Жозе Сарамаго. Кентавр
Конь сбавил шаг и остановился. Его не знавшие подков копыта попирали круглые гладкие камешки, покрывавшие почти сухое русло реки. Человек протянул руки и осторожно раздвинул колючие ветки, не дававшие ему видеть равнину. День клонился к закату. Вдалеке, там, где начинался пологий склон, совершенно такой же, как тот, по которому он спустился в долину в нескольких лигах к северу, неожиданно вздымавшийся в небеса почти отвесной базальтовой стеной горного хребта, виднелось несколько домов, казавшихся отсюда маленькими и низенькими; крохотные окошки мерцали, словно звезды. По самому краю темной гряды, срезавшей с востока линию горизонта, тянулась огненная полоса, будто кто-то обмакнул кисть в свет и мазнул по горам, и теперь еще влажная краска медленно стекала вниз по склону. Солнце должно было прийти оттуда. Одно неосторожное движение — и человек расцарапал себе руку спружинившей шипастой веткой; пробормотав что — то себе под нос, он поднес палец ко рту слизнуть кровь. Конь отступил назад под сень нависавших над берегом ветвей, глухо стуча копытами и хлеща хвостом по высоким зарослям травы, вбиравшим ночную влагу, поднимавшуюся от реки в этот темный час. От реки остался лишь жалкий ручеек, извивавшийся меж камней в самых глубоких местах русла и время от времени разливавшийся небольшими прудиками, в которых немногие оставшиеся рыбы вели отчаянную борьбу за жизнь. Тяжкий влажный воздух предвещал грозу, еще только собиравшуюся с силами, чтобы разразиться не сегодня-завтра, а то и через три солнца или на следующей луне. Небо медленно разгоралось. Время подыскать убежище, чтобы как следует выспаться и отдохнуть.
Конь хотел пить. Он двинулся к ручью, в котором отражались тихие звезды; когда вода обняла его передние копыта, он подогнул колени и лег на берегу. Опираясь одним плечом на шершавый песок, человек пил вволю, хотя и не чувствовал жажды. Над ними медленно плыл все еще темный клочок неба, оставляя за собой шлейф бледного света, едва тронутый желтым, — первый неверный предвестник багряного пламени, уже готового выплеснуться на горы — на множество гор во всех концах мира — и неотвратимо затопить равнины. Человек и конь поднялись на ноги. Перед ними возвышалась неприступная стена леса; между стволами свирепо щетинилась ежевика. Высоко в ветвях уже чирикали первые птицы. Нетвердой рысью конь пересек речное русло и попытался продраться через густо переплетенные кусты справа, но человек выбрал более легкий путь. Со временем, а в его распоряжении было все время мира, он научился сдерживать нетерпение животного; иногда у него внутри поднималась темная волна гнева, туманившая рассудок и воспламенявшая ту часть тела, в которой приказы мозга боролись с инстинктами, взлелеянными меж гладких боков, где кожа была черной; иногда ему приходилось сдаваться, и тогда, в смятении, он погружался в думы о вещах, которые, несомненно, принадлежали миру, в котором он находился, но не принадлежали этому веку. От усталости конь раздражался: он встряхивался, словно пытаясь отогнать надоедливого слепня, жадного до крови, и беспокойно переступал копытами, словно чтобы еще больше утомить себя. Было бы крайне неразумно ломиться через это переплетение ветвей. Белую шкуру коня и без того украшало немало шрамов. Один из них, особенно древний, тянулся широкой косой отметиной через весь его лоснящийся круп. Под лучами жаркого солнца или когда все волоски на шкуре вставали дыбом от холода, ему казалось, что кто-то ударил его по крупу раскаленным клинком, — так плавился от боли старый шрам. Прекрасно понимая, что не найдет там ничего, кроме длинной, саднящей отметины, человек в такие моменты изгибал торс в попытках посмотреть назад, словно вперяя взор в бесконечность.
Невдалеке вниз по течению полоса берега сужалась: скорее всего, здесь раньше была заводь или устье притока, тоже окончательно пересохшего. Дно покрывала корка запекшейся грязи с вкраплениями камней. Кругом этой ямы, то наполнявшей реку, то выпивавшей ее, безмолвно стояли высокие деревья, едва различимые во тьме, поднимавшейся от земли. Если бы стена, образованная стволами и упавшими, но не долетевшими до земли ветками, была поплотнее, можно было бы остаться тут на целый день, укрывшись от взглядов и солнечных лучей, пока не вернется ночь и они не смогут продолжать путь. Руками человек отвел в сторону прохладные листья, и мощные ноги коня без труда вынесли его на погруженный во мрак глинистый берег, над которым густо переплелись ветви деревьев. Там, почти сразу, лес снова нырял в овраг, который где-то дальше выходил на открытую равнину. Неплохое место для сна и отдыха. Между рекой и горами простирались пашни, бескрайние возделанные поля, но этот овраг почему-то оставили в первозданном, то есть совершенно непроходимом виде. Он сделал еще несколько шагов, на этот раз в полном молчании. Вспугнутые птицы наблюдали за ним. Он посмотрел вверх: над головой верхушки деревьев уже купались в солнечном сиянии. Стекавший с гор мягкий свет высоко наверху золотил зеленую бахрому листьев. Снова защебетали птицы. Солнце медленно проникало под полог леса, клубящаяся в воздухе зеленая пыль стала розовой, потом белой в тонком и неверном мерцании утреннего тумана. На его фоне черные стволы деревьев казались плоскими, словно вырезанными из остатков ночи и приклеенными к светоносной прозрачности занимающегося утра, растворявшегося во влажном сумраке оврага. Земля пестрела ирисами. Прекрасный мирный приют, где можно спокойно проспать целый день.
Сраженный усталостью веков и тысячелетий, конь преклонил колена. Найти позу, удобную для обоих, всегда было проблемой. Лошади, как правило, спят на боку; люди тоже. Но если конь мог провести всю ночь в полной неподвижности, то человеку, чтобы избежать судорог в плече и по всему боку, приходилось в муках преодолевать сонное сопротивление этого огромного медлительного тела и заставлять его перевернуться на другой бок; так что сон их всегда был беспокоен. Что же до привычки спать стоя, то человек решительно возражал. А когда укрытие слишком уж тесное, ворочаться с боку на бок вообще невозможно — ощущения крайне неприятные. Удобным это тело назвать было нельзя. Человек не мог улечься на землю, положить подбородок на скрещенные руки и созерцать копошащихся в траве муравьев или пробивающиеся из черной земли нежные белые ростки. А чтобы увидеть небо, ему приходилось нещадно запрокидывать голову; или конь иногда вставал на дыбы, поднимая человека так высоко, чтобы он мог отклониться еще немного назад: тогда он наслаждался несравненным видом на великолепные соцветия звезд, на широко раскинувшиеся, волнующиеся под ветром облачные поля или на бескрайний залитый солнцем лазурный простор — единственные остатки первозданного творения.
Конь заснул почти мгновенно. Его ноги вытянулись среди ирисов, а пышный хвост разметался по земле; он лежал, ровно и тяжело дыша. Полулежа, опираясь правым плечом на склон оврага, человек ломал низко растущие ветки, чтобы соорудить себе одеяло. Двигаясь, он легко переносил и жару, и холод, хотя до коня ему все же было далеко. Но лежа и во сне он быстро замерзал. Сейчас, пока солнце не начало палить, он мог спокойно отдыхать под сенью деревьев. Отсюда ему было видно, что вверху среди листвы просвечивает небо: неровный клочок прозрачной синевы простирался над головой; время от времени, паря в чистом утреннем воздухе, птицы медленно перечеркивали его от края до края. Человек медленно закрыл глаза. От запаха сока сломанных ветвей кружилась голова. Он прикрыл лицо листвой и уснул. Ему никогда не снились человеческие сны. Не видел он и снов, приличествующих лошади. В часы бодрствования мгновения мира и согласия выдавались редко. Но по ночам сны коня, вплетаясь в сны человека, рождали видения кентавра.
Он был последним, кто выжил из великого древнего племени людей-коней. Он принимал участие в войне с лапифами — это было первое серьезное поражение, которое он и его соплеменники понесли от людей. Сразу после битвы кентавр бежал в горы, название которых позабыл. В тот роковой день Геракл, которому покровительствовали боги, нещадно истребил его братьев; ему удалось спастись лишь потому, что долгая изнурительная битва между Гераклом и Нессом дала ему время укрыться в лесу. Это стало концом кентавров. Но что бы там ни говорили историки и спецы по мифологии, один кентавр выжил, один-единственный кентавр, который видел, как Геракл раздавил Несса в смертельном объятии и потащил его тело по земле, как Гектор спустя годы потащит тело Ахилла, благодаря и восхваляя богов за то, что помогли ему победить и изничтожить проклятую расу кентавров. А потом те же самые боги то ли в приступе раскаяния, то ли по другим, им одним известным, причинам помогли спрятавшемуся кентавру, отведя глаза божественного Геракла.
Каждый день ему снилось, что он борется с Гераклом и побеждает его. В кругу богов, который он видел во сне каждую ночь, он будет сражаться плечом к плечу, кость к кости, не давая ему сделать ни одного обманного движения и с легкостью избегая предательской веревки, свистящей в пыли под ногами, заставляя его бороться, как мужчина, лицом к лицу. Его лицо, руки и торс потеют, как это бывает только у мужчин. Шкура лошади тоже лоснится от пота. Тысячелетиями этот сон возвращался с завидным постоянством, и финал всякий раз был одинаков: он карал Геракла за смерть Несса, вложив всю мощь человека и коня в свои мышцы и члены. Прочно упершись в землю всеми четырьмя копытами, словно вознесшись к небесам на четырех столбах, он поднимал Геракла в воздух, обхватив его могучими руками и сжимая все сильнее и сильнее, пока не слышал хруст первого ребра, затем второго, и, наконец, пока с треском не ломался позвоночник. Тело Геракла бессильно сползало на землю, словно тряпка, и раздавались громкие аплодисменты небесной публики. Победитель не нуждался в призе. Встав с золотых тронов, боги уходили прочь; круг становился все шире, пока их сияющие фигуры не скрывались за горизонтом. Лишь в проеме двери, через которую Афродита взошла на небо, сияла яркая звезда.
Тысячелетиями он скитался по земле. Шли века, бесконечные и непостижимые, как тайна бытия, а он все странствовал за солнцем. Когда он проходил через селения, люди выходили на дорогу и бросали цветочные гирлянды на спину коню, а человеку надевали на голову венки. Матери протягивали ему своих детей, чтобы, поднятые в воздух его могучими руками, они раз и навсегда перестали бояться высоты. И каждый раз под покровом ночи устраивалась тайная церемония: в центре круга деревьев, символизировавших богов, бессильные мужчины и неплодные женщины проходили под брюхом коня: люди верили, что это обеспечит плодовитость и восстановит жизненную силу. В определенные дни года они приводили ему кобылу и поспешно скрывались в домах: но того, кто однажды по неосторожности или из дерзости подглядел, как он покрыл кобылу, как и полагалось коню, а потом горько плакал, как человек, боги поразили слепотой за такое святотатство. Эти союзы никогда не приносили плода.
А потом мир изменился. Кентавров гнали и преследовали, так что им пришлось укрыться в непроходимых чащах. Вместе с ними люди ополчились и на других тварей: на единорогов, химер, оборотней, козлоногов и тех муравьев, что больше лисицы, но меньше собаки. На протяжении десяти человеческих поколений эти изгнанники скрывались в лесах, но время шло и жить стало невозможно даже там, так что все они постепенно исчезли. Единороги вымерли; химеры спарились с землеройками, и так появились летучие мыши; оборотни прижились в городах и деревнях рядом с человеком и лишь в определенные ночи вспоминали о прошлом; род козлоногов тоже пресекся; муравьи выродились и стали мельче, так что теперь их уже невозможно было отличить от прочих насекомых. И вот кентавр оказался предоставлен самому себе. Тысячи лет он мерил копытами землю, насколько позволяло море. Но стоило ему почувствовать, что он приближается к границам родного края, как он поворачивал обратно. Шло время. Постепенно вокруг не осталось ни клочка земли, где он мог бы чувствовать себя в безопасности. Он стал спать днем и покидать убежище только в сумерках. Идти и спать. Спать и идти. Для этого не было иных причин, кроме того, что у него были ноги и время от времени телу требовался отдых. В еде он не нуждался. А спал он только ради снов. Что до воды, то он пил просто потому, что на пути встречалась вода.
За тысячи лет он мог бы пережить тысячи приключений. А тысяча приключений едва ли стоит одного настоящего. Это и объясняет, почему все они, вместе взятые, не идут ни в какое сравнение с тем случаем, когда, уже в этом тысячелетии, посреди бесплодной каменистой пустыни он увидел человека в доспехах, вооруженного длинным копьем, верхом на тощей лошади, сражавшегося с целой армией ветряных мельниц. Он видел, как всадника зацепило крылом и потащило наверх, а другой человек, коротенький и толстый, сидевший на осле, кинулся к нему на помощь, громко крича от ужаса. Он слышал, как они говорили на неизвестном ему языке, а потом уехали вместе: тощий — так и не придя в себя, толстый — жалобно причитая, на хромающей лошади и совершенно невозмутимом осле. Он хотел было кинуться им на помощь, но, бросив еще один взгляд на мельницы, галопом поскакал к ним. Остановившись перед первой, он решил отомстить за тощего человека в железной одежде и крикнул ей на своем родном языке: «Даже если у тебя больше рук, чем у гиганта Бриарея, я заставлю тебя заплатить за оскорбление». Крылья у всех мельниц были переломаны, а кентавра преследовали до границы соседнего государства. Он пересек вересковые пустоши и достиг берега моря. И оттуда повернул назад.
Кентавр, человек и зверь одновременно, крепко спит. Все его огромное тело погружено в покой. Сны приходят и уходят; сейчас конь мчится галопом под ярким солнцем одного дня из далекого прошлого, так что человек видит позади тень гор, которые словно несутся вскачь вместе с ним, или это он взбирается на вершину по горным тропкам, чтобы с высоты взглянуть на громкозвучное море и в беспорядке разбросанные в белой пене черные острова, окутанные сверкающей водяной пылью, словно они только что поднялись из морских глубин и в изумлении окидывают взором умытый сияющий мир. Это не сон. Ветер приносит соленое дыхание моря. Человек набирает полную грудь воздуха и простирает руки к небу, а конь под ним весело чеканит копытами по гладким мраморным уступам. Увядшие листья, покрывавшие его лицо, давно улетели. Высокое солнце покрыло кентавра пятнистым узором света и тени. Его лицо еще нельзя назвать старым. Но и молодым, пожалуй, тоже — раз уж мы говорим о тысячелетиях. Его можно было сравнить с лицом античной статуи: время не стерло черты, но оставило на них свой след, достаточный, чтобы понять — он знал немало бурь. Маленький солнечный зайчик пригрелся у него на щеке, медленно скользит к уголку рта, щекоча и согревая кожу. Человек открывает глаза — с пугающей внезапностью статуи. Змея лентой струится в подлесок. Человек подносит ладонь ко рту и чувствует солнце. В тот же миг конь встряхивает хвостом и с размаху шлепает им по крупу, отгоняя овода, приготовившегося пировать на нежной коже, затянувшей длинный шрам. Конь быстро поднимается на ноги, увлекая за собой человека. День почти догорел; скоро на землю опустятся первые ночные тени, но пока можно еще поспать. Шум моря, которое не было сном, все еще отдается в его ушах — это не настоящий грохот прибоя, а, скорее, видение бьющихся о берег валов, которое на дне его глаз превратилось в громкозвучный пэан волн, катящихся по морским просторам и кипящих в скалистых устьях, стремясь вверх, к солнцу и синеве небес, которая тоже сделана из воды.
Почти здесь. Овраг, по которому он идет, просто случайно оказался тут и может привести куда угодно, прорытый одними людьми и ведущий к другим. Однако он идет на юг, и это единственное, что имеет значение. Он будет держать курс на юг, пока это возможно, даже при свете солнца, безжалостно заливающем равнину, насколько хватает глаз, выставляя напоказ все, что на ней есть, будь то человек или зверь. Он снова победил Геракла во сне, и когда все было кончено, Зевс повернулся и двинулся на юг, и горы расступились, и с высочайших пиков, увенчанных сияющими ледяными столпами, он увидел беснующееся далеко внизу море и черные острова в белой пене прибоя. Граница была совсем рядом, и Зевс следовал на юг.
Двигаясь вдоль узкого и глубокого оврага, человек мог обозревать окрестности от края и до края. Земли казались покинутыми. Он пытался понять, куда девалась деревня, которую он видел со склона вчера на закате. Скалистые вершины словно стали выше, а может быть, он просто был теперь ближе к ним. Начался пологий подъем; копыта коня погружались в мягкую землю. Торс человека уже поднимался над краем промоины; неожиданно деревья расступились и овраг кончился. Конь делает последние несколько шагов — и кентавр выходит на солнечный свет. Заходящее солнце светит справа — его лучи падают прямо на шрам, который тут же принимается болеть и саднить. Против обыкновения человек оглядывается назад. Воздух кажется сырым и тяжелым, но вовсе не от близости моря. Сырость и внезапно налетевший острый порыв ветра предвещают дождь. На севере начинают собираться облака.