А там девки начали мне кричать: «Поссы на руки, быстро поссы!»
И сами начали мне прикладывать к рукам обоссанные салфетки.
Но тут началась такая боль, что я завыла и на пол упала.
И тут прямо туда, в женский туалет, прибежал бармен, схватил меня в охапку, выволок на улицу и отвез к себе домой.
Дома у него жила мама — Лариса Михална.
Вот это, конешно, нетипично — ни для настоящих корсаров, ни для настоящих просто уголовников.
«Мать родная», та самая, которую «не забуду», куда-то из темы настоящего корсара или уголовника теряется.
Ну, как и из русской классики.
А вот у этой нашей питерской Болотной Мафии — как ни странно, почти у всех были родители. Там ведь было много евреев и полуевреев. Из приезжих — много армян. Все такие не военные, а, скорее, торговые народы.
Русские мальчики были вообще из интеллигентных семей. Валютчицы тоже как-то все с мамами оказались… Парикмахерши, медсестры, учительницы, продавщицы, такие мамы были у них…
Да, этот бармен — это и был Миша Бакалейщиков.
Я две недели тогда прожила у них, и Лариса Михална меня лечила. Мазала какими-то мазями специальными. Моя-то мама была на даче. И вообще мало что замечала, у нее был очередной роман в это время.
А меня после этой истории люди Флинта зауважали.
И приняли не в телки, а, типа, в юнги.
Я стала такой Юнга Джим.
В тридцать седьмом году, в самое злоебучее сталинское время, вышел советский вариант «Острова сокровищ».
И там был сюжет сильно изменен, там герои были ирландские повстанцы.
Почему-то действие из Шотландии перешло в Ирландию.
Сокровища им были нужны, чтобы купить оружие.
И драться за свободу своей родины Ирландии с англичанами-империалистами. А главный герой-мальчик там превращен в девушку Дженни.
Эта Дженни любит доктора Ливси. И она устраивается на «Испаньолу» юнгой, переодевшись в мальчика. И тогда ее зовут Юнга Джим.
Играет там такая явно рыжая травести.
Хоть и чб-кинос, но по лицу видно, что рыжая.
Как все травести, с короткими толстыми ножками и круглой толстой попой. Вообще, фильм классный. И они не могли сделать сценарий по-другому. Потому что в романтическом обществе, а при Сталине общество было суперромантическое, положительные герои не могут просто так любить деньги.
Они должны любить более важные вещи — свободу, Родину…
А просто бабки — это считалось невозможно.
Ну да, просто бабки любить — это тупо.
Хотя многие любят… Можно еще любить просто власть. Фека, наверное, любил власть над своей шхуной больше, чем бабки. Многие из них любили игру. Сам процесс игры. Ну, цеховики, конечно, любили именно бабло. Я не думаю, что кто-то из них любил производство. Саксонского фарфора или там японских платков…
И вот на этой нашей питерский пиратской шхуне я в результате оказалась Юнгой Джимом. Сбылась мечта идиота — я была горда и счастлива…
Эти шрамы на руках были как инициация, они меня приняли, взяли на шхуну. И приняли не за пизду, а за храбрость и стойкость. У меня и у многих моих ровесников был культ этих ребят. Мне было пятнадцать, и они были для меня герои-победители.
Не победители гэбухи, не Волки, победившие Вошь, а, скорее, Волки из Высоцкого.
Выскочившие из загородок, сбившие флажки, победители охотников.
Победители системы.
Так мне тогда казалось. Про Вошь, это я сейчас понимаю.
А тогда, в пятнадцать лет:
Вьется по ветру Веселый Роджер…
И еще, старая песня, из Джека Лондона:
Ветер воет, море злится,
Мы, корсары, не сдаем,
Мы, спина к спине, у мачты
Против тысячи — вдвоем!
Ну не круто ли?
Ну вот, тогда я и стала петь. Сперва там, в «Ольстере».
А потом в «Тройке». Потом — в разных местах…
Параллельно мы все еще где-то учились, получали ненужные советские дипломы. Я, например, когда-то училась в «Кульке» на завмузклубом.
А на фоно в «Ольстере» играл один чувак… Зуй, просто гений.
Просто слухач настоящий. При этом он учился себе на инженера.
Потому что его папа так хотел.
А с Мишей мы с тех пор подружились, ну, конешно, это он содействовал тому, чтобы меня взяли на борт шхуны, все это мое пение началось благодаря ему. Тем более, я была еще несовершеннолетняя. А он тоже учился — в том же «Кульке» когда-то, только он был меня на семь лет старше…
Шала[3] кончилась… И солнце уже светило сквозь Пушкина.
На голове у Пушкина сидели мелкие птицы: воробьи и голуби.
А вокруг летали еще и крупные птицы вороны и чайки. И все они кричали на своих языках. Ну воробьи, положим, чирикали, и голуби мелодично клекотали. Но вот эти крупные птицы издавали звуки чудовищные, особенно для человека, который покурил нормально и хочет покоя. Какие-то вопли, стенания, ужас. И удивительным казалось, что язык птиц называется «пение».
Все равно — уходить из садика не хотелось. На свинью уже пробило, конешно, но лень еще сопротивлялась свинье, тем более, все ночные места были какие-то невкусные. И стоило потерпеть и дождаться открытия «Прокопыча» или «Фрикаделек» — прямо тут, на площади.
Хотя ясно было, что до девяти мы в этом садике не дотянем.
У Лехи были еще шишки в маленькой индийской баночке…
Чайки и вороны поднялись и улетели на крышу Малегота…
Миша Бакалейщиков, Человек Из Прошлого, тогда свалился как снег на голову. В конце февраля.
И не из Штатов, а почему-то из Лондона.
Нашел меня — специально искал.
Мы сидели в кафе — в «Европейской», все на той же площади.
Была страшная скользкая зимняя оттепель — черный снег.
Говорили о Прошлом.
Говорили друг другу: «Дай мне сигарету…»
От Миши ушла жена.
Пятая или третья.
«Это потому, что ты куришь траву с утра!»
Сейчас в Лондоне он работал на каком-то мифическом Русском Радио.
Но туманно намекал на близость свою к опальному двору.
То ли Гуся, то ли Березы…
«Я вообще могу все! Ну, придумай любое желание, и я его исполню. Чего ты хочешь? Хочешь, отвезу тебя завтра в Лондон?»
«Я хочу… В Лондон — это теперь слишком просто. Надо подумать… в сказке всегда три желания. А ты мне, выходит, одно предлагаешь. Значит, надо что-то неебически сложное тебе придумать…»
«Ну давай, думай — одно сложное. Выполню — выйдешь за меня?»
«А на хер тебе на мне жениться? Мне сорок…»
«…пять — я помню. Да я уж на молодой женился. Последняя была молодая — Света. Надоело. А на тебе я никогда не женился».
«А всегда мечтал?»
Я засмеялась. И Миша тоже смеялся. Он никогда не мечтал. Всегда, сколько мы были знакомы — он был женат. То на завотдела в «Березке». То на финке, то на шведке, то на известной балерине, то на знаменитой модели. Все его браки служили «машине социального становления» — так он сам говорил.
В постели, затягиваясь красиво «дежурной» сигаретой: «Понимаешь, девочка, я не могу на тебе жениться. Я давно уж превратился в машину собственного социального становления…»
Когда-то я радовалась неизменным приездам роскошного Бакалейщикова — то на «мазде», то на «хонде», то на «хонде», то на «мазде»…
Походам в рестораны и кафе, ночевкам в дорогих гостиницах, развеселому сексу спортивного характера, со всякими там интересными заграничными фенечками…
Я говорила: «Давай не пизди — скручивай».
А он мне пел песенку из «Беспечного ездока»
Don’t bogart that joint, my friend
Pass it over to me
Don’t bogart that joint, my friend
Pass it over to me
Rollllll another one
Just like the other one
That one’s just about burned to the end
So come on and be a real friend…
И объяснял, что в современном английском есть такой глагол «to bogart».
«От Хамфри Богарта, честно! Он появился после фильма «Ревущие двадцатые», там в начале в окопе Джим Когни дает Богарту затянуться своим бычком, а тот сразу, с одной затяжки этот бычок до конца выкуривает, ничего Когни уже не оставляет… Это хипповской такой глагол, типа, затянулся, так не «богарть», а передавай дальше товарищу… «Ревущие двадцатые». А у нас он почему-то назывался «Судьба солдата в Америке». Хотя они там солдаты только первые пять минут, именно вот эта сцена, в окопе. А потом они все, на хер, бутлегеры уже… А ты, наверное, не видала это кино… В твое время оно уже и из «Повторного фильма» куда-то исчезло. А я вот еще помню… Все-таки семь лет разницы — это много. Именно по фильмам это заметно… ну и по музыке тож… A «Easy Rider» в совке и не показывали, пока видешники не появились…»
«Давай не пизди, забивай…»
И вот мы опять рядом. И даже номер у него опять в «Европейской».
И постель по-прежнему больше с элементами спорта, нежели медитации. Странно для травокура…
Он опять рассказывал про старое кино. У него в Америке обнаружился двоюродный дед.
«Ты прикинь, Ань, его звали как меня — Миша Бакалейщиков! И он работал композитором в старом Голливуде, писал для фильмов с Богартом. И с Лорэн Бэккол. Настоящую такую классную киномузыку… Эти киносы у нас шли в «Повторном фильме» на Ваське, помнишь? Трофейные и еще по лендлизу… И я тебя учил, как глаза надо подымать, когда прикуриваешь…»
Потом мы вспоминали нашу старую компанию, смешанную уже из разных обитателей площади.
Времена, когда все паслись во внутреннем дворе Малегота.
Макетная мастерская была в бывшей адмиральской квартире — такая анфилада проходных комнат, а сбоку еще и коридор.
Дом забрал театр, снизу и сверху стояли пустые нежилые квартиры.
И зайти в этот двор можно было просто в подворотню — без всякой охраны.
В середине восьмидесятых там работала целая компания художников.
И ко всем таскались друзья. Туда ходили другие художники, ходили музыканты… Актеры из близлежащих театров: из Оперетты, из Комиссаржевки, из Комедии…
Ходили и корсары: фарца, валютчики… проститутки из «Европейской».
Просто артистические бляди — «подруги поэтов», сопутствующие таким компаниям…
Художников звали смешно: Немков, Немцов и Немчинов.
И еще двух звали Табачник и Пасечник.
Приход в мастерскую человека по имени Бакалейщиков — всех уж развеселил окончательно.
Табачник, Пасечник и Бакалейщиков — дружили тесно между собой.
Немков, Немцов и Немчинов — наоборот, всю дорогу ссорились.
А Кит их разнимал…
Кит объединял всю эту компанию, он всем им делал макеты.
И ссорились часто из-за очереди к Киту. В самой первой комнате стояла огромная ванна, и Кит там разводил аксолотлей. Однажды он поссорился с пожарниками, они потом пришли и аксолотлей отравили.
Еще Кит собирал коллекцию чугунных утюгов.
Я однажды рассердилась на Табачника и кинула ему утюг в голову. Слава богу, промахнулась, могла бы насмерть.
Я всегда чем-то кидалась и била людей бутылками по голове — запросто.
Еще с детства. Ну а чего делать-то? Жизнь — борьба.
Иногда там, в мастёре, возникали драки — пьяные художники выясняли отношения не хуже корсаров.
Но не из-за очереди к Киту. И не из-за бабла. Драки все ж таки из-за телок в основном были. Типа: «Не богарть этот джойнт, сука, пыхнул — передай товарищу!»
«Ань, а помнишь ужасную историю, когда ты уехала в Одессу с Африканом и всей его шайкой, вы там музыку делали для хуйни какой-то детской, ты играла училку пения, которая детей джаз-року учит вместо «то березка, то рябинка», а Киток был в тебя влюблен и звонил тебе каждый день из мастёры за казенный счет, а ты ему объясняла по телефону, что там в Одессе с баблом чо-то вас надинамили, и жрать вам нечего, и поэтому ты будешь много блядовать, типа с голоду…»
«Нет, не так! Я сказала красиво, что я объявляю весь наш десант на военном положении и что я теперь буду жить по законам прифронтовой полосы и давать всякому, кто меня накормит ужином. Да там вообще в этой Одессе… именно в том году вообще был пиздец полный. Это ж был год, когда морячкам запретили сдавать вещи в комки. И закрыли толкучку… Сейчас и поверить невозможно. Там еды в магазах не было вообще. В Одессе!»
«Ну да, Упадок Империи… и ты, сучка-певичка, там, в гостинице, веселилась с кинорежиссерами и артистами московскими… еще потом хвасталась, что трахнула старика, который снял "Бумбараша"…»
«Да, это был Феля, наш оператор, такой был чудный… кормил меня, а потом бросил, он сказал, что ему и так мало жить осталось и нельзя долго на одной ляльке зависать, надо еще многих успеть… а еще был старый какой-то казах, великий, ну который в «Андрее Рублеве» играл татарского князя, он еще играл в фильме «Первый учитель» этого учителя… но этот был совсем старый и совсем уж спившийся, я от него сама сбежала…»
«И потом ты, подлая геронтофилица, бедному Китярушке рассказала, что изменить ему пришлось уже с семью разными чуваками… А он все это нам пересказал, и мы стали его дразнить Любитель Прифронтовой Полосы… И вообще вспомнили, что у тебя с пятнадцати лет кличка Нюша Цеппелин, потому что ни хуя не управляемая… И тут Кит обвел нас всех пьяными кроличьими глазами и сказал тот пиздецкий текст, типа: «Вы мне что тут хотите сказать? Что Аня блядь? И что вы все с ней спали? Но вы-то все с ней спали, когда она со мной еще и знакома не была. А я вот, например, спал со всеми вашими женами, когда они уже были вашими женами…» Ну тут началось волнение в партере… Коля Пунин обиделся и сразу ушел… и никогда больше ни с кем из нас не общался, а все остальные оказались серьезные такие собственники и начали Кита пиздить… А я почему-то бился на его стороне… Ну да, у меня уже тогда Юкка была, и я за нее только радовался, если кто-нибудь из друзей мог ее грамотно отодрать, мне-то это тяжело давалось…
В общем, нас тогда отметелили нормально. Хотя нам казалось, что мы сами всех отметелили. И вообще, такие типа крутые «спина к спине у мачты». Так часто после драки… Ань, а я вот не помню, Кит вообще пыхал с нами? Или он тока по синему делу выступал… не считая мохнатого кармана…»
«Слушь, ну он так бухал, что ему еще только дуть с нами не хватало».
«Да не так уж он и бухал, как тебе кажется. Он просто гулял направо и налево, и на бухло все это самое простое списать… — Миша засмеялся. — Он тебя динамил всю дорогу. Что он заснул где-то там пьяный, а ты, дурёна, ему верила».
«Нет, не верила, но я его находила всегда, когда хотела найти. Все явки и пароли у нас были общие. Так, из-за мостов иногда он зависал. И все равно я могла в пять утра за ним явиться, по первой сводке. Один раз я его всерьез потеряла, а потом выяснилось, что его просто все в той же мастёре под диван спящего задвинули, чтобы танцевать не мешал, а то спотыкались об него. Нет, Миша, не было у него такой лафы, чтобы трахаться с другими телками ночью, в удобной постели. Ни хера… Он изменял мне как герой, в тяжелых походных условиях. В автомобилях, в ванных, наверху, над мастёрой, в пустой квартире… на «ебальном» стуле. «Ебальный» стул помнишь? Табачник для какой-то своей барышни принес. И мы все потом его пользовали… В общем, Кит был все же редкая пьянь. И пальцы его, золотые, по утрам дрожали…»
«…в твоей пизде брильянтовой, и тебе это очень нравилось…»
«Кто о чем, а солдат про пизду…»
«Я — жених, Анюта, я к тебе свататься приехал!»
Миша хотел говорить про любовь. А я уж завелась вспоминать про Кита:
«И убили его в пьяной драке!»
«Ань, ты чего? Ты что, до сих пор веришь, что это была пьяная драка? Ты, мать, совсем дура, што ль?»
«А что же это?»
«Аня, это была заказуха. Да я думал, ты знаешь».
«Заказуха… А что он такое сделал? Из-за чего? Из-за бабы какой-нибудь? Я помню, он там Фекину телку какую-то любимую… какую-то Маринку Жало… из-за нее? Бляяяядь… опера Кармен… ебитского разливу…»