил днем вынужденную посадку у переднего края? Фадеев погрустнел: кажется, он попал в нехорошую историю. Но делать было нечего — приходилось признаваться, и он пришел в штаб с повинной головой. Каково же было его удивление, когда командир полка сообщил ему, что по представлению пехотинцев летчик, возглавивший атаку при захвате деревни, награждается орденом Красного Знамени...
Покрышкин по собственному опыту знал, что ходить в атаку на земле вовсе не простое дело, — в его памяти были еще свежи воспоминания о тех боях, которые ему самому приходилось вести в пешем строю по пути от Запорожья к Ростову. Может быть, именно поэтому он сблизился с Фадеевым, хотя ему далеко не все нравилось в этом человеке.
Очень быстро Вадим со всеми в полку сошелся на короткую ногу, стал разговаривать на «ты». Как и следовало ожидать, он оказался незаменимым человеком на всех вечеринках. Сын интеллигентных родителей, Вадим прошел долгий и извилистый путь, пока стал летчиком. В детстве у него обнаружили прекрасный слух, и мать хотела сделать его музыкантом. Она купила ему скрипку и наняла учителя. Но Вадиму быстро надоели гаммы. Гораздо больше интересовали его книги и спорт. Уединяясь в комнате, он клал перед собой книгу и, глядя в нее, машинально пиликал что-то невообразимое, лишь бы родители думали, что он готовится к музыкальному уроку.
Книг прочел он множество, и Покрышкин отмечал про себя, что Вадим знает очень много. А так как Фадеев к тому же был изумительным рассказчиком, то своим слушателям заменял библиотеку. Мог соревноваться он с Покрышкиным и в спорте — говорили, что до войны он был чемпионом Перми по борьбе.
Одним словом, это был разносторонне одаренный юноша. И если бы родители сумели совладать с его своенравным буйным характером, из него, быть может, действительно вышел бы незаурядный музыкант, писатель или ученый. Но мир семьи ему казался тесен, и подростком он бежал из дому, стал грузчиком на Волге, бродяжничал, пел песни и плясал с такими же отчаянными беспризорными ребятами, как он сам, и немного утихомирился только тогда, когда ему посчастливилось попасть в летную школу.