Паршивая служба! Здесь чувствуешь себя, как на болотной кочке, — малейшее движение, и почва уйдет из-под ног.
Штумма убили. Вайнеру Штумм никогда не был симпатичен. Мясник! Заплывшая салом тупая скотина! И все-таки гибель Штумма заставила Вайнера содрогнуться. Сосущий холодок страха, закравшийся в сердце еще на похоронах, не проходит. Очень хочется жить!
Козич лежал на кровати и кутался в одеяло: его знобило. В ввалившихся глазах затаился ужас.
Варвару мутило от одного вида сморщенного, серого лица квартиранта. Тьфу! Она старалась не смотреть на него.
А Козича трясло. Он кутался в одеяло и изредка взвизгивал по-щенячьи, сам того не замечая. Только что он вернулся от Вайнера. Сколько крови стоит каждый такой вызов! Умереть можно от страха. Штумм внушал ужас. Штумма убили, слава богу! Но Вайнер страшнее. Когда входишь в его кабинет, кажется, будто чьи-то незримые пальцы сжимают горло. В коленях рождается неуемная дрожь. И долго потом трясет вот так, как сейчас.
Вайнер приказал идти в Вольку. Ему хорошо приказывать, сидя за колючей проволокой! А если там партизаны?..
Козич еще плотнее укутался одеялом и взвизгнул.
— Заткнись! — крикнула Варвара. Ей не по себе от этого нечеловеческого визга. Лязганье зубов вызывает в ней ярость, которую трудно унять. Так бы и придушила этого гада!
— Смерти моей хочешь! — завизжал Козич. — Все вы гибели моей хотите!.. А что я тебе сделал? Ублюдков твоих кормил. Подохли б они, кабы не я… — Козич лязгнул зубами. Маленькие злые глазки, в которых застыл ужас, уставились на Варвару.
— Погоди, скоро наши придут, вздернут тебя на суку, — процедила Варвара.
— У-у-у! — взвыл Козич. — Змеюка ядовитая! Я вот скажу, что у тебя муж в Красной Армии.
— Не скажешь! — Варвара в упор посмотрела на Козича побелевшими от ненависти глазами. — Не скажешь, подлец. Побоишься. Они и тебя придушат вместе со мной.
Козич сухой трясущейся рукой натянул на голову одеяло, чтобы уйти от страшных Варвариных глаз. Взвизгивания прекратились. Через несколько минут он снова высунулся из-под одеяла.
— Ты не сердись, Варя, — сказал он ласково. — Я ребятишкам карамелек добуду… В Вольку меня начальство посылает… Вернее, я сам… Ну, до женки хочу съездить. Хозяйство посмотреть. Так ты тут пригляди за моим добром. Горбом нажито.
Затаенная недобрая усмешка тронула Варварины губы.
— Да уж, горбом…
— А за мной не станет… — бормотал Козич, будто не слышал Варвару. Потом тоненько всхлипнул и снова вполз под одеяло.
— Когда идешь-то? — спросила Варвара немного погодя.
— Завтра, как стемнеет.
«Будто вор, домой пойдет, — подумала Варвара. — Света боится»…
Она погремела ведрами в сенях, вышла и, как была без платка, простоволосая, торопливо пошла по улице. Потом остановилась, оглянулась и свернула в калитку тети Кати.
Солнце быстро скатывалось за верхушки деревьев. Небо загустело, зазолотилось. Хрустел под ногами сухой валежник. Остро пахло хвоей и грибами. Коля, Яша и Петрусь шли лесом напрямик, не выбирая дороги. Пробирались сквозь частый подлесок, защищаясь от веток локтями, пересекали сердито чавкающие болота.
Партизаны торопились. Солнце уже садилось, а до Вольки еще километров пять по бездорожью. Да и в Вольку заходить не хотелось. Лучше бы обойти ее стороной. Незачем привлекать к себе внимание, идти по улице с автоматами.
Быстро темнело. И когда вышли наконец из лесу, последняя полоска зари погасла, рассыпав по небу голубые искры звезд.
Коля повел друзей полем, мимо пепелища. Тоскливо сжалось сердце. Он не был здесь с того февральского вечера, когда ушли всей семьей в лес и фашисты спалили хату. Он остановился у изгороди.
— Хата наша была…
Постояли молча. Над грудой обуглившихся бревен тянулась вверх темная кирпичная труба, будто сожженная хата в горе заломила руки.
Яша постучал кулаком по изгороди:
— За все расплатимся!..
Низко и глухо загудели жерди.
— Пошли, — сказал Коля.
И три фигуры растворились в темноте.
Козич шел по шоссе. Ему казалось, что он не идет, а ноги несут его сами. Сердце то начинало стучать так, что в ушах звенело, то замирало, и он жадно принимался глотать воздух, шлепая сухими провалившимися губами. При этом бородка его, похожая на ком свалявшейся шерсти, начинала подрагивать.
Каждый звук застигал его врасплох, он вздрагивал, неприятный холодок пробегал по спине. Не успокаивала даже мечта о родном доме за прочным забором.
У поворота с шоссе Козич остановился и, прижав руки к груди, чтобы унять сердце, прислушался.
Было тихо. Только звенели в траве кузнечики и какая-то неуснувшая одинокая лягушка кричала скрипуче:
«Клюет, клюет, клюет…»
Мигали звезды. От болота подымалась прозрачная легкая дымка и висела в воздухе недвижными пластами.
Вздохнув, Козич перекрестился, свернул с шоссе и торопливо пошагал к Вольке.
Угрюмо молчал придорожный лес. Перед самым селом от кустов отделились три темные фигуры.
У Козича замерло сердце, но не было сил даже остановиться. Дрожащие ноги сами сделали еще несколько шагов.
— Стой! — сказала одна из фигур. — Кто таков? Голос показался Козичу знакомым:
— Свой я… Свой… — пробормотал он.
— Чей свой?..
— Советский, как есть советский…
— Ах, советский? — зловеще спросила фигура. — Так мы тебя сейчас вздернем на суку!
— Ой-ой-ой, ясновельможные паны, — Козич шарахнулся в сторону. Ноги еле держали его дрожащее, как в ознобе, скрюченное тело. — Вру я… вру… Наш я… Хайль Гитлер!
— Так чей же ты все-таки, Тарас Иванович?
Одна из фигур приблизилась, Козич узнал Петруся и облизнул сухим языком сухие губы.
— Чей же ты все-таки, Тарас Иванович? — переспросил Петрусь.
— Я… ничего… я… свой… — хрипло прошептал Козич, — я никогда… И тебе, Петрусь, только добро… Я тебе баян новый подарю.
— Может, ты мне батю нового подаришь? — звонким мальчишечьим голосом спросил тот, что был ростом поменьше.
Козич узнал Колю и понял, что отсюда ему не уйти живым. Ноги подкосились, он рухнул вдруг на колени и завыл страшно, по-волчьи.
Потом пополз к кустам, все время повторяя:
— Братцы, не губите… Братцы, не губите.
Сухо щелкнул затвор.
— Погоди, Яша, — сказал Коля. — Встаньте, Козич Тарас Иванович.
Козич вдруг притих. Надежда вкралась в сердце. Может, пощадят.
— Встаньте, — повторил Коля. Козич покорно встал.
— Мы не убийцы. — Голос Коли звучал глухо. — Ни один из нас троих не убил в своей жизни ни одного человека. — Петрусь и Яша встали рядом с ним. — А ты не человек. Ты — предатель.
Козич моргал. Медленно, будто пробиваясь на ощупь сквозь ночную мглу, доходила мысль: это — не пощада, это — суд, это — конец.
— И мы тебя не убиваем, Козич. Мы землю от тебя очищаем, как от заразы.
— По закону и по нашей партизанской совести, — добавил Петрусь.
— Именем Советской власти и нашего народа приговариваем тебя, Козича, за измену Родине к расстрелу, — звонко сказал Яша и щелкнул затвором.
— Погоди, — остановил его Петрусь. — Может быть, он хочет что-нибудь сказать.
У Козича перехватило горло. Он облизнул сморщенные губы и ничего не сказал.
Тогда Коля и Яша одновременно подняли автоматы. Но Яша тотчас опустил свой, молчаливо признавая за товарищем право на возмездие. Ведь Козич предал Колиного отца.
На Козича глянуло дуло автомата. Он закрыл лицо руками и закричал. Одинокий крик его ударил по верхушкам деревьев. Лес молчал. Крик рванулся к звездам. Но звезды равнодушно смотрели вниз.
Ударила короткая очередь. Опять наступила тишина. А потом где-то далеко в селе завыла собака, откликаясь на оборванный крик.
— Приговор приведен в исполнение, — сурово сказал Петрусь.
И все трое молча повернулись и пошли к лесу.
Время летит незаметно, если каждый час, каждая минута заполнены делом, которому отдаешь всего себя без остатка. Таким делом для Коли и его товарищей стала война. Ночь превратилась в день, день — в ночь, перепутались утренние и вечерние зори.
Клубились над головами весенние грозовые тучи. Палило расплавленное июльское солнце. Хлестали холодные косые дожди, сбивая с деревьев последние желтые листья. Февральские метели сыпали за ворот колючую крупку-порошу. А подрывники неутомимо шагали лесными тропами, отмахивая в день по пятьдесят километров, чтобы залечь у шоссе или у железнодорожного моста, перехитрить врага, пустить под откос эшелон. Неделями бродили они вдали от лагеря, ели что придется, пили воду из речек, болот, луж. Спали и зарывшись в сено, и сидя на мокрой ненадежной кочке, и просто прислонясь к дереву.
В феврале Колю приняли в комсомол. Быть комсомольцем, как Миша, Петрусь, Яша, как все товарищи по оружию, было заветной мечтой Коли. Но сам он не решался подать заявление, мешала какая-то неодолимая робость.
И каждый раз, когда он собирался поговорить с кем-нибудь о вступлении в комсомол, его одолевали сомнения. А вдруг засмеют, скажут — «мал». Да и что он такого сделал выдающегося, чтобы его в комсомол приняли? В засады ходил, по паровозам бил из противотанкового ружья. Так не один же, вместе со всеми! Вот Миша — командир. Петрусь — карателей завел в лес. Яша — комсомольский работник, в райкоме до войны работал…
Сомнения терзали Колю, усугубляя природную робость, и он откладывал разговор до «подходящего» раза.
Все решила напористость Яши. Однажды вечером сидели всей группой в землянке и по очереди помешивали в печке дрова железной ножкой от кровати, превращенной в кочергу. Слушали Петруся. Чуть трогая пальцами лады, Петрусь пел песню о парнишке, что ушел в разведку.
В разведку шел мальчишка
Четырнадцати лет.
— Вернись, если боишься, —
Сестра сказала вслед. —
Вернись, пока не поздно,
Я говорю любя,
Чтоб не пришлось в отряде
Краснеть мне за тебя.
Мальчишка обернулся:
— Ну, не пытай ума,
Идти в разведку, знаю,
Просилась ты сама.
Мне ссориться с сестренкой,
Прощаясь, не под стать.
Но командир отряда —
Он знал кого послать.
Коле нравилась эта песня. Он одобрял бойкий ответ мальчишки. Правильно. И сам не растерялся бы, ответил так же.
Цвел на лесной полянке
Туманный бересклет.
В разведку шел мальчишка
Четырнадцати лет.
А с палкой-попирашкой
Да с нищенской сумой
Через луга и пашни
Такому путь прямой.
Их мало разве бродит,
Дорожных трав желтей,
Без племени, без роду
Оставшихся детей…
Каждый раз, когда Петрусь пел этот куплет, Коля вспоминал маленькую девочку без имени, обгоревшую в деревне Зыбайлы, и чудился ему в голосах баяна ее глухой, то усиливающийся, то затихающий крик.
Дальше в песне говорилось о том, как поймали мальчишку фашисты, требовали, чтобы выдал он своих товарищей. Но молчал мальчишка.
…Среди деревни врыты
Дубовых два столба.
Катился у мальчишки
Кровавый пот со лба.
Не замедляя шага,
Он поглядел вокруг:
Под пыткой не заплакал,
А тут заплакал вдруг.
На вопрос фашистского офицера «О чем ты плачешь?» мальчишка ответил:
— Я плачу от обиды,
Что, сидя у костра,
«Не выдержал братишка»,
Подумает сестра.
Никто ей не расскажет,
Пройдя за ветром вслед,
Как умирал мальчишка
Четырнадцати лет.
Петрусь окончил петь. Положил голову на баян, задумался.
— Как умирал мальчишка четырнадцати лет, — повторил Яша. — Когда мне было четырнадцать, я тоже о такой смерти мечтал. Чтоб мучали меня враги, а я бы ни слова. Как Мальчиш-Кибальчиш. И чтобы погиб я геройски и похоронили меня на берегу, над рекой. Пройдут пароходы — салют Яшке, пролетят самолеты — салют Яшке, пройдет пионерский отряд — салют Яшке. Вот, братцы, какая ситуация была. А нынче вот о жизни думаю. Какая она будет после войны… Я смерти не боюсь, а жить — ох как хочется. Во всю силу! Ты как, Микола, жить хочешь?
— Хочу. Я после войны учиться буду.
— Все учиться будем. Слышите, гаврики? — Яша повысил голос. — Кто не будет после войны учиться, тот цену своей крови не постиг. Признаюсь честно — формулировка не моя. Подслушана… — И вдруг повернулся к Коле: — Между прочим, Микола, ты у нас один отсталый элемент, неохваченный. Ты почему в комсомол не вступаешь?
Коля покраснел.
— Да так… Я… собираюсь… Да боязно.
— Что-о?!
— Ведь и не принять могут.
— Кого? Тебя? Да что мы тебя не знаем? Ты это брось, я тебе как потомственный комсомольский работник говорю. На днях собрание будет. Пиши заявление — разберем.
У Коли вдруг перехватило дыхание…
— Кто может дать рекомендацию Гайшику, прошу поднять руку, — сказал Яша.
Руки подняли все.
— Видишь? — торжествовал Яша. — А ты говоришь «боязно». Я, брат, не ошибусь. У меня опыт. Я знаю «вкусы и запросы» масс. Пиши заявление.
Но Коля написал заявление только через два дня. Аккуратно обрезал бритвой клочок серой оберточной бумаги, примостился возле обледенелого пня прямо на снегу и медленно вывел по-ученически круглыми буквами:
«В первичную комсомольскую организацию партизанского отряда им. Черкова, бригады им. Дзержинского от партизана Гайшика Николая Васильевича
Заявление…»
Коля подолгу думал над каждым словом, прежде чем написать его. Подолгу мусолил в губах химический карандаш. Губы стали фиолетовыми.
«…Я еще молод, мне всего пятнадцать лет, но я не пощажу своей жизни для того, чтобы отомстить немецким фашистам за смерть моего отца, за смерть всех отцов и матерей, погибших и в настоящее время страдающих от рук фашистских палачей…»
Ни одна землянка не смогла бы вместить комсомольцев отряда, поэтому собрание проходило в лесу, в ельнике. Комсомольцы сидели и лежали прямо на снегу, с оружием на случай тревоги. Со стороны могло показаться, что это просто походный привал.
Яша зачитал заявление Коли. Его выслушали внимательно. Никто не задавал привычных вопросов: кто может быть комсомольцем да что такое демократический централизм? Никто не просил рассказать биографию. Зачем? Жизнь Николая Гайшика шла на виду у всех. Только какой-то паренек в белом маскхалате спросил:
— Что сделаешь, если встретишь фашиста?
— Убью, — ответил Коля.
Потом вставали молодые партизаны. Говорили коротко, деловито. Они знали Колю, верили ему, готовы были делить с ним последний кусок хлеба и последнюю обойму.
— Предлагаю принять, — сказал Петрусь.
Коля увидел лес поднятых рук. Они будто оттолкнули мороз вверх, к студеному небу. Стало жарко. Коля расстегнул полушубок и улыбнулся от распиравшей его радости. Его приняли в комсомол, в великое братство юности и мужества!