Воинская дисциплина пошла Фадееву впрок: он привык к порядку, научился доводить начатое дело до конца. Но нет-нет да и прорывалось в нем старое буйное озорство, и тогда уже ничто не могло заставить его смириться. Многим нравилось это своеобразие натуры Фадеева — в нем видели лихого, компанейского парня. Еще больше располагал он к себе людей неистощимой изобретательностью на самые смешные выдумки.
В полку вдруг начали увлекаться организацией вечеров самодеятельности. Вадим был неизменным режиссером и конферансье на этих вечерах. Люди покатывались со смеху, когда на самодельных подмостках вдруг появлялась его долговязая фигура и он начинал сыпать шутками и прибаутками. И вдруг, церемонно раскланявшись, Фадеев объявлял:
— А сейчас перед вами выступит лауреат международных и межпланетных конкурсов чечеточников, всемирно знаменитый танцовщик Андрей Труд.
И, хитро подмигивая косматой бровью, он доверительно сообщал:
— Труд — это псевдоним. Специально для начальства! Но никто все равно не верит.
Под гром аплодисментов на подмостки поднимался Андрей и лихо откалывал «Сербиянку». Потом выходил сам Пал Палыч Крюков и, немного конфузясь оттого, что ему приходится выступать в роли чтеца-декламатора, читал длинную поэму собственного сочинения под названием «Отомстим!». Вечера проходили шумно и заканчивались обычно танцами под музыку неизменного баяниста — начальника связи полка.
Дни летели быстро: учеба, формирование, повседневные заботы воинской жизни. В конце декабря командир полка объявил: уезжаем дальше на юг, будем принимать новые самолеты. Освоим их — и на фронт!
Саша Покрышкин снял в летной столовой свой фотопортрет — там были вывешены фотографии лучших истребителей с надписью: «Воздушные следопыты» — и отнес его Марии. Она вспыхнула от радости, но тут же сникла: догадалась, что это неспроста — наверное, скоро разлука. А Саша потоптался на месте и хмуро, скрывая свое волнение, сказал:
— Вот улетаем... Война! Если будешь любить — береги этот портрет, а если забудешь — не бросай, пошли его лучше матери. Адрес-то не забыла? Новосибирск, Лескова, 43-а.
Глаза Марии наполнились слезами.
— Как тебе не стыдно? Разве...
— Ну ладно. — Покрышкин по-медвежьи сгреб хрупкую подругу и крепко обнял ее. — Знаю, все знаю. Это я так...
Утирая слезы и улыбаясь, Мария сказала:
— Не буду говорить красивых слов, а подойдет время, приедешь, сам увидишь, и люди скажут, какая я была без тебя...
На следующий день они съездили за четырнадцать километров в город, разыскали фотографа и снялись у него вдвоем.
Когда летчики уже уезжали на вокзал, Покрышкин снова забежал к Марии. Запыхавшись, протянул ей томик «Отверженных» Виктора Гюго, с которого когда-то началось их знакомство. Внизу уже гудела машина. Сашу торопили. Он обнял и поцеловал Марию, хотел что-то сказать. Но снизу снова раздался гудок, и он, отчаянно махнув рукой, сбежал вниз по лестнице. Мария начала лихорадочно листать книгу — может быть, Саша догадался вложить записочку, но и записочки не было. Тогда она села на табуретку и зарыдала навзрыд, размазывая слезы по щекам. «И так больно мне стало, — рассказывала она мне несколько лет спустя, вспоминая эту тяжелую минуту. — Думаю: «Неужели не увижу его больше? Ведь у истребителя жизнь так коротка». Но судьба оказалась милостива к этим двум хорошим молодым людям и не далее как через пять месяцев снова свела их, на этот раз на Кубани...
Однако не будем забегать вперед. Вернемся к текущим делам 16-го гвардейского истребительного авиационного полка, летчики которого уже передвигаются к месту назначения, самым банальным образом— по железной дороге, в пассажирских вагонах, словно и войны-то никакой нет и едут они куда-нибудь на курорт или в командировку.
Настроение у них хорошее, приподнятое, немного возбужденное: ведь скоро снова в бой. Но до этого предстоит освоить новый скоростной и маневренный самолет, на котором еще никто из них не летал.
А эшелон, как назло, двигался медленно. Так в вагонах и пришлось встретить новый, 1943 год. Выпили за победу, за то, чтобы дожить до встречи с родными. Масленников сыграл на баяне, Крюков опять прочел стихи. Фадеев изо всех сил старался поднять настроение. Но в общем-то большого веселья не получилось: люди мысленно уже жили будущим — войной...
Новые самолеты пришлись всем по душе. На всех дали семь машин — их было пока еще мало, и летали на них по очереди, но командиру обещали к тому времени, когда полк освоит новую технику, дать достаточно самолетов. Чаще всего летали на машине с № 13 — она досталась Чувашкину, который, как обычно, ухаживал за самолетом, словно за малым ребенком, и можно было не сомневаться, что № 13 взлетит в любую минуту. Молодежь шутила: цифра «13» стала приносить счастье.
Покрышкина теперь все реже называли на службе Сашей. Полагалось подойти к нему и сказать: «Разрешите обратиться». Но сам он субординации не любил и даже сердился, когда вдруг между ним и летчиками эскадрильи возникали какие-то официальные отношения.
Летчики 1-й эскадрильи поселились в общежитии, наскоро оборудованном в двухэтажном домике. Покрышкин устроился на частной квартире. На столике у его кровати стояла фотография, на которой он снялся с Марией. Но бывал он дома редко: почти круглые сутки пропадал на аэродроме, где тренировал летчиков.
Место это показалось на первый взгляд довольно привлекательным: аэродром находился на берегу большого озера, поблизости — быстрая Кура, обильная рыбой; зима совсем не чувствовалась. Но травы не было: голый, твердый суглинок, солончаки. Люди начали страдать от малярии. Кое-кто жаловался. Покрышкин резко обрывал: «Не на курорт приехали!..»
На своем 13-м номере он выпустил в самостоятельный полет почти всех летчиков. Хозяйственный Чувашкин подсчитал, что его машина налетала тридцать часов. Покрышкин еще раз придирчиво проверил каждого, учинил экзамен и по технике и по тактике воздушного боя. Приезжала комиссия. Сочли, что люди готовы к бою. Каждому дали по новому самолету. Полк снова становился грозной боевой единицей.
Покрышкин после раздумья оставил за собой машину № 13 — она ему определенно нравилась, хотя друзья, посмеиваясь, советовали ему: «Ты поручил бы Чувашкину номер перекрасить», «Добавь на всякий случай нолик».
Покрышкин отшучивался: «Тринадцать — число счастливое!» Так он и вылетел на фронт на машине № 13.
НАД КУБАНЬЮ
8 апреля 1943 года, после полудня, капитан Покрышкин привел свою эскадрилью на Краснодарский аэродром.
Город, с которым столько было связано в его жизни, лежал перед ним все такой же, каким он запомнил его, — просторный, по-весеннему яркий. Сады уже оделись легким зеленым пухом. Коричневая лента своевольной быстрой реки огибала город. На полях, хранивших свежие следы боев, работали казачки, и жирные ленты кубанского чернозема лоснились на солнце.
Пять лет прошло с тех пор, как упрямый техник звена связи 74-й стрелковой дивизии добился, наконец, разрешения поступить в школу летчиков и уехал из Краснодара в Крым, в Качу, чтобы стать истребителем. Мог ли думать тогда Покрышкин, что ему придется воевать над этими улицами, дома- щи, над этими парками, над этим аэродромом, где стояли в 1937 году тяжеловесные, неуклюжие бипланы!
Из газет он знал, как страшно разрушили фашисты Краснодар. Подолгу всматривался в снимки знакомых домов, изуродованных и разбитых, глядел на фотографии расстрелянных. За годы войны многое стало привычным, многое примелькалось. И все же теперь, взглянув на проносившиеся под крылом дома без крыш, фасады, облизанные языками пламени, перекрестки, заваленные битым кирпичом, Покрышкин почувствовал, как что-то заныло в груди. Но уже пора было делать четвертый разворот, и Покрышкин сосредоточил все внимание на посадке.
Знакомый аэродром был уже приведен в порядок: бойцы заровняли воронки, восстановили землянки. Летчики, спрыгивая с плоскостей своих новеньких самолетов и расстегивая шлемы, с наслаждением вдыхали влажный весенний воздух, настоянный на молодых апрельских травах.
Андрей Труд и трое других молодых ребят, не успевших побриться в Кутаиси, заторопились в землянку, чтобы привести себя в порядок. Покрышкин по-хозяйски, не спеша обошел стоянку эскадрильи, дал указания о маскировке машин и тоже спустился в землянку, чтобы посмотреть, как размещаются пилоты.
Вдруг снаружи затарахтел и тут же смолк мотоцикл. Послышалась команда: «Смирно!» — и летчики вскочили. По ступенькам в землянку спустился седой военный в фуфайке, закрывавшей знаки различия. Из-за его плеча командир полка делал отчаянные знаки не успевшему побриться Труду. Андрей, выхватив платок, хотел стереть мыльную пену, но человек в фуфайке жестом остановил его:
— Ничего, заканчивайте.
И, присев на табуретку, он как-то сразу начал непринужденный разговор с летчиками, словно был уже давно знаком с ними. Его быстрые, острые глаза замечали всё: и складки на неглаженой гимнастерке молодого пилота, и орден Красной Звезды на груди у покрасневшего, смутившегося летчика чуть-чуть постарше, и стопку книг, которую Покрышкин только что вынул из чемодана.
— Ну, как долетели? Чудесно! А что же это вы, товарищи офицеры, все еще кубики и шпалы носите? Вот вы, товарищ командир, и вовсе без петлиц, это уж совсем нехорошо! Вам еще погон не вручали? Ну, мы это быстро поправим... А вы, молодой человек, почему прихрамываете? Небось раньше срока из госпиталя удрали? Чувствую, чувствую...
Это был генерал-майор Борман, новый командир 216-й истребительной дивизии, старый опытный летчик и тонкий знаток людей. Он успел по документам познакомиться с историей гвардейцев и был доволен, что этот обстрелянный в боях полк, получивший только что двадцать семь новейших скоростных самолетов, возвращается в дивизию в разгар битвы за Кубань. Сейчас ему хотелось получше узнать людей полка. Вот этот плечистый, немного неуклюжий, неразговорчивый командир первой эскадрильи производит впечатление волевого человека. Орден Ленина он, видать, заслужил упорным трудом. Немного прихрамывающий старший лейтенант с орденом Красного Знамени, наверное, лих в бою. Повадка у него бойкая. Но надо будет сказать командиру полка, чтобы присматривал за ним, — нет ничего опасней для летчика, чем самоуверенность. А вот тот, что не успел побриться, пока еще зелен, но при случае не растеряется. На язык боек. Это хорошо. В каждой эскадрилье нужен вот такой вострый парнишка, чтобы людям не давал скучать.
Так, незаметно прощупывая их и делая заметки в памяти, генерал толковал с летчиками о том, о сем минут пятнадцать. Потом резко переменил тон и командным, властным голосом заговорил:
— Итак, в бой вступаете с завтрашнего дня. Наша задача: прикрытие наземных войск в наступательных операциях. Учтите: противник перебросил сюда мощные авиационные силы, лучших своих летчиков. Он пытается любой ценой удержать Таманский плацдарм и Новороссийский порт. Идет упорная борьба. В прошлом месяце только одна наша дивизия провела пятьдесят один воздушный бой и сбила шестьдесят пять самолетов. В апреле я жду еще более напряженных боев. Новые машины, которыми вооружили и вас, прекрасно зарекомендовали себя. Стало быть теперь все зависит от вас: от того, насколько умело вы примените технику. Традиции у вашего полка неплохие, опыт есть. Поэтому я не сомневаюсь, что вы и теперь поработаете хорошо.
Он сделал небольшую паузу и добавил:
— Прошу учесть: с послезавтрашнего дня я — на переднем крае, на станции радионаведения, и оттуда буду наблюдать каждый вылет. Помните об этом и знайте: колебаний, нерешительности не терплю. Увидел противника — атакуй немедля! Атаковал — бей наверняка! Сбил — донеси по совести и чести. Не сбил — доложи так же откровенно. Понятно? Ну, а практические указания получите от командира полка. Желаю удачи, товарищи летчики!
Генерал встал, поднес руку к козырьку выгоревшей на солнце фуражки и вышел. Тотчас же затарахтел мотоцикл: Борман укатил во вторую эскадрилью.
Полк действительно прибыл на Кубань в разгаре событий. Именно теперь, когда начали немного подсыхать дороги и аэродромы, борьба за Таманский плацдарм стала особенно ожесточенной. Пока гвардейцы переформировывались и осваивали новые самолеты, наши войска, сломив оборону гитлеровцев на Тереке, двинулись вперед, освободили Северный Кавказ и большую часть Кубани и вышли к Тамани. В то же время завязались упорные бои и у стен Новороссийска.
В первых числах марта на узком участке фронта, правый фланг которого упирался в разлившуюся Кубань и ее притоки, а левый — в северо-западные отроги Большого Кавказского хребта, заняла оборону потрепанная в предыдущих боях, но все еще сохранявшая боеспособность 17-я армия гитлеровцев. Фашистское командование отдало приказ любой ценой сохранить этот плацдарм на Таманском полуострове как возможную исходную базу для нового наступления на Кавказ. На плацдарме были сосредоточены пятьсот тысяч солдат и офицеров противника!
Гитлеровские войска находились в трудном положении: их коммуникации, проходившие через Керченский пролив, были весьма уязвимы. В этих условиях спасти Таманский плацдарм могло только полное господство в воздухе. Авиация Геринга должна была прикрыть своими крыльями лихорадочно зарывавшиеся в раскисшую от весенних дождей землю дивизии 17-й немецкой армии.
С этой целью сюда были переброшены основные части 4-го воздушного флота гитлеровских вооруженных сил, насчитывавшего около полутора тысяч самолетов — больше половины всей немецкой авиации, действовавшей в то время на Восточном фронте. Все аэродромы Тамани, Крыма, Приазовья и Донбасса, находившиеся в руках гитлеровцев, были заполнены немецкими бомбардировщиками, истребителями и штурмовиками.
На Кубань Геринг послал свои лучшие авиационные части, в том числе 3-ю истребительную эскадру «Удет» и 51-ю истребительную эскадру «Мельдерс». Наконец он направил сюда особую группу отличных мастеров воздушного боя, которые летали на лучших самолетах-истребителях, какие только были тогда у немцев, — «фокке-вульф-190».
Но и советская военная авиация к этому времени окрепла и закалилась. Правда, командование Северо-Кавказского фронта все еще имело в своем распоряжении меньше самолетов, чем противник. Но, во-первых, в значительной части это были уже современные, скоростные, хорошо вооруженные самолеты, и, во-вторых, — самое главное! — их водили в бой замечательные летчики, вооруженные большим боевым опытом.
Здесь действовали 4-я воздушная армия генерал-майора Науменко и 5-я воздушная армия генерал-майора Горюнова. Кроме того, на этом участке работали группа авиации дальнего действия генерал-лейтенанта Скрипко и авиация Черноморского флота под командованием генерала Ермаченкова.
Всего к тому моменту, когда на фронт прилетели Покрышкин и его друзья, Советские Военно-Воздушные Силы имели здесь пятьсот пятьдесят — шестьсот самолетов — правда, пятая часть их нуждалась в ремонте. Но сюда уже спешили пополнения из резерва Ставки — свежие дивизии и корпуса истребителей, штурмовиков и бомбардировщиков. Таким образом, соотношение сил в воздухе быстро уравнивалось. И хотя нам все еще не хватало бомбардировщиков, по штурмовикам наша авиация уже имела абсолютное превосходство, а по истребителям — двукратное. Это предвещало острые воздушные бои; причем следовало ожидать небывалых еще по своей массовости сражений в воздухе — ведь военные действия велись на небольшом плацдарме.
Летчики соседнего истребительного полка, которым командовал старый знакомый Покрышкина и его друзей подполковник Дзусов, рассказывали, как начиналась битва за Тамань. Вначале казалось, что наши войска, развивавшие свое наступление, быстро сбросят гитлеровцев в море. Но ранняя южная весна усложнила задачу. Невероятная, ни с чем не сравнимая кубанская распутица сковывала маневр сухопутных войск. Раскисший чернозем засасывал пушки по ступицу. Сотни грузовиков, зарывшихся в грязь, жалобно выли на разбитых дорогах. Тогда на выручку машинам приходили люди. Тысячи бойцов брали на руки ящики с боеприпасами и, тяжело переступая по грязи, брели за десятки километров к переднему краю. В пути к солдатам присоединялись черноокие кубанские девчата, вихрастые хлопцы, седые старики. Они молча брали из рук утомленных бойцов тяжелые снаряды, взваливали на плечи и шли, шли, не останавливаясь, туда, где день и ночь гремела канонада. И часто, подойдя к огневой позиции, на которой орудовали сердитые, закопченные, пропахшие порохом и дымом артиллеристы, усталая босоногая казачка любопытным и восхищенным взором глядела, как снаряд, натрудивший ей плечи, исчезает в пасти орудия. Звучала резкая команда, орудие рявкало, подпрыгивая на колесах, лязгал замок — и гильза, дымясь, падала на землю. Столько трудов, столько мучений — и все это лишь ради вот этой одной секунды!..