Этим же вертолетом Саня с Геной летят на ручей Сон. Они берут с собой немного еды, спальные мешки, рюкзаки, двухместную палатку (бывшую камералку). Взяли с собой на всякий случай они и Юрин спальный мешок: вдруг он все-таки прилетит (хотя никто из нас в это не верит). Мы втроем (я, Колька и Бася) остаемся здесь, на Мирном. Наша задача — оборудовать лагерь и вообще обустроиться к приходу Сани с Геной. Они должны вернуться шестого августа.
Лагерь ставим в кедровом стланике, на краю высокого и довольно крутого обрыва, где недавно (два года назад) стояла какая-то экспедиция: повсюду торчат колья, каркасы палаток; здесь же сколочены два столика, возле них сиденья-чурбаки; повсюду в изобилии валяется мусор и хлам: рваные сапоги и калоши, комья гадкой серой ваты, обрывки газет, раздавленные свечи и ружейные гильзы, какие-то серо-бурые тряпки, полусгнившая хвоя лапника и огромное количество журналов, вполне пригодных для чтения («Огонек», «Здоровье» и «Гражданская авиация»). Внизу, в основании обрыва, сделана печь для хлеба. Каменные плиты, образующие ее, плотно пригнаны одна к другой, щели замазаны глиной и забиты мхом; в качестве заслонки служит огромный плоский и тонкий камень в аккурат под размер печи; тут же рядом валяется удобная деревянная кочерга, лежат нарубленные дрова и даже коробка спичек. Ради шутки я чиркнул одну из них, и — о, чудо! — спичка, два года пролежавшая под снегом, дождями и водой (в половодье всю долину до самой печки, безусловно, заливает), загорелась.
Стаскали все вещи в одну большую кучу, накрыли их брезентом на случай дождя, придавили камнями. Наверху, в брошенном лагере, поставили палатку и, поужинав остатками пива и согудая, улеглись спать. Очень тяжелый был день!
Засыпая, волнуюсь за рыбу — не пересолела бы она в мешках, — но вывешивать вялиться ее сейчас — выше моих сил.
1 августа
Позавтракали все теми же пивом и согудаем. Пиво пить уже почти невозможно (совершенно отвратная бурда), и я безо всяких сожалений выливаю последние полтора литра на землю.
Начали с приборки территории (настоящие таежники не оставляют после себя такого свинюшника!); потом поставили на косогоре складскую палатку (она же кают-компания) и стаскали в нее все вещи с галечной косы, по которой течет Мирный. Затем пришел черед рыбы: сделали из жердей каркас, натянули на него полог и под ним развесили хариусов (не успели они, слава Богу, пересолеть!). В пологе оказалось множество дыр, и я занялся штопкой. Доверить эту работу Кольке я не могу: поганые мухи — настырнейшие существа и проникают в любую щель, чтобы отложить свои гадкие яйца (опять он, инстинкт продолжения рода!). Да, всем хорошо это место — и красиво, и удобно, и ветерком продувается, и ягоды вокруг полно, и лес рядом (а это дрова и жерди), одно плохо — вода внизу, и ходить за нею придется часто, а склончики здесь — будь здоров! Мы совершенно выбились из сил, пока перетаскали наверх все наше имущество.
Но всему приходит конец. И вот уже на косе Мирного валяются одни только рога. Я шилом проткнул им мягкие шишечки на концах, оттуда моментально полилось вонючее зеленое сало, на которое тотчас бросились полчища мух и паутов. Ободрал с рогов последнюю шкуру и все круто засыпал солью.
Совершенно оглушенные тяжелым и суматошным днем, сидим на чурбаках, оставленных предшественниками, за столом и пьем чай (я с сахаром, Колька со сгущенкой). Вокруг нас полыхает какой-то невообразимый, багрово-красный закат, освещающий все вокруг: грозные пики, причудливых форм горные замки, столбы и жандармы (все это испещрено отчетливо видимыми бараньими тропами). И над всем этим стоит какая-то особенная звенящая тишина, нарушаемая лишь журчанием нашего ручья, дальним, неясным шумом водопадов да редкими орудийными выстрелами: это невдалеке отсюда, на реке Ине (в нее впадает наша Инынья), откалываются от гигантской наледи многотонные куски. Ощущение полной оторванности от мира людей еще сильнее подчеркивает неизвестно откуда взявшийся «кукурузничек», который, деловито пыхтя, наискосок пересекает небо прямо над нашим лагерем. Чувствуешь себя соринкой, микробом, атомом в этом огромном равнодушном мире.
Допоздна, часов, должно быть, до четырех, писал пьесу-сказку в камералке при свечах, в изобилии оставленных нашими предшественниками.
2 августа
Встали поздно. Впрочем, черт его знает, во сколько встали — часов у нас нет. С утра пытались поставить на высоких шестах тент, такой же, как в лагере на Инынье. Тент поставить не удалось: дует сильный ветер, брезент парусит, и вдвоем его на трехметровых шестах не удержать. Все бы ничего (небо чисто, и дождя не предвидится), да Колька, вырубая шесты, порубил себе ногу. К счастью, рана оказалась пустяковой: кость цела, повреждена голень, но совсем неглубоко. Отругал его как следует, перевязал ногу и отправил в палатку.
Просидел в палатке он недолго, не более получаса. Потом вылез из нее и, прыгая на одной ноге, взялся стрелять из мелкашки соек и кедровок, которых здесь превеликое множество. Убив пару птиц, он решил воспитывать в Басе охотничьи навыки: бегал перед разнежившейся на солнышке псиной на четвереньках (про свою пораненную ногу он уже позабыл), совал ей птиц под нос, мазал птичьей кровью губы собаке и совершал множество других бессмысленных действий. Бася воротит морду и никакого интереса к Колькиной науке не проявляет. Вскоре и Колька потерял к ней интерес и стал проситься у меня на охоту. Я отпустил его, строго-настрого приказав из водораздела ручья не отлучаться. Колька взял мелкашку, пачку усиленных патронов, свистнул Басю и ушел.
Я же продолжил ревизовать наши припасы. Рыба и мясо кое-где взялись плесенью. Я соскоблил ее и вывесил пострадавшие продукты проветриться.
Часа через два явился Колька и небрежно сказал:
— Я барана подранил. Он к наледи пить спускался, а я наверху стоял. Сверху и вдарил прямо в крестец. Он еле-еле ушел. Совсем недалеко, наверное, да я не стал его добивать.
— Это почему же? — удивился я.
— Во-первых, у меня с собой ни ножа, ни топора не было, — вдохновенно врал «охотник», — да и потом, ты же ведь далеко от лагеря уходить не велел, а черт его знает, куда бы он ушел, подранок-то...
— Да врешь ты все, Колька! — засмеялся я. — То ли я тебя не знаю! За подранком ты бы не только что в соседний водораздел, на реку Колыму бы убежал. Ну-ка расскажи, какой он из себя, баран-то?
— Ну вот, не верит, — обиделся Колька, — еще и экзамен устраивает. Какой-какой... обыкновенный. Баран как баран, с рогами, сивенький...
— Сам ты сивенький... — махнул я рукой и пошел заниматься своими делами.
— Ей-богу, не вру, — канючит Колька, преследуя меня по пятам. — Я еще там и оленя видел. Он тоже возле наледи стоял. Я стрелял, да не попал. Ты слышал выстрелы-то?
— Выстрелы-то я слышал, — говорю я, зашивая дырку в пологе, под которым вялится у меня рыба, — да стрелял-то ты небось в белый свет, как в копеечку. Ну подумай сам: ты в барана палил, а рядом стоял олень и ждал своей очереди? Ладно, давай-ка лучше над спальной палаткой тент натянем — и от дождя, и от солнца защита...
Тут Колька обиделся совершенно и больше со мной весь вечер не говорил — тент мы ставили в полном молчании.
3 августа
Погода по-прежнему прекрасная: на небе ни облачка, ветер стих совершенно. Позавтракав, отправляемся на охоту и обзор окрестностей. Колька совершенно позабыл все свои вчерашние обиды: бегает по сопкам, как молодой баран, и трещит без умолку.
— Ну, — говорю ему я, — показывай, где ты вчера барана с оленем стрелял.
Колька долго лазил по обрывам и терраскам и наконец указал место предполагаемой охоты. Но ни крови, ни шерсти, ни даже следов барана и оленя обнаружить нам не удалось. Колька было сконфузился, да ненадолго.
— А, ладно, — махнул он рукой, — наверное, место перепутал. Тут же горы кругом, пойди разберись!..
Пересекли безымянный ручей и полезли вверх на гору, господствующую над нашей долиной. Склон довольно крут, весь он иссечен бараньими тропами. Встретили несколько бараньих лежек, и вдруг совершенно неожиданно довольно высоко в горах среди острых скал обнаружили останки полудоеденного кем-то зайца. Странно, кто же здесь обедал? Бараны, как известно, вегетарианцы и зайцев не едят. Вороны? Ворону с зайцем не справиться. Никаких других птиц, которые могли бы лакомиться зайчатиной, мы не видели. Впрочем, черт с ним, с зайцем, кто съел его, тот и съел. Колька срывает с плеча мелкашку и пробует влет снять хотя бы одного жирнющего ворона, что с криками носятся вокруг нас, и, конечно, мажет. Пробую стрелять и я — результат тот же.
И вот мы на вершине. Направо, сколько хватает глаз, громоздятся вокруг нас горы, сопки и распадки; налево далеко впереди видна полноводная Омулевка. Вон в нее впадает с одной стороны Инынья, с другой — Лесная. В Инынью же впадает наша Ина. Я называю Ину нашей, потому что в нее впадает ручей Мирный, на котором стоит теперь наш лагерь, километрах в полутора от устья. На Ине видна огромная, длиной километра полтора и шириной полкилометра, бело-голубая льдина. Это и есть знаменитая Инская наледь.
Налюбовавшись досыта, начинаем спуск по противоположной пологой стороне горы, которая густо заросла кедровым стлаником. Нашли пещеру, но вход в нее очень узок, кроме Баськи, никому туда не попасть. Баська исчезает в темноте, но вскоре, визжа от страха, возвращается.
— Ничего, — говорит Колька, — я сюда с ломом приду. Мне ведь только самую малость поддолбить, и я пролезу.
— Шиш тебе, Колька, — говорю я, — только этих забот мне еще не хватало. Вот Саня вернется, с ним и договаривайся: он и начальник, и старший брат. А мне этих приключений не надо.
— Всего-то ты боишься! — огорченно машет рукой Колька. — Нет, с тобой каши не сваришь!
— Да-да, — соглашаюсь я, — вари кашу с кем-нибудь другим.
Спускаясь берегом маленького ручейка, в водопаде нашли скелет горного барана, съеденного неизвестно кем в неизвестные времена. Отколотив огромные витые рога, взяли их с собой.
Я предложил возвращаться тем же путем, что мы и шли: вверх по крутому склону, потом вниз к безымянному ручью и далее по гребню напрямик к нашему лагерю. Колька же категорически воспротивился этому:
— Зачем нам по горам тащиться да еще такого крюка давать. Тут хорошая дорога, я видел. Пошли прямо к лагерю.
— Ну, если хорошая дорога и если ты действительно ее видел — пошли! — говорю я и, взяв в обе руки по бараньему рогу, начинаю спуск вниз по ручью (ах, как все-таки легко уговорить меня на всякую авантюру!).
Однако метров через триста этот ручей превратился в довольно высокий водопад, зажатый с двух сторон высокими скалами.
— Так, — остановился я у края водопада, — показывай, как ты проходил это место.
Колька подошел к обрыву, заглянул вниз и, почесав в затылке, сказал:
— Да-а, вообще-то, я поверху шел, водопада этого не видел. Он тут, видишь, скалой закрыт.
Пришлось возвращаться назад и лезть по крутому и сыпучему склону, усеянному крупным острым курумником. Первым поехал я и чуть-чуть не навернулся с десятиметрового обрыва прямо в водопад. Весь исцарапался, но сумел удержаться метрах в трех от края осыпи. И только собрался я, осторожно балансируя на краю обрыва, перебраться в безопасное место, как бестолковая Бася спустила мне прямо на голову небольшую лавинку из довольно-таки увесистых обломков скалы. До сих пор удивляюсь, каким чудом я удержался тогда на осыпи, и не только удержался, но нашел в себе силы пройти по краю метров десять, после чего прыжком перебрался в безопасное место.
— Колька, — закричал я снизу, — кидай мне сюда сверху рога. С рогами спуститься невозможно. И осторожней двигайся по осыпи. Влево все время забирай!
— Да-а, — канючит в ответ Колька, — жалко рога-то. Ведь разобьются. Вон какие красавцы!
— Да ты что, — смеюсь я, — бараны на них с высоченных скал с размаху прыгают. Рога же им амортизаторами служат, а ты боишься. Ничего им не будет, рогам этим!
Колька поверил мне, сбросил рога вниз и тихонько перебрался по осыпи в безопасное место.
— Надрать бы тебе уши за эти художества, — говорю я, потирая ушибленные и расцарапанные бока, — да ладно уж, отложим до следующего раза.
Прошли вниз до самого Мирного по этому безымянному ручью и прямо возле нашего лагеря под горой наткнулись на небольшую наледь с ослепительной чистоты снегом. Прекрасная находка — оказывается, у нас есть теперь собственный ледник.
4 августа
С утра я взял удочку и, наловив у себя на плечах и животе паутов, отправился вверх по Мирному, намереваясь наловить хариусов. Мирный напоминает Паук: так же разливается он множеством ручейков, которые временами сливаются в единую струю; так же образует тихие глубокие омуты у отвесных берегов. Но, в отличие от Паука, Мирный — ручей совершенно мертвый, никакой рыбы в нем нет. Видимо, и сверху, и снизу подпирают его наледи, вот рыбе и нет хода. Жаль.
В одной из самых глубоких (вода аж по пояс) и длинных (метров шесть-семь) омутков устроил себе ванную. Вода, конечно, ледяная, но при теперешней жаре это даже приятно.
Сегодня, согласно заверениям Геологической Дамы, обязаны пропасть все комары, но, как назло, именно сегодня их почему-то прибавилось.
— Сюда бы ее сейчас, — ворчу я сам себе под нос, — раздеть догола и никакой «Дэты» не давать, чтобы зря людей надеждами не обольщала...
После обеда устроили банно-прачечный аврал. Выстирали все имущество: и свое личное, и экспедиционное. Колька сперва было свою долю постирушки замочил в ручье, придавив вещи камнями, а сам отправился шататься вверх по Мирному, объяснив мне, что белье должно как следует отмокнуть. Но я запретил ему эту технологию и заставил белье стирать сейчас же и не откладывать неприятную процедуру на неопределенное время.
Потом была у нас «баня». На галечной косе возле нашей «ванны» развели мы большой костер. На нем непрерывно грели воду в четырех ведрах и всласть намылись, причем Колька (вот уж правду говорят: «Заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет») едва не содрал мне мочалкой всю кожу со спины.
5 августа
Сегодня день моего рождения. Мне стукнуло тридцать два года. Но никакого праздника не будет: ребята должны возвратиться со Сна только завтра. Впрочем, весь день я тешил себя надеждой, что они поторопятся и, помня об этой дате, придут хоть и поздно, но сегодня.
День тянулся еле-еле. Все дела по хозяйству, кажется, переделаны, ходим и маемся от безделья. Пробовал писать — не получается. От скуки пробовал даже играть в футбол Колькиной шапкой.
А ребята конечно же так и не пришли.
6 августа
Сегодня должны прийти со Сна ребята (вдвоем или, чем черт не шутит, втроем). Поэтому мы с Колькой решили навести в лагере совсем уж немыслимый блеск и порядок. Все вычистили, вымели, вылизали чуть ли не языком. Насобирали голубики на компот и нарвали цветов. Я приготовил праздничное блюдо — лапшу по-флотски с луком и олениной, приправив все это голубичным соусом. Вышло довольно вкусно.
Ждем. Задержаться надолго ребята не могут: продуктов у них — в обрез.
— А может, они барана убили? — фантазирует Колька. — Тогда, пожалуй, нам еще их день-два ждать. Пока они его освежуют, то-се, пятое-десятое. Да и нести его придется, а у них кроме этого небось еще и образцы...
— Если барана убили, то могут задержаться, — вздыхаю я. — Тогда их продукты лимитировать не будут... Саня — мужик одержимый, его из маршрута палкой гнать надо. Без еды много не наработаешь, ну а коли будет у них мясо...
Вот уже стемнело, наступил вечер, за ним пришла ночь, а их все нет и нет. Сегодня, наверное, не придут: тащиться по горам с рюкзаками в кромешной темноте невозможно. Колька, вздохнув, огорченный отправился спать. Я усаживаюсь в кают-компании (в складской палатке) писать пьесу. (Ах, как приятно писать при свече!)