— Спортивный «миджет», — ответила Джоанна, — полускоростното типа.
— Это плохо. Вам не нужно было устраивать актов саботажа, сеньорита Мансон, а взяли бы лучше папашин «виллис», чем свою игрушку. Ну ладно, говорить об этом нечего. Так вы в этом костюме и удрали? — он улыбнулся в первый раз за все время разговора, покачав головой. — Ну, прощайте. Вы молодец, сеньорита… Я горжусь тем, что в Гватемале есть такие девушки. Завидую вашему будущему супругу! А, дон Мигель? И если хотите дружеский совет, поторопитесь с этим тоже. В такое время я бы не тянул… В такое время и с такой невестой, а?
Джоанна покраснела, пожимая ему руку.
— Адиос, сублейтенант, — сказала она тихо. — Впрочем, мы еще надеемся с вами увидеться…
Комендант поста оказался прав в своих опасениях относительно выносливости «миджета»: временный объездной путь за восемьдесят шестым километром подходил для любого вида транспорта, кроме этой низкосидящей машины с легкой подвеской, рассчитанной на езду по автострадам. Ухабы и поминутно попадающие под колеса крупные куски битого камня заставляли малолитражку подпрыгивать и нырять носом, едва не задевая за землю передним буфером, и то и дело шарахаться из стороны в сторону. Изо всех сил удерживая рвущееся из рук рулевое колесо, Мигель до рези в глазах напряженно вглядывался в проклятую дорогу, в ослепительном свете фар напоминающую фантастический ландшафт мертвой планеты: белые куски известняка, угольно-черные тени, бугры, провалы. Вырвавшись на относительно гладкий участок, он перевел рычаг на третью скорость и до отказа выжал акселератор, торопясь наверстать упущенное время — до рассвета оставалось не больше часа; и тут произошла катастрофа. Не замеченный вовремя широкий ухаб возник впереди и метнулся под машину прежде, чем сработал притупленный усталостью рефлекс. Опоздав на какую-то долю секунды, Мигель перебросил всю тяжесть тела на тормозную педаль, но в то же мгновение «миджет» с разгона ухнул вниз, едва не выбросив вскрикнувшую Джоанну из сиденья. Под днищем что-то громыхнуло и пронзительно заскрежетало; выворачивая камни концом полуоторванного буфера, машина проползла еще несколько метров и стала, завалившись вбок и назад.
Джоанна потянула носом, принюхиваясь к резкому запаху горелой резины, и испуганно взглянула на Мигеля.
— Рессора, — коротко ответил тот на ее безмолвный вопрос и вытер лоб тыльной стороной ладони. — Чтоб ей провалиться на самое дно преисподней, этой трижды проклятой дороге и тем, кто ее прокладывал!.. У тебя нет фонарика, Джоанна?
Она достала фонарь и выбралась из машины вместе с Мигелем. Он оказался прав: левая задняя рессора лопнула, словно срезанная ножом.
— Как тебе кажется, Мигель, — спросила Джоанна, когда они, убедившись в невозможности починить поломку своими силами, снова забрались в кабину и закурили, — как тебе кажется, по этой дороге часто ездят?
— Боюсь, что нет, — покачал толовой тот. — Мы, во всяком случае, до сих пор еще никого не встретили и никого не обогнали…
— Тогда нужно идти пешком, — помолчав, сказала Джоанна. — Пока кого-нибудь не встретим… Не может быть, чтобы нам отказались помочь в таком деле!..
— Зависит — кого встретим. И потом ты со своей ногой все равно не дойдешь… Чтобы кого-то перехватить, нам нужно вернуться на шоссе. Почти десять километров по такой дороге… Как нога, болит?
— Немножко. Так или иначе, у нас нет другого выхода, ровно никакого, Мигель. Я могла бы остаться здесь и ждать тебя, но ведь, даже если ты туда доберешься, твои показания без моих ничего не будут стоить. Ведь правда?
— М-да… — Мигель сунул сигарету в пепельницу и задумчиво пощелкал крышечкой. — Ну что ж, попытаемся…
Из десяти километров они не прошли и одного; больная нога Джоанны снова подвернулась на обломке камня. Вскрикнув от боли, девушка уцепилась за руку своего спутника, опускаясь на землю. Мигель присел рядом с ней и при свете фонарика осмотрел уже распухшую щиколотку.
— Очень больно?
Джоанна молча кивнула, сморгнув с ресниц слезы.
— Вот видишь, упрямица, — с ласковым упреком сказал Мигель, — я ведь тебе говорил… Ну ничего, хватай меня за шею, вот так. Гоп-ля, поехали!
Он поднял ее на руки и понес к машине, тяжело хрустя по крупному щебню. Джоанна тихо плакала — от боли, от сознания непоправимой ошибки, совершенной при выборе машины; оттого, что скоро рассвет, а они еще ничего не успели сделать, оттого, что так неожиданно рухнула вся ее прежняя жизнь, такая привычная и до сегодняшней ночи казавшаяся такой прочной и безопасной.
Мигель осторожно усадил Джоанну в кабину, сел рядом и обнял за плечи.
— Ну вот, теперь все будет в порядке, верно, малыш? Будем сидеть и ждать, пока кто-нибудь не появится… Кто-то ведь должен ездить по этой дороге, иначе комендант нам про нее не сказал бы. Да и вообще, если мост через Рио-Саладо закрыт, то не по воздуху же они летают, верно? Ну, посмотри на меня…
Он достал платок и осторожно вытер слезы с ее щек.
— Вот так. А плакать нечего. Давай поговорим лучше о чем-нибудь хорошем… Ну, например, о нашей будущей квартире. Какую мебель ты предпочитаешь?
Джоанна всхлипнула и сказала дрожащим голосом:
— Мне нравится… функциональная… Но только она очень дорого стоит. Я не думаю, что… что у нас сразу появятся деньги на функциональную мебель…
— Отлично! — весело воскликнул Мигель. — Значит, голосуем за функциональную. А насчет цены… — Он притянул Джоанну к себе и шепнул на ухо, словно доверяя важную тайну, — так мы ее ку «пим в рассрочку. Верно?
— Верно, — улыбнулась Джоанна и вдруг снова расплакалась, закрыв лицо ладонями. — Мигель, мы ведь… ничего не успеем, ты понимаешь?.. Это все я виновата… Если бы я не была такой безнадежной дурой… Если бы я взяла другую машину… Я ведь даже подумала, а потом испугалась… У «виллиса» прогорел глушитель — отец мог бы услышать…
Мигель снова принялся ее утешать. Наконец Джоанна успокоилась и задремала, прижавшись к его плечу. В предрассветном сумраке ее осунувшееся лицо казалось мертвенно-бледным. Мигель, боясь пошевелиться, смотрел на нее с нежностью и жалостью, испытывая новое для себя чувство мужской ответственности — большое, наполняющее гордостью и немного пугающее чувство, принесенное ему этой девушкой, отдавшейся под его защиту. Джоанну Аларику Монсон, красивую и немного избалованную дочь владельца лучшей в округе плантации, он знал и любил уже почти семь лет, любил и знал настолько, что счел возможным просить ее руки; а эту теперешнюю Джоанну — бродяжку в нелепом мальчишеском костюме, убежавшую из родного дома во имя принципов, внушенных ей им, Мигелем Асеведо, эту новую Джоанну он узнал только сегодня ночью и только сегодня ночью понял, что чувство, которое жило в нем все эти годы, было еще не настоящей любовью.
Ему хотелось курить, но сигареты были в кармане брюк, и он боялся пошевелиться, чтобы не разбудить любимую, спящую на его плече. Быстро светало, с каждой минутой можно было все яснее разглядеть каменистую дорогу в ложбине между двумя невысокими кряжами, поросшими причудливо изогнутыми горными соснами. Вдоль дороги легкими порывами дул свежий предутренний ветер, остро и терпко пахло хвоей, и в побледневшем небе уже начиналась великолепная игра алых и золотых красок тропического рассвета. Джоанна, сломленная усталостью, крепко спала, вздрагивая от холода и крепче прижимаясь к своему другу.
В этот час мира и предрассветной тишины, за полтораста километров от того места, где на горной дороге стояла их беспомощная машина, уже горели маисовые поля, оскверняя дымом чистое утреннее небо, и люди в широкополых техасских шляпах, пригнувшись, перебегали от дома к дому, на бегу стреляя из автоматов. В этот мирный час бомбардировщики, с которых накануне были соскоблены опознавательные знаки «великой северной демократии», уже неслись над землей Гватемалы, обрушивая на глинобитные хижины напалм и тринитротолуол и с бреющего полета расстреливая бегущих по дорогам.
Часть вторая
Глава 1
В пять часов утра в спальне Монсона зазвонил телефон. Еще не окончательно проснувшись, дон Индалесио выпростал из-под одеяла волосатую руку, нашарил трубку и приподнялся на локте.
— Ола, — сказал он хриплым спросонья голосом. — Да, я слушаю… А, это ты, Перальта. Рановато для… Что?!
Сон окончательно улетучился. Не отрывая от уха трубку, дон Индалесио сбросил на пол ноги и сел.
— Так… Я понимаю, — сказал он. — Я понимаю. Но это абсолютно точно? Смотри, чтобы не получилось… А, ну, если так… Хорошо. Нет-нет, будь спокоен. Хорошо. Пока, Перальта…
Несмотря на все свое самообладание, на этот раз дон Индалесио почти растерялся. Натянув свои неизменные белые бриджи, он взялся было за рубашку, швырнул ее и схватил трубку внутреннего телефона. Ему ответил голос старшего капатаса — заспанный, с легким иностранным акцентом.
— Энрике! — крикнул нетерпеливо дон Индалесио. — Зайдите сейчас ко мне. Оденьтесь поживее и приходите, я вас жду. Да, в спальню.
Старший капатас, дон Энрике Хофбауэр, недаром прошел в Европе хорошую солдатскую школу; Монсон еще не успел окончить со своим утренним туалетом, как тот уже явился, как всегда, подтянутый и даже выбритый.
— Слушаю, патрон.
Дон Индалесио успел уже снова овладеть собою. Растерянности как не бывало, все его существо переполняли теперь энергия и радостное сознание того, что пришел час действовать. Час, которого все ждали долгие десять лет!
— Доброе утро, Энрике, — сказал он, не обернувшись, точными быстрыми движениями бритвы продолжая снимать со щек мыльную пену. — Я вас вытащил из постели, извините. Есть новости. Час назад Армас перешел границу.
— Так, — сказал старший капатас и сел без приглашения. — Значит, пора начинать?
— Очевидно. Но пока подождем. Многое решится в первые сутки, может, даже часы. Вот что, Энрике…
Почему-то именно в этот момент — в первый раз — ему вспомнилась вчерашняя сцена в комнате дочери. Дон Индалесио едва не порезался, но окончил бритье, сполоснул бритву под краном, аккуратно и насухо вытер полотенцем лезвие, закрыл и положил на звякнувшую стеклянную полочку. Он многое бы дал, чтобы все это только приснилось! Девчонка вела себя безобразно, спорить не приходится. Но все же… Ударить но лицу взрослую девушку, урожденную Монсон, родную дочь, которая когда-то карабкалась ему на спину и называла его «татита»!.. Как скверно все это вышло, и нужно же ей было увидеть этот контейнер!.. Ну ничего, он перед нею извинится. Он, Монсон, попросит прощения у своей дочери и сделает это сегодня же утром. Сегодня счастливый день. Пятница, восемнадцатое июня. Он поговорит с Джоанной спокойно и серьезно, как со взрослым человеком. Он объяснит ей все, и она не сможет не согласиться с тем, что он действует правильно. Они снова найдут с дочерью общий язык, а завтра или послезавтра падет кабинет Арбенса, и тогда… Дурочка, она не понимает, какая блестящая будущность открывается теперь перед нею, Джоанной Монсон!..
— Вот что, Энрике, — оказал он, обтирая лицо смоченным в горячей воде полотенцем. — Поезжайте в «Эль-Прогресо»… Сейчас лучше не пользоваться телефоном… Возьмите мой «виллис» и поезжайте… Скажите сеньору Гарсиа, что мне только что звонил полковник и сообщил эту новость. Попросите его немедленно приехать. Постарайтесь только, чтобы с ним не увязался этот ваш тезка, лиценциат. Надо же, чтобы у такого отца и такой сынок!
— Бывает, — коротко сказал сеньор Хофбауэр. — Старика привезти с собой?
— Если захочет, — до «Индалесио пожал плечами. — Едва ли, он любит более удобные машины. Во всяком случае, попросите его не задерживаться.
— Понятно. — Хофбауэр встал и вышел из спальни своим твердым и быстрым шагом.
Дол Индалесио налил на ладонь одеколона и стал быстро растирать лицо, покряхтывая от приятного жжения. Да, этому лисенсиадо не видеть Джоанны как своих ослиных ушей. Девочка будет первой невестой в Гватемале, а с ее внешностью и знанием английского она через год сможет стать украшением любого дипломатического салона… И даже не здесь, а где угодно: в Вашингтоне, в Лондоне…
Праведное небо, подумать только, что это, наконец, совершилось! Столько лет ожидания — и вдруг в такое вот летнее утро тебя будят телефонным звонком и сообщают, что это стало совершившимся фактом! Только бы Армас не наделал глупостей. На военных никогда нельзя положиться, эти расшитые галунами фанфароны хороши только на парадах и лишь изредка в бою. А к политике их лучше не допускать. Ни военных, ни всех этих столичных докторишек-адвокатов. Единственная реальная сила в стране — землевладельцы. Будущее принадлежит нам, в ближайшее время это станет очевидным для всех…
Дон Индалесио застегивал сорочку, когда в коридоре снова послышались шаги старшего капатаса — твердые и быстрые, на этот раз чуть быстрее обычного. Мансон поднял брови и обернулся к двери. Еще не было случая, чтобы Энрике, выслушав поручение, возвращался бы переспрашивать.
— В чем дело? — недовольно спросил он, когда Хофбауэр вошел в комнату.
— «Виллис» выведен из строя, — доложил тот. — В радиаторе пробито отверстие. Кроме того, сорван карбюратор.
Дон Индалесио рванул неподатливую пуговицу.
— Идиоты! — он скрипнул зубами. — Сколько раз просил усилить охрану! Сегодня индейская сволочь портит машину, а завтра начнет стрелять в окна. Странно, что именно сегодня ночью… Расследуйте это дело, Энрике, а пока возьмите «миджет» сеньориты и поезжайте скорее, ради пречистой девы!
— «Миджета» в гараже нет, — так же спокойно сказал Хофбауэр.
Дон Индалесио, уже отошедший к зеркалу, медленно повернул голову.
— Что вы сказали? — хрипло спросил он, подходя вплотную к капатасу. — Вы еще не проснулись, что ли? Как это нет в гараже, когда я сам видел его там вчера вечером!
— Может быть. Но сейчас утро, — возразил Хофбауэр. — Если не верите, можете пойти и посмотреть.
Дон Индалесио не тронулся с места. Лицо его и вся коренастая фигура плотного пятидесятилетнего мужчины вдруг как-то обмякли, словно состарившись в одно мгновение на несколько лет. Постояв несколько секунд в оцепенении, он сделал шаг в сторону и тяжело опустился на постель, понурив коротко подстриженную, с проседью голову.
Сейчас. Он только посидит минуту, преодолеет эту непонятную и унизительную слабость. Но нет. Войти туда самому, своими глазами убедиться в… Нет! Пусть это трусость, слабость, он этого не сделает. Пусть другой сообщит ему эту новость, он тем временем к ней подготовится. Бог свидетель, сам он не может сейчас туда войти.
— Энрике, — сказал он вполголоса, не поднимая глаз. — Будьте добры пригласить ко мне сеньориту. Она, очевидно, еще спит, разбудите ее.
— Слушаю, — отозвался Хофбауэр. В дверях он остановился и глянул на патрона, продолжавшего сидеть в той же позе. — Простите, но… Может быть, не стоит?
— Ступайте, — хрипло, словно с натугой, сказал Монсон. — Бросьте деликатничать, если я посылаю вас в комнату моей дочери — значит, это прилично, будь то днем или ночью.
— Слушаю, — повторил старший капатас.
Он шел по коридору своим твердым и быстрым шагом, словно вбивая в пол каблуки. «Деликатничать», «прилично»! Старый пень вообразил себе, что он, шарфюрер Хайнрих Хофбауэр, стесняется войти в комнату к девушке, рискуя застать ее в постели. Кстати говоря, фрейлейн Монсон в своей постели сегодня не спала, можно держать пари. Именно это он и хотел сказать старику, а если тот не понял, тем хуже для него самого. Впрочем, возможно, старик обо всем уже догадался и просто делает вид…
Хофбауэр вошел в комнату сеньориты не постучавшись — смелость, которая могла бы стоить ему места, ошибись он в своем предположении, — толчком распахнул дверь и вошел так, как входил в такие же комнаты десять лет тому назад там, в Европе, в надвинутой на глаза каске, со своим «МП-38/40» под мышкой и серебряными молниями СС на петлицах. «Да, времена меняются, — подумал он, равнодушно оглядывая комнату, — но кое-что и остается неизменным. Хотя маши «партайгеноссе» и оказались во многом дураками, одного у них не отнимешь: они сумели разгадать смысл эпохи… И если бы Запад их в свое время послушал, ему не пришлось бы теперь — в Корее, в Индо-Китае, в Гватемале — иметь дело с той силой, которую можно было уничтожить еще под Сталинградом…»