- Меня удивило, что ты так рано встала… Вставать рано не было твоей привычкой, Айме.
- Привычки часто меняются. Теперь я встаю рано и мне нравится быть одной.
- Я сейчас оставлю тебя, не волнуйся. Я пришла потому, что мама тебя позвала. Она начала готовить экипаж и… А с тобой что происходит?
- Абсолютно ничего, - начинала терять терпение Айме. – Я смотрю на море. Ты меня будешь критиковать за то, что я смотрю на море?
- Нет. Море очень красивое. Но ты меня удивляешь. Никогда не думала, что тебя интересуют пейзажи. Что ты ищешь в море? Ты вдруг побледнела.
- Если так тебе интересно, скажу, что вон тот парус корабля.
- Какого? Того судна? Но парус не поднят…
- Я уже вижу, не слепая. Люцифер не отплыл и не собирается отплывать.
- Люцифер? – удивилась Моника. Так корабль зовется?
- Да, сестра, его зовут Люцифер, и можешь перекреститься, если думаешь, что тебя утащит дьявол. – ответила Айме с иронией.
- Люцифер, - повторила Моника. – Это очень красивое имя в конце концов. Кроме того, это имя содержит в себе великий урок. Люцифер был самым красивым из всех ангелов, и потерял небеса за свой высокомерный поступок. Его история случается намного чаще, чем кажется. Как легко рискнуть, из-за легкомыслия, каприза, всем райским счастьем! Ты думала об этом, Айме?
- Не рановато ли, чтобы слушать притчи?
- Это не притча, это лишь совет.
- А также рановато выслушивать советы и нравоучения.
- Жаль. У меня не было намерения читать тебе нравоучения. А что с тобой происходит? Что с тобой? Не ты ли клялась со слезами на глазах, что Ренато Д`Отремон твоя жизнь, что ты способна убить и умереть, чтобы удержать его… Как ты изменилась… Ты очень изменилась. Сейчас ты сама не своя, хотя и будешь это отрицать.
- Сейчас я ненавижу тебя! – взорвалась Айме, выведенная из себя. – Почему ты должна преследовать и мучить меня, как это делаешь? Ты как моя тень. Ты как вещая тень, которая только и может предсказывать несчастья!
В этот момент, корабль, полный солдат, вплотную приблизился к борту Люцифера, и Айме сделала шаг к краю отвесного берега, дрожа от волнения и тревоги, которую уже не могла больше сдерживать. Но послушница вцепилась в нее с неожиданной силой, заставляя вновь обратить на себя внимание, и спросила:
- Что с тобой? Что происходит на том корабле?
- Мне бы тоже хотелось узнать.
- Тебе хотелось бы знать? Почему? Почему тебя это так волнует?
- Если бы ты знала, как же я тебя сейчас ненавижу…! Оставь меня в покое!
Резко освободившись от удерживавшей ее руки, она начала быстро уходить. Мгновение она колебалась, оценивая расстояние, отделяющее ее от песчаного берега, сделала несколько шагов, как будто собиралась спуститься по узкой дорожке среди скал, но не стала задерживаться, развернулась и пошла обратно домой…
Моника видела, как она удалялась, а затем повернула голову, чтобы посмотреть на море… Люцифер… Несмотря на расстояние, она видела, как палуба заполнялась кишащими солдатами, рассредоточивавшихся, чтобы вести бой. Но ничего не указывало на сопротивление; ни одна человеческая фигура, кроме тех, что были одеты в голубую униформу, не суетилась на гладких досках. Паруса были убраны, якорь брошен, Люцифер, его рангоут, окрашенный в красный цвет и блестящий черный корпус, мог ассоциироваться в воображении Моники только с тем мужчиной с широкой обнаженной грудью, с нахальным взглядом и дерзкой улыбкой.
- Люцифер…
Она повторила название, чтобы запомнить его, запечатлеть в своей памяти, как запечатлелось навсегда лицо, увиденное ею через решетки окна всего на мгновение. Затем очень медленно она тоже вернулась в дом Мольнар.
- Подождите здесь минутку, Ренато. Позвольте мне первому поговорить с ним. Подождите немного…
Ренато Д`Отремон задержался, подчиняясь приказу старого нотариуса, стоя под массивной аркой из камня, откуда шел вход в коридор камер. Это место было черным, грязным, мрачным, едва проветриваемым, с открытыми, как амбразуры, узенькими окнами, располагающимися в широких стенах, выходящих на море. Недра крепости прошлых веков сейчас были казармой и тюрьмой… Скрываясь в тени, Ренато смотрел на Хуана, крепкого, статного и стройного, не торопящегося войти в дверь, которая открывала ему дорогу, с легкой пренебрежительной улыбкой на губах. Педро Ноэль достаточно приблизился, чтобы его узнали, а тюремщик удалился.
- Можешь выходить, - пригласил Ноэль. – Ты ходишь на корабле с большей удачей, чем Себастьян Элькано, который объехал вокруг света на парусном судне, и дожил, чтобы рассказать нам об этом… Ты не понимаешь? Ты свободен…
- Почему? Благодаря кому? – спросил Хуан с явными признаками недоумения.
- Благодаря кое-кому, кто не думал о неприятностях и расходах, чтобы вытащить тебя из заточения. Нет, не я. У меня нет денег, но я не думаю, что ты заслуживаешь выйти на свободу из-за подобной переделки. Ты мог бы сгнить в этом углу и остаться без корабля. И ты был очень близок к этому. Так что можешь поблагодарить свою счастливую звезду.
- Моей счастливой звезде я ни за что не благодарен, но вам да, Ноэль. Вы единственный человек на земле, которому я должен быть благодарен… Вы единственный, кто сказал мне доброе слово, когда я был мальчиком.
- Я? Я? – начал уклоняться Ноэль с притворным раздражением. – Ты полностью ошибаешься…
- Мне не нравится возвращаться в прошлое, но я вернусь на мгновение, чтобы вспомнить последнюю карету из трех, где, как зверя, пойманного в сети, везли дикого мальчика… мальчика, с кем так сурово обращались люди и жизнь, что он был почти не человеческим существом. Он был почти бесчувственным, удары отскакивали от него, как и оскорбления от его души… У него не было другого закона, кроме его инстинкта. Он знал, что для того, чтобы добыть себе пропитание, нужно работать или воровать… Но в той далекой и удивительной поездке мальчику было действительно страшно. Страх, который был тревогой и ужасом, потому что он впервые почувствовал так близко смерть, страх перед странным миром, в который его везли насильно…
- Ну ладно… ладно… оставим это, Хуан, - попытался его прервать нотариус против своего желания.
- В деревне остановилась карета. – продолжал Хуан, не обратив внимания на реплику старого Ноэля. – Кучер и слуги пошли к соседнему ларьку, чтобы удовлетворить свою жажду и голод. Издалека кто-то позвал нотариуса, но никто не подумал о человеческом звереныше, слишком гордом, чтобы просить, но нотариус вышел из кареты, купил большой кулек апельсинов и с улыбкой вложил его в маленькие грязные ручонки. В первый раз кто-то улыбнулся этому мальчику, как улыбаются ребенку. В первый раз кто-то вложил подарок в его руки. В первый раз кто-то покупал для него кулек апельсинов…
Глубоко тронутый, тщетно борясь с волнением, слушал Ноэль слова Хуана, такие невероятно искренние и нежные, такие горестно разоблачающие боль и заброшенность его детства… Несколько раз нотариус пробовал заставить его замолчать со стыдом честного человека, который получил огромную плату за незначительный поступок; но Хуан продолжал говорить, упершись широкой ладонью в слабую спину старика, его суровые дерзкие глаза странно смягчились, и в полумраке, под аркой, слышал и вбирал Ренато Д`Отремон каждое его слово, как будто грехи всего мира, в котором он получил все преимущества, внезапно сдавили его душу. Резким, но сердечным тоном он воскликнул, выйдя вперед:
- Хуан… Хуан…
Лицо Хуана изменилось, рассеялся детский призрак, прервалось очарование, и другим голосом он спросил:
- Что это?
- Сеньор Д`Отремон… ему ты обязан тем, что все уладилось. – пояснил нотариус. – Это друг, который решил тебе помочь.
- Ну мне очень жаль, - ответил холодно Хуан. – Не нужно было брать на себя это обязательство. Мое заключение не было справедливым, и я…
- Твое заключение не было несправедливым, и ты бы сгнил здесь, - прервал Педро Ноэль.
- Вы хотите сказать, что сеньор Д`Отремон дал ради меня взятку? Насколько я понимаю, это тоже преступление. Если мы должны руководствоваться теми законами, которые вы хотите, чтобы я уважал, сеньор Д`Отремон также должен быть за решеткой. Конечно, его законно может оправдать полудюжина высокопарных слов. Мое преступление было обманом, мошенничеством, невыполнением слова, попыткой убийства. Его преступление можно также назвать соучастием в помощи преступнику, подкуп чиновников и злоупотребление нравственным влиянием. Если вы покопаетесь немного в кодексе, нотариус Ноэль, вы найдете там несколько лет тюрьмы…
Не разжимая губ Ренато наблюдал за ним, пытаясь опуститься до тех глубин души, как Данте путешествуя по аду, и его не задел, не обидел весь горький сарказм, который переполнял слова Хуана.
- Итак, вы заходите, а я выхожу, - объявил Хуан иронично.
- Довольно глупых шуток, - оборвал сурово Ноэль. – Чтобы раненый тобой человек забрал свое заявление, Сеньор Д`Отремон заплатил ему компенсацию и освободил твой корабль от ареста.
- Черт побери! Но ведь это, наверно, стоило вам кучу денег! По меньшей мере крови десяти рабов, - настаивал Хуан иронично.
- У меня нет рабов, Хуан, - пояснил Ренато примирительно, - я хотел бы, чтобы мы поговорили как друзья, как братья, как мой отец просил меня…
- Что?
Лицо Хуана стало яростным, его взгляд сверкнул такой молнией старой обиды, что последние слова Ренато застряли у него на губах. На мгновение показалось, что он разразится бранью, но промолчал, ограничившись желчной улыбкой. И проронил язвительно:
- Ваш отец сеньор. Франсиско Д`Отремон и де ла Мотт-Валуа… Кровь королей, а?
- Не знаю, что ты пытаешься мне этим сказать, Хуан.
- Абсолютно ничего, - неприятно засмеялся Хуан. – Но если мой корабль свободен, благодаря вашей щедрости, я должен выйти как можно раньше. Сейчас мне нужно работать как никогда больше. Я должник значительной суммы. Хорошую унцию золота, должно быть, получил этот негодяй-мошенник за то украшение, которое я поставил на его подлую руку и за пролитые капли его подлой крови. Хорошую горстку унций я вам верну, конечно, как только смогу, сеньор Д`Отремон. И как можно быстрее в добавление к своему старому долгу: пресловутому платку реалов, послуживших мне в первом отплытии…
- Ладно, Хуан, это твое… - вмешался старый Ноэль.
- Оставьте его, Ноэль, - прервал спокойно Ренато. – Пусть скажет то, что хочет. Потом ему придется выслушать меня.
- Сожалею, но мне неинтересно слушать то, что такой сеньор, как вы, скажет. У меня нет времени, чтобы слушать о Франции. Простите… очень приятного вам вечера.
Хуан удалился быстрыми шагами по длинному коридору, в глубине которого открылась дверь. На мгновение он задержался, ослепленный солнечным светом; затем надвинул себе на лоб шапку моряка и горделиво двинулся вдоль двора перед часовыми, охранявшими вход.
- Не стоит ли попросить, чтобы его снова заперли? – раздраженно спросил добрый Ноэль. – Разве он не заслуживает той тюрьмы, из которой вы так упорно стремились освободить его? Надеюсь, вы понимаете теперь разумность моих советов. И если вы справедливо возмущены или сожалеете о том, что помогли ему…
- Нет, Ноэль. Это вы купили ему тот кулек апельсинов?
- Что? Вы слышали…?
- Да, Ноэль. И думаю то же, что наверняка думаете и вы, несмотря на ваше внешнее возмущение: он, в сущности не может быть плохим, он человек, не способный забыть первую улыбку и первый подарок… В конце концов, все разрешилось благополучно…
Они оставили позади темный коридор тюрьмы и их, как Хуана, на мгновение ослепил солнечный свет, заливавший широкий двор: вдалеке, по наклонному переулку, высоко подняв голову, твердой походкой удалялся Хуан Дьявол.
15.
- Айме плохо себя чувствует… у нее болит голова и она прилегла. Она умоляет, чтобы ты простил ее.
Сеньора Мольнар окинула благодарным взглядом старшую дочь, с чьих губ только что слетела ложь, извиняющая ее сестру; в это время Ренато, сдерживая неудовольствие, вложил в руки матери букет цветов и коробку конфет, которую взял из рук сопровождавшего его слуги, с которым кивком головы попрощался.
- Донья Каталина, вы не отдадите это от моего имени Айме?
- Конечно, сынок, конечно. Какие красивые цветы! Какая прелесть! Моника, хочешь поставить их в вазу? У тебя как ни у кого в этом талант.
- Я положу в воду и доставлю удовольствие самой Айме поставить их в вазу ее комнаты.
На мгновение задрожали руки Моники, когда она взяла в руки букет, одеяние послушницы было менее белым, чем ее щеки; она сжала букет так, что почувствовала шипы.
- Погоди, Моника, - попросил Ренато несколько стесняясь. – Если бы Айме было немного лучше, и она мне бы позволила увидеть ее хотя бы на мгновение, ничего более… Если ее не побеспокоит выйти на минутку. Говорю это, если она не страдает сильно…
- Я спрошу ее. Ей было плохо, но я спрошу ее. – уступила Моника, удаляясь.
Каталина и Ренато остались одни в старой гостиной Мольнар и некоторое время молчали, погруженные в свои мысли, пока голос Моники не возвратил их к действительности:
- Айме просила простить ее. Она не чувствует себя в силах, чтобы подняться.
- Ей так плохо? Если мне разрешат, через мгновение мой слуга приведет доктора Дюваля.
- Ради Бога, не так. Правда, Моника? – объяснила Каталина с подлинным беспокойством.
- Действительно, Ренато, - уверила Моника. – Айме скоро будет хорошо; а если ей будет потом плохо, я пошлю за монастырским врачом. Не волнуйся, с ней ничего особенного… По крайней мере, надеюсь, что ничего.
Она взглянула на мать, стремясь ее успокоить в тот момент, когда нетерпеливый Ренато сделал несколько шагов по широкой комнате, снова настаивая:
- Не знаешь, что я чувствую, когда не вижу ее; ну хоть бы разок взглянуть, перед там как уйти, Моника.
- Твое отсутствие будет кратковременным, если вернешься в субботу.
- Признаю, что оно будет недолгим, но для меня оно вечное, а так как ты никогда не была влюблена…
- Почему бы тебе не прогуляться, сынок? – вмешалась Каталина, - Может быть за это время…
- Как раз об этом я и подумал. Я пойду в центр по поручению мамы и перед тем, как уехать, я заеду сюда. По правде, мне неспокойно, зная, что Айме больна. Но если ей не станет лучше, с вашего разрешения я приведу врача. Простите мне эту вольность, но я слишком люблю ее. Смейся сколько хочешь, Моника. Ты наверно думаешь, что я дохожу до ребячества в своей нежности…
- Я ничего не думаю, а если бы и думала, какое это имеет значение? Весь мир для тебя – Айме, так?
- Это да, конечно, не думаю, что ты можешь меня упрекнуть. Но мне было бы больно казаться смешным такой сестре как ты, чьим мнением я очень дорожу.
- Должно быть, ты держишь меня за очень сурового критика, Ренато.
- Таким суровым, как это читаю в твоих глазах, Моника. И не представляешь, как огорчает не быть достойным твоего восхищения. Но, в конце концов, нужно иметь терпение. А теперь я уж точно попрощаюсь… До скорого…
Ренато Д`Отремон вышел из дома, где остались мать и дочь. Каталина Мольнар с тревогой на лице спросила у Моники:
- Ты видела ее? Нашла ее? Где она была? Смогла ее предупредить? Будет ли она здесь, когда он вернется?
- Я совершенно ничего не знаю, мама. Ее нет дома. Не знаю, куда она ушла. Но я пойду ее искать… Я буду искать ее везде; если не найду, я скажу Ренато правду: что она гуляет все время!.. А ты никогда не знаешь, где она!
- Айме… Айме… О…!
Моника задержалась, отступая на шаг от удивления. На видневшейся в острой скале узкой тропинке, которая была дорогой к ближайшему песчаному берегу, возникла еще более дикая и неопрятная фигура Хуана. Он не терял больше времени, чтобы добраться до своего корабля и видел издалека движение солдат, возвращавшихся на свою шлюпку. Едва перекинувшись несколькими словами со своим заместителем, приказал собрать всю разбежавшуюся команду и убежал на поиск женщины, владевшей его мыслями, пошел искать ее, удивленный этим импульсом, но остановился и улыбнулся… улыбнулся, насмешливо маскируя свою досаду, возможно развеселившись тем, как щеки послушницы побледнели, ее всю трясло от волнения, напряжения и муки под этим облачением, которым тщетно пыталась оградиться от мира, и он спросил ее с иронией:
- Что с вами происходит, Святая Моника? Вы здесь заблудились?
- Я ищу сестру. Может быть, вы могли бы знать о ней что-нибудь? Вы знаете, где она?