13 июля
Рано утром Саня с Геной и Колькой ушли на выселки колотить образцы; Юра с Евсеичем — на охоту (Юра взял ружье-двустволку и полный патронташ патронов — жаканы и дробь-тройку; у Евсеича все тот же карабин, к которому на этот раз он примкнул плоский армейский штык — дед не оставляет надежды добыть медведя); я остался в лагере коптить рыбу и мясо и сушить промокшие за вчерашний день вещи: одежду и спальные мешки.
Часа через два после того, как они ушли, я услышал четыре выстрела (из карабина), а еще через полчаса ко мне в лагерь пришел Евсеич. Он остановился около коптильной печки (я как раз подбрасывал туда свежие ветки — для дыма) и стал переминаться с ноги на ногу, словно не решаясь мне что-то сказать.
— Ты чего, Евсеич? — спросил я. — Медведя, что ль, убил?..
— Нет, не медведя — оленя, — замялся дед, — да и не сказать, чтобы совсем оленя, а так...
— Чего «так»? — удивился я.
Ладно, — махнул рукой Евсеич, — бери нож и топор, там сам все увидишь... Да пару рюкзаков захвати под мясо: один вам, другой мне.
Евсеич убил совсем молоденькую телку километрах в двух от нашего лагеря. Она лежала на широкой галечной косе, уставив в небо остекленевшие глаза, в странной позе: на боку, а ее ноги были широко разбросаны в стороны и задраны ввысь. Изо рта у нее вылезали и лопались кровавые пузыри (видимо, пуля пробила легкие); на шее зияла большая рваная рана, и были видны две большие дырки в боку.
— А Юрка-то где? — спросил я Евсеича неизвестно зачем (просто хотелось, наверное, о чем-то спросить).
Вместо ответа Евсеич схватил меня за рукав и потащил куда-то далеко в сторону, в густые кусты.
— Вот гляди, — затараторил он, — отсюда я ее увидел... Сперва даже не понял, кто это: вижу, что зверь, а какой... — Он развел руками. — Ну вот. Я Юрку тропу перекрыть послал, а сам ее вот отсюда и приласкал. Почитай, с полкилометра будет... Правда, с упора стрелял. Вот на этот пенек карабин положил... Да видишь, не разглядел толком, что за зверь...
— Ладно, Евсеич, — махнул я рукой, — чего теперь говорить: убил так убил... Не оживишь... Давай разделывать тушу быстрее, смотри: тучи надвигаются, а у меня в лагере спальные мешки на просушку выложены, и коптильная теперь небось уже потухла...
Я отрубил телке голову, и мы с Евсеичем в два ножа стали свежевать тушу.
— Нет, нет, — суетится Евсеич, — ты не думай, она без теленка была, да куда ей, погляди, она же сама еще телка... Глянь на вымя-то, соски совсем не надраны... Был бы теленок, он бы знаешь как ей соски надрал!
И только он сказал это, как я снял с телки кусок шкуры, поднял тушу, повернул ее на бок, и на пальцы мне хлынуло теплое еще молоко. Оно разлилось по галечнику, образовав небольшую белую лужицу.
— А ведь это та самая олениха, что к нашему лагерю с теленком выходила, — вдруг узнал я. — Эх, Евсеич, вохровская твоя душа, не утерпел до осени... И олениха-то, смотри, худая, кожа да кости: у нее же все на молоко да на теленка уходило, первый, видать, теленок-то был...
Далее мы разделывали тушу в молчании, мне говорить не хотелось, а Евсеичу, наверное, сказать было нечего. Наша пауза затягивалась, и я видел, что она очень беспокоит Евсеича.
— А Юрка ваш — еще тот гусь, — начал вдруг дед (наверное, хотел переменить тему разговора), — туда же мне: я — охотник, все охотничьи законы знаю, а сам чего делает?! Я же его тропу перекрывать послал, а он — как сквозь землю провалился! А если бы это медведь был, тогда что?! Я же ведь и не видел толком, кого стреляю, видел, что зверь, а вот какой зверь...
— Да-да, ты уже говорил мне об этом, — пожал я плечами.
— Он меня страховать должен был... обязан!.. А я уже и кричал ему потом, и в воздух стрелял — он как сквозь землю провалился! Нет, с таким напарником на охоте без головы останешься...
Тут мы закончили разделывать тушу, разрубили ее на куски (рубил я), разложили мясо по рюкзакам и, взвалив их на спину, понесли в лагерь.
— Ты Сане своему доложи, что с вас четыре патрона, — сказал дед, когда мы подходили к нашему лагерю, и, заметив мой недоуменный взгляд, добавил: — Я же для вас старался, мне-то одному много ли надо?.. Вообще-то, я на нее семь патронов истратил, но хай будет три моих...
— Нет, Евсеич, — покачал я головой, — бери все это мясо себе; Саня ведь говорил, что такое мясо есть не станет, помнишь?
— А ты ничего не рассказывай им, зачем зря людей расстраивать, — прищурившись, засмеялся дед, — ты же сам говорил, что теперь телку все равно не оживить, так чего же зазря мясу пропадать. Да и мясо какое, считай, телятина...
— Нет, Евсеич, ничего я, конечно, скрывать не буду, — ответил я и сбросил рюкзак с плеч (к этому времени мы уже добрались до нашего лагеря), —- а там как ребята решат.
— Вот это правильно, это молодец, — обрадовался дед, — чего за всех решать?.. — И уже отправляясь к себе в лагерь, обернулся и добавил: — А ты, оказывается, слабак... Такие тут раньше не выживали...
Вечером с выселок пришли Гена с Колькой (принесли образцы), а совсем поздно ночью, когда уже мы начали беспокоиться, пришел с охоты Юра и на длинном толстом пруте принес добычу: здоровенного хариуса и маленькую птичку (бекаса). Кроме того, из кармана он вытащил полную горсть бараньей шерсти. Оказывается, он лазил по самому верху голых сопок, видел там много бараньих троп и даже нашел лежку.
Я пересказал историю, сочиненную Евсеичем, и добавил, кивнув на куски телятины:
— Ну вот, ребята, а теперь решайте, будем мы есть это мясо или нет, а главное, отдавать Евсеичу эти четыре патрона или не отдавать.
— Ах он вохр паршивый, — взвился Юра, — козел вонючий, заячья душа! Кого он за нос водить вздумал, а?! Да я же ведь из-за деревьев все видел: и как Сильва на него олениху с теленком выгнала, и как он бил эту олениху, считай в упор, метров с тридцати, и как теленок от него драпанул, а он стрелял и ему вслед, да промазал и, главное, выскочил ко мне навстречу (это было, когда олениху он уже завалил), да еще давай руками махать мне: дескать, беги, тропу перекрой!.. Зачем бы, думаю, ему тропу перекрывать?.. Ну, вроде бы побежал я, а сам стал за куст и смотрю... И все-то я видел: и как он по косе бежать кинулся, пенек там примял да гильзу в кусты бросил...
— А подглядывать нехорошо, — ехидно вставил Колька.
— Цыц! — сказал Юра и легонько двинул Кольку по шее. — Ах ты, сука рваная, думаю, да кого же ты дурачишь-то?.. И после этого он еще говорит, что я законов охотничьих не знаю?! Он сволочь, знает закон — телку-первогодку с теленком бить!..
— С мясом как решим? — напомнил я. — И с патронами...
— Неприятная история, конечно, — задумчиво сказал Гена, — может, и не стоило бы связываться, да мясо-то здесь, в общем, ни при чем... Мясо, оно и есть мясо... — И он пнул ногой рюкзак, измазанный кровью.
— Мясо, пожалуй, возьмем, — решительно сказал Юра. — А патронов ему вот, — он сложил здоровенный шиш, — пусть придет и выкусит.
— Нет, это не дело, — сказал я. — Если мясо берем, то патроны отдать придется.
— Да, придется, — почесал в затылке Юра, — но не четыре. Два — и пусть радуется, козел старый!
Ночью, перед сном, я чистил того самого Юриного хариуса (есть у меня правило — не оставлять на ночь необихоженную добычу), и вдруг кто-то здоровенный, покрытый бурой шерстью как ломанется на той стороне протоки через кусты! Я бросился к нашим палаткам:
— Юрка, карабин! Там лось!
Юра схватил карабин и кинулся в тайгу, но не к протоке, а в противоположную сторону, чтобы перекрыть тропу (звери, как и люди, ходят в тайге по тропам). Я успел разглядеть, что на бороде у нашего охотника густо висят крошки хлеба и мяса. Я решил его подстраховать и полез в палатку за двустволкой («мелкашку» с собой взял на выселки Саня, ракетница не в счет, а более никакого оружия у нас с собой нет). В темноте никак не могу найти патроны с жаканами, под руку, как назло, все попадаются с дробью. Вбегает возбужденный Колька:
— Нашел жаканы? Давай сюда, — и хватается за Юрину двустволку.
— Тебя Юра послал?
— Нет, я сам решил. Там Баська след взяла. Ведь это, оказывается, медведь был! Она кусты понюхала, зарычала, и у ней вся шерсть дыбом встала!
— Ну, положим, у нее и на бурундука вся шерсть дыбом вставала, — усмехнулся я.
— Да нет, — там следы медвежьи, точно! — говорит Колька, одной рукой дергая у меня ружье, другой подхватывая патронташ.
— А ну положи патронташ на место и ружье отпусти! — прикрикнул на него я. — Ты хоть раз в жизни стрелял из чего-нибудь, кроме рогатки?
— Нет.
— И куда же ты в таком случае на медведя лезешь? Тоже мне волшебный стрелок, Вильгельм Телль!
— Кто? — не понял Колька.
— Дед Пихто! Положи оружие на место и от костра у меня ни на шаг, понял?!
Подошел Гена:
— Дай-ка мне, Женя, ружье, пойду я Юрку подстрахую. Жаканы он в складской палатке выложил, я уже взял. А ты пока этого таежника посторожи. — Он кивнул на Кольку, взял ружье и скрылся в кустах.
Я подбросил в костер сушняку, огонь сразу же вырос и осветил окрестности.
— А медвежатина на вкус лучше оленины? — спросил Колька.
— Медвежатина вкусней, — засмеялся я. — Копченые медвежьи окорока — это, брат, царский деликатес.
Через полчаса вернулись Юра с Геной, и возбужденный Юра сказал:
— А ведь это точно он был, медведь. За тухлятиной приходил, той самой, что Колька тогда проквасил. Да ушел, жалко. Ну, его счастье!
14 июля
Юра с Колькой дежурили всю ночь: топили коптильню и развешивали вялиться злополучную телятину. А на рассвете Юра застрелил из ружья утку (чем разбудил нас с Геной). Пока мы совершали утренний туалет, он успел не только ощипать ее, но и сварить с нею лапшу (прибавив туда вчерашнего бекаса). Сеет мелкий противный дождь, но на выселки идти все равно надо: Саня там один и у него много образцов.
Пришли вместе с Геной к Сане на выселки, но работать там невозможно: сквозь эту водяную пыль ничего не видно, а потому, набив рюкзаки образцами, втроем двинулись в основной лагерь. По дороге я развлекал ребят, пересказывая откровения Евсеича.
— Так ты говоришь, он в Эльгене служил? — встрепенулся Саня, когда я стал пересказывать амурные похождения деда в женском лагере, — очень интересно!.. Надо будет ему как-нибудь поднести стопку побольше да осторожненько порасспросить, не знавал ли он в те прекрасные времена зэка Болдырева, знаменитого русского минералога? Единственного зэка-мужчину на весь женский лагерь, истопника в бане...
— Мужчину-зэка в женском лагере? — вытаращив от удивления глаза, переспросил Гена. — Да еще и работающего к тому же в бане?.. Женской, разумеется?..
— И-и, Гена, — смеется Саня, — в те поры каких только чудес и нелепиц здесь, на Колыме, не было... Может, это была шутка какого-нибудь игривого начальника: нате, дескать, вам, бабы, одного мужичка на развод, старичка-профессора из Петербурга!.. А может, и тонкий изуверский смысл какой, кто же теперь это узнает? Но только доподлинно я знаю, что он там сидел, один из крупнейших минералогов мира, профессор, почетный член нескольких европейских академий...
— За это, может, и посадили? — предположил я.
— Может, и за это, а может, и еще за что, тогда с этим просто было. Ну вот, а в прежние времена здешние экспедиции рабочих с собой не везли. В лагерях набирали. Бывало даже так: один начальник отряда вольный, а все прочие — зэки.
— Интересное слово какое — зэк, заключенный, — задумчиво произнес Гена, — чувствуете смысл: за ключом...
— А надо вам сказать, — продолжал между тем Саня, — что более преданных, честных и самоотверженных рабочих в отряде, чем зэки, не было. Ну посудите сами, какая благодать: конвоя нет, не бьют, не унижают, кормят наравне со всеми и даже, бывает, спиртику поднесут. Словом, все лето нормальная человеческая жизнь... А тут ведь, на Колыме, все особенное, свое: своя мораль, свои представления о законах, о чести и совести... И хотя колымские законы нигде не записаны, но известны всем и соблюдаются самым строгим образом, потому что преступление через них карается одной-единственной карой — пикой[26]. И закон относительно полевых отрядов у зэков был такой: если какой-нибудь козел изгадит эту малину, не жить тому козлу, и имя его на Колыме будет покрыто позором, кто бы он ни был!
— Что-то уж красиво больно, — засмеялся Гена, — прямо Джек Лондон какой-то!.. Ну ладно, извини, давай дальше.
— Ну что еще, казалось бы, надо для побега?.. Условия идеальные: оружие, карты, еда, снаряжение — все есть! — воодушевленный нашим вниманием, продолжал Саня. — Хотите верьте, хотите нет: ни одного побега из геологического отряда за всю историю Дальстроя не было. Из самых строгих каторжных лагерей бежали, а из отрядов — нет!
— У американцев есть такая пословица, — усмехнулся я, — «Это слишком хорошо, чтобы было правдой»..,
— Но я вам верно говорю, — начал сердиться Саня, — у одного старого геолога, моего, кстати, очень хорошего знакомого, был такой случай: работал он тогда на Тоскане, неподалеку отсюда, и был у него рабочим один зэк, Колька Хвост. Когда они этого Хвоста брали, лагерное начальство их предупреждало: «Не берите Хвоста, сбежит — вы сами вместо него сядете». А у них бумага с печатью была и разрешение брать под расписку кого угодно. А слава Кольки как умельца по всей Колыме гремела. Все он умел: и варить, и коптить, и рыбачить, и охотничать (как-то в виде экзамена он даже умудрился испечь замечательно вкусный хлеб без единой крошки муки — из вермишели). Словом, взяли они его к себе в отряд, и весь сезон он у них так отработал — дай Бог всякому, только однажды спер спирт и нажрался до столбняка...
— Вот вам, пожалуйста, и Хвост, — засмеялся Гена, — а как же знаменитые колымские законы?
— Спирт, чай и кодеин в кодекс не входят, — поднял палец вверх Саня. — Это дело прячь как хочешь...
— Все, как в жизни, — пояснил я, — во всяком правиле — свои исключения.
— Приехали геологи после полевого сезона в лагерь, — продолжал Саня, не обращая внимания на наши ехидные замечания. — Хвоста сдали и честь по чести расписку за него получили. А он уже через час сбежал. Но... — Саня поднял палец вверх, — уже из лагеря, а не из отряда, и после того, как его сдали. Он в окно смотрел, ждал того самого момента.
...Тут мне хочется остановить мои правдивые повествования для того, чтобы сделать лирическое отступление. Так вот, многократно, буквально десятки раз получал я подтверждения тому, что все это — чистейшей воды вымысел, сказки для легковерных, прекраснодушных читателей и слушателей. Много раз встречался со всякими уголовниками: ворами, убийцами, алкашами, бичами и просто отребьем — и никогда никаких принципов у них не находил, никаких представлений о чести, совести, а тем более о блатном братстве — ничего этого не было! Всегда на моем пути попадались лишь коварные, беспринципные и жестокие преступники и алкаши, и никаких дел я по возможности старался с ними не иметь. Правда, путешествовал я совсем в иные времена, с настоящими «ворами в законе» не встречался, с настоящей организованной преступностью не сталкивался, но тем не менее в романтические сказки о благородстве, чести и достоинстве этой публики не верю. В одном лишь я нисколько не сомневаюсь: отрядные рабочие, набираемые из зэков, действительно, наверное, были очень хороши. Но совсем по другой причине — тогда по лагерям сидело великое множество по-настоящему благородных, замечательных людей, и начальники отрядов интуитивно выбирали, я думаю, именно их. Но вернемся вновь на Колыму под моросящий мелкий дождичек на скользкие тропы правого берега речушки Иныньи...
— Погоди, Саня, куда-то ты со своим рассказом в сторону заехал, — сказал я, — ты же начинал рассказ про профессора Болдырева, истопника в бане женского лагеря, а нечистый занес нас к какому-то пусть замечательному, но совсем ненужному Кольке Хвосту.